Вот один подскочил, сделал три шага вперёд, видно, ему надоело ползти. Остановился, уронил карабин и боком-боком пошел в сторону, упал грудью на валявшиеся кирпичи, дёрнулась нога – и всё.
Это был первый бой лейтенанта, он перебегал от одного к другому, словно его присутствие могло помочь людям, которые и без него знали, что делать, но он считал, что должен находиться в центре всех событий. А события шли своим чередом, его суета только отвлекала и раздражала людей, так как шел бой, и отвлекаться на начальство некогда и незачем. От него отмахивались или просто не замечали.
И лейтенанту показалось, что он лишний, и это расстроило его, и он, до этого согнувшись, подходил к людям, распрямился, а этого не следовало делать, потому что пули, свистевшие над головой, вдруг вонзились в него.
Иван оглянулся и крикнул:
– Ложись!
Но было уже поздно. Лейтенант зашатался, как будто земля качнулась под ним, и упал на спину.
Из его груди фонтанчиком била кровь, он хрипел, словно пытаясь что-то сказать. Подбежала Рая, села рядом и, держа его голову на коленях, рвала зубами обёртку индивидуального пакета. И не расстёгивая ему гимнастёрку, бинтами придавила фонтанчики. Он часто-часто заморгал, словно пыль попала ему в глаза, и сказал тихо-тихо:
– Мама.
И, продолжая смотреть вверх, перестал дышать. Рае вдруг стало страшно. Она, обняв его голову, заплакала, гладила его непослушные волосы, словно хотела, чтобы ему было чуть-чуть легче.
Немцы отползли, и ничего не напоминало о бое, только распластавшиеся недвижимые тела на улице.
Сталинград, как голодное чудовище, пожирал и пожирал людей и никак не мог насытиться. Не то что батальоны, полки и дивизии могли бесследно исчезнуть в его глотке за несколько суток. Из нижних штабов в верхние и с той, и с другой стороны требовали, просили, выпрашивали одно – людей. Всем штабам и с нашей, и с немецкой стороны, казалось, что чем больше людей, тем ближе победа.
Но человек с винтовкой, карабином или автоматом ещё не солдат. Ему еще только предстояло им стать, если выживет. А пули и осколки только и рыщут, чтобы вонзиться в мягкую трепещущую плоть. Мгновение – и нет человека, ещё мгновение – и ещё один, а за ними следующий.
Он даже не успел рассказать, кто он, откуда, кем работал до войны, есть ли у него семья и сколько в ней душ, а его уже нет.
А штабы опять за своё – людей, людей, словно не умели, не хотели, не могли воевать по-другому, да и как по-другому, никто не знал.
Лейтенанта на руках несли во двор. Сзади шла плачущая Рая с его шапкой в руке.
Могилу рыть не надо. Воронок хватает. Опустили лейтенанта. Иван взял у Раи шапку и положил лейтенанту на лицо. Ему не хотелось смотреть, как земля маленькими комочками падала, укрывая его. И вот уже небольшой холмик поднялся и всё.
Рае казалось, что это происходит не с ней, а с кем-то ещё, а она смотрит на происходящее со стороны, как в кино.
Но вдруг что-то кольнуло её, она убежала в подвал, легла на кровать и зарыдала. Казалось, нет сил пережить такое. Нарыдавшись, забылась тяжёлым сном. Все, вернувшись в подвал, тихо, стараясь не шуметь, улеглись.
В городе наступило затишье. И немцы, и наши от бесконечных кровавых боёв выдохлись, солдаты наслаждались нежданным отдыхом. Конечно, то тут, то там раздавался пулемётный лай или автоматный стрёкот, но это было поверх голов, не прицельно, ну так, чтобы народ не расслаблялся.
Снова Рая
Все ждали октябрьского праздника, словно в этот день должно решиться главное – кто возьмёт верх.
Шестого вечером, когда стемнело, старшина принёс белье. Положил стопкой и, разглаживая усы, сказал:
– Ну, ребятки, скажу я вам, до чего ж интендант жадный. Каждую кальсонку пересчитал, словно я у него последнее отнимаю. Вот зверь.
Старшина хотел ещё что-то сказать про интенданта, но махнул рукой и сказал, смеясь другое:
– Подходите получать. Расписок брать не буду.
Все радуются последним словам и чистому белью. А старшина вдруг сказал:
– Раечка, погуляй наверху. Дай народу переодеться.
Она, как ошпаренная, выскочила из подвала.
Иван быстро скинул чёрное от грязи и копоти бельё и сказал улыбаясь:
– Вот вшам раздолье и радость. Как в новый дом переселяются.
– Ничего, обживутся и на новом месте, – подхватил старшина. А потом посмотрел на Леонида и сказал строго: – А ты что стоишь? Или до самой победы в грязном ходить будешь?
Леонид взял белье и переоделся. Приятно ощутить свежесть ткани. И вши, ещё не осознав изменений в их жизни, не сразу вгрызлись, а поспешили осмотреть новое место проживания.
Чистое белье поднимает настроение. Завтра праздник, неплохо бы отметить такое событие, но немцы уж точно постараются его испортить.
Входит Рая. Стоит и смотрит на всех. Старшина, взглянув на Раю, сказал:
– А ты что стоишь? – и, улыбнувшись, добавил: – А для тебя новую гимнастёрочку припас. Смотри.
Старшина развернул перед всеми обнову. Рая подскочила, резко выхватила, словно старшина показывал её нижнее бельё, и, не поблагодарив, хотела умчаться наверх. Но старшина крикнул:
– Стой.
Она замерла. Он протянул ей чистое нижнее бельё со словами:
– На, бери.
Она взяла и, угнув голову, пошла наверх.
– Ну вот, – обиженно сказал старшина, – достаёшь, стараешься, а тебе и спасибо не скажут.
– Спасибо, – словно проснувшись, сказал Григорий. По голосу было видно, что он доволен.
Рая скоро вернулась, ей хотелось, чтобы все увидели её в обновке, но в полумраке разглядеть сложно. А поэтому сказала:
– Спасибо большое.
Старшина смеясь ответил:
– Ну, слава богу, а то я боялся размерчик не подойдёт или цвет не понравится. И всех поздравляю с наступающим праздником. Праздничного ужина не обещаю, но поесть дадут.
– И на том спасибо, – сказал Иван.
А Григорий сказал негромко:
– Как-то завтра день пройдёт. Немцы озлобившись, устроят нам праздник.
Всем хотелось, чтобы день прошёл спокойно. Но от немцев разве хорошего дождёшься, одно слово – фашисты.
Так что утром ждали светопреставления, но ничего не случилось. Ничего особенного, чем бы мог запомниться этот день. Пули, как всегда, летали туда-сюда, осколки со свистом рассекали воздух, и солнце быстро, словно боясь опоздать, поднялось ввысь.
И вдруг кто-то испуганно крикнул:
– Немцы!
Григорий только успел чертыхнуться: «Чёрт!», как все, повскакав и похватав мосинки, выскочили из подвала.
Немцы не ожидали никого и, наверное, радовались и думали, что взяли пустой дом. Но увидев бегущих и орущих «А‑а‑а‑а!», оторопели и хотели бежать. Но куда бежать?! Только отвернись, и четырёхгранный штык вонзится в спину и выскочит из груди как чёрт из табакерки.
Когда Иван подбежал, немец двинул винтовкой со штыком вперёд, словно хотел наколоть Ивана, как майского жука на булавку. Иван схватил винтовку за ствол и рывком дёрнул на себя. Немец не устоял и, пытаясь выдернуть карабин из руки Ивана, потерял равновесие и упал на спину. Иван, что было в нём человеческой силы, одной рукой, как лом в мягкую землю, вогнал свою винтовку лежащему немцу в пах. Пока она не уперлась во что-то твёрдое. Тот засучил ногами, глаза полезли из орбит, захрипел, задёргался и успокоился.
А Иван, выдернув искровавленную винтовку, повернулся. На него смотрело отверстие дула. Ещё мгновение, немец нажмёт на курок, – и пуля выскочит и, что есть в ней силы, ударит Ивана в грудь, в сердце. А может, он уже нажал на курок, и пуля поползла по стволу, готовая выскочить наружу.
Только и успел Иван подумать:
– Всё, кранты.
Тошнота подступила к горлу. По-правильному, надо бы Ивану или метнуться в сторону, или присесть, но Иван прёт на немца, как танк железный, и страх потерял.
Немец промахнулся. «Мосинка» была без штыка, но Иван про это забыл и что было силы ударил немца в пах. Винтовка вошла легко, как нож в масло, а потом остановилась.
Немец, хрипя, втянул в себя воздух, схватился за винтовку. И упал сначала на колени, потом на бок и затих.
Иван с большим трудом вытащил винтовку испачканную кровью, перешагнул через недвижимого немца, как через бревно, и осторожно вошёл в другую комнату.
На него, ощетинившись карабинами, со страхом смотрели немцы. Он отскочил обратно, кинул гранату в комнату и прижался к стене. Дом, казалось, вздрогнул, но остался стоять.
Иван заглянул, двое, изорванные в клочья, лежали лицами вниз. А в углу не человек, а какое-то кровяное месиво в немецкой шинели, ещё шевелилось, пытаясь подняться.
Иван чуть ли не в упор, не целясь выстрелил, немец дернулся, словно хотел отползти и спрятаться. Ладонь, державшая карабин, разжалась. А Иван понимая, что это ещё не конец, весь напрягся, готовый каждую минуту или к чужой, или к своей смерти, и заглянул в соседнюю комнату. Комната была пуста.
Вдруг силы оставили Ивана. Прислонился к стене, сполз и сел на корточки, понимая, что сидеть нельзя. Появись немец, или штык воткнёт, или пальнёт. Надо двигаться, а сил не было. И на этом закончится земная жизнь для Ивана. Встал и пошёл в дальнюю комнату.
Леонид бежал наверх по лестнице вслед за другими и орал, как все:
– А-а-а-а!
Все разбежались по этажу. Леонид, споткнулся, поднялся, вбежал в большой зал.
На Григория наседали два немца. Он отступал, отмахиваясь от них винтовкой. Леонид ткнул немца дулом в спину и, сам того не ожидая, в упор выстрелил. Немец, уронив карабин, согнулся вперёд, потом назад и упал под ноги Григория. Другой оглянулся и прикладом так припечатал Леонида в грудь, что у того в глазах потемнело. И упал он как подкошенный.
А Григорий, пока немец не успел повернуть к нему голову, воткнул в него штык. У того глаза наружу повылезали, и брызнули слёзы, захрипел и выронил карабин, пошатываясь влево-вправо и держась за ствол «мосинки», словно хотел сорваться со штыка. Григорий выдернул штык, и немец рухнул на Леонида.