Очнулся Леонид от того, что кто-то тяжелый, навалившись на него, хрипел, обливая его теплой липкой кровью. С большим трудом отвалил его в сторону, поднялся и пошел по коридору, голова кружилась.
Вошел в комнату, в углу, направив на него дуло автомата, сидел молодой немецкий солдат и говорил жалобно:
– Найн, найн.
Хотел и Леонид что-то сказать, а в горле пересохло. Так спиной вперёд и вышел из комнаты. И только тогда понял, что руки онемели и силы кончились.
Немцы, кроме убитых, пропали, как растворились. Старшина бегал по этажам и кричал:
– Рая, Рая!
На полу лужи, как после кровяного дождя. Старшина наступал в них, и красные следы тянулись за ним.
Рая лежала на полу, и глаза её были открыты. Казалось, она отдыхает. На груди, напротив сердца, гимнастёрка была чуть надрезана, и края надреза, как бахромой, краснели кровью.
Старшина встал над ней и, потрясая винтовкой, закричал:
– Сволочи!
Гулкое эхо пробежало по пустым коридорам и вернулось обратно. На голос старшины стал собираться народ. И руки сами собой потянулись к каскам. Голова Григория тряслась, Леонид плакал и растирал слёзы кулаком по щекам. Иван отвернулся, чтоб никто не видел его лица.
Старшина нёс её на руках, боясь уронить. Все шли за ним и вздыхали. Похоронили в воронке рядом с домом. Завернули в плащ-палатку и засыпали землёй. И чтоб не забыть, воткнули прикладом вверх немецкий карабин.
Старшина сидел на земле и, раскачиваясь из стороны в сторону, тихо выл. Вытирая слёзы, говорил с горечью, словно оправдываясь перед всеми:
– Последнюю не уберёг. Последнюю.
Григорий, тронув его за плечо, тихо произнёс:
– Вставай, пошли, что теперь сделаешь. Что?
Старшина заплакал опять.
Иван с Григорием подняли его и повели. А он шел, повернув голову, не в силах оторвать взгляда от могилы. А слёзы текли и текли. И только в подвале выдохнул и сказал, обращаясь ко всем:
– Ведь девчушка совсем. Ребёнок ещё. Вот война. Господи, да что ж это такое?!
Все молчали, у всех, как и у старшины, было тяжело на душе, словно отняли у них самое дорогое. Тоска одолела. Даже еда не порадовала.
Руки бы отмыть от присохшей немецкой крови. Но чем?
Ее котелок сиротливо стоял нетронутый. И все старались не смотреть в эту сторону. Но смотри не смотри, а ничего не изменишь. Раи нет.
Старшина, поднеся к глазам, долго рассматривал немецкий штык-нож, потом отодвинул и сказал:
– Им хорошо поросят резать.
Взмахнул им, как саблей, и воскликнул:
– Раз и готов, раз и готов!
Ночью старшина поднялся. Григорий подскочил:
– Ты куда?
– Закудыкал, добра не жди. Сейчас вернусь.
Но ни сейчас, ни скоро старшина не вернулся, а обнаружился только под утро, весь в крови. Григорий, глядя на него, удивился:
– Ранен, что ли?
– С чего ты взял?
– Да ты весь в крови.
– Мимо немцев шёл, об них и испачкался.
Григорий всё понял, с одной стороны, он не осуждал старшину, а с другой – боялся, что может запросто потерять ещё одного человека, к которому сердцем прикипел. Поэтому больше попросил, чем приказал:
– Немцев били и будем бить. За Раю и всех, кого они жизни лишили. Приказать тебе не могу, а просить прошу. Ты лучше с Иваном поработай.
– Да какой из меня стрелок. Только патроны переводить.
Иван, проснувшийся и вникший в их разговор, сказал:
– Немец не белка, шкуру беречь не надо. А по ночам бродить не дело.
– Да я за Раю, – возмутился старшина.
– А я за кого немцам головы дырявлю? Или, думаешь, мне её не жаль, или Григорию, или всем остальным? Одного-двух завалить – не дело, десять, двадцать – другой коленкор.
Старшина закивал, согласившись с ними, а потом, хлопнув себя по коленям, сказал:
– А пошли втроём. Мы им крови попортим. Мало не покажется.
– Тут покумекать надо, – произнёс Иван.
– Правильно, такие дела с кондачка не делают, – заключил Григорий.
А старшина прилёг и заснул. Во сне он скрежетал зубами и что-то бурчал. Разбудили, поел и опять заснул.
Утром пришел кот, долго ходил вокруг печки принюхиваясь. Старшина взял его на руки, поднял над головой, опустил и, прижав к себе, сказал ему:
– Нет теперь твоей Раюшки…
И, уткнувшись в кота лицом, заплакал, потом закачал кота, как ребёнка, и сказал ему:
– Ничего, ничего, Васька, мы ещё повоюем. Они нас попомнят. Если живы останутся.
Потом достал из Раиного котелка кусочек мяса, положил на пол перед котом и, поглаживая того по спине, сказал:
– Ешь, Васька, поправляйся. А к немцам больше не ходи, шкуру спущу.
Встал, погрозил пальцем и строго произнёс:
– Смотри у меня.
Неизвестно, понял кот старшину, только, расправившись с мясом, сел у печки и задремал.
Ночью встали и пошли. Пошли втроём. Леонида решили не брать, пусть отдыхает, успеет ещё, навоюется. Переползли улицу и прижались к стене дома. Было тихо, только сапоги часовых цокали подковками по бетонному полу. Занырнули в дом и осторожно, согласовывая свои шаги с шагами часовых, вышли в коридор. Немец хрюкнул, как поросёнок, когда старшина, зажав ему рот, два раза, что есть силы, вонзил в шею штык карабина. Второй часовой, удивлённый, что его напарник разлёгся поперёк коридора, склонился и так склонившийся, не успев распрямиться, упал. Иван влетел в комнату.
Немец смотрел на него взглядом человека, приговорённого к смерти, Иван выстрелил, и тот, прижимая левую руку к груди, словно хотел остановить вытекающую кровь, качнулся, отодвигая другую руку от себя, словно искал точку опоры, и рухнул на бетонный пол. Каска, соскочившая с его головы, звякнула и замолчала.
Немцы заполошились, закричали и затопали вверх по лестнице. Иван схватил старшину за шкирку и со словами: «Побьют, как скотину на базаре» – толкнул к оконному проёму.
Тихо спустились на землю и отползли в свой подвал. И вовремя. Немецкий пулемёт застучал, и пули, цокая в стены, звенели не переставая.
– Теперь до утра не угомонятся, – решил Григорий, проверил часовых, вернулся в подвал и завалился спать.
Штабные
Штабные, встревоженные не столько разрывами снарядов, сколько близкой автоматной стрельбой, всполошились, засуетились, забегали и набросали на телегу бумаги. Митрофаныч, глядя на их суету, подумал:
– Куда тыловик без бумажки. Без бумажки война не война.
А сверху всё, что могло пригодиться в другом месте: телефоны, керосиновые лампы, табуретки. Сзади притулили пулемёт и тронулись. Комполка вскочил на осёдланную лошадь. И со словами «Я в дивизию» ускакал.
На растянувшуюся штабную колонну неожиданно наскочили немцы. Все бросились в придорожную канаву и залегли. Ездовой Митрофан Степанович, на ходу спрыгнув с телеги, хлестанул лошадь, чтоб убежала и чтоб её часом не поранили. Встал посреди дороги, быстро передернул затвор и стал стрелять в появившихся ниоткуда немцев. Стрелял не целясь, просто прижимал приклад к плечу и нажимал на курок. Ему бы залечь, но он стоял и стрелял, словно страха не знал.
И вслед за ним запукали наганы штабных. Немцы приникли к земле, и их винтовки отплёвывались свинцом. Пуля вонзилась в Степаныча, вызвав нестерпимую боль, он покачнулся, шагнул вперёд, уронил винтовку и упал рядом с ней.
Несколько брошенных в сторону немцев гранат мгновенно выветрили из них боевой дух. Оставив двух убитых и пяток раненых, они стали отползать.
Все лежали и ждали, думая, ушли немцы или затаились. Осмелевший штабист с опаской, держа наган наизготовку, перешёл дорогу и подошел к раненым немцам. Посмотрел на них и спросил:
– Что, немчура, допрыгались?
Они что-то жалобно залопотали по-своему, он не понял, а целясь в голову, отворачивался и стрелял. Последний немец плакал и, закрывая лицо ладонями, кричал:
– Найн! Найн!
Щёлкнул выстрел, он дёрнулся и замолчал.
– Что ж ты творишь? – возмутился подошедший Александр Николаевич.
– А тебе что, немцев жалко? – огрызнулся штабист. Сунул наган в кобуру и, повернувшись, пошёл, как ни в чем не бывало. Хотел Николаевич ему сказать: «Потом хвастать будешь, что пятерых укокошил», – но не сказал. Посмотрел на убитых немцев: молодые совсем ребята Он не чувствовал к ним ненависти. Ему было их жаль.
Своего друга нашел на краю дороги. Митрофан Степанович был ранен в живот, скорчившись от боли, лежал на боку, широко открывал рот, втягивая в себя воздух, словно крепко сидевшая в нем жизнь не хотела уходить из израненного тела. Глаза были закрыты.
– Митрофан Степанович, – позвал он его, трогая за плечо.
Тот приоткрыл глаза, узнал друга и прошептал:
– Оставь меня, Александр Николаевич.
– Да ты что? Как можно. Дай-ка я тебя перевяжу.
– И меня не спасёшь, и сам погибнешь.
– Мы еще повоюем.
– Обещай мне.
– Что, Митрофан Степанович, что?
– Обещай мне за меня немца убить. Сам не успел и, видно, не успею.
– Двух убью.
– Одного убей. Успокой душу. Как убьешь, скажи: «Это твой, Митрофан Степаныч».
– Убью, обязательно убью.
– Спички.
– Что спички? – переспросил Александр.
– Спички в кармане гимнастёрки возьми. Пригодятся… Не хочется рано помирать. Добить бы супостата до конца, хоть одним глазком взглянуть, как Гитлер в муках корчится… – с этими словами и затих.
Пока копал могилу, пока зарывал, ставил крест и химическим карандашом на оскобленной деревяшке выводил «Митрофан Степанович», день уж повернул к вечеру. И еще он подумал: «Обещал Митрофану Степановичу, надо сделать. Ладно, – оправдывал он сам себя, – в горячке некогда. Это не курицу зарубить. Буду жив, выполню».
Только ближе к обеду добрался до первых костров. Они поманили теплом и запахом. Шелестя опавшей листвой, повернул к ним. Его остановил окрик:
– Стой, кто идёт?!
– Свои.
– Свои отдыхают.
– Тогда стреляй.
После обеда отдыхать не пришлось. Прибежал боец и, приложив руку к пилотке, взволнованно доложил: