– Немцы на дороге.
Лейтенант, спокойно доедая кашу, спросил не вставая:
– Сколько?
– Да тридцать, наверное, наберётся.
Лейтенант встал, оглядел всех. Александр Николаевич поднялся, подошел к лейтенанту и, приложив пальцы к виску, сказал:
– Разрешите мне.
– Как зовут?
– Александр Николаевич.
– Бери «максим», патроны и людей. Покажи им кузькину мать. Гранаты не забудь.
Все наблюдали, как с подводы сгрузили пулемёт, как начали окапываться. Остальные построились и пошли вперёд. Через полчаса показались немцы, грязь их утомила. Шли они понурые, в четыре ряда. Справа шел офицер. Николаевич спросил бойца:
– Ты как с пулемётом?
Тот даже обиделся.
– Был вторым номером.
– Так смотри, я снимаю офицера, а уж ты за мной поддай жару.
– Не привыкать.
Александр Николаевич прицелился во вторую сверху пуговичку офицерского мундира и сказал про себя:
– Это твой, Митрофан Степаныч.
Винтовка бумкнула. Немец остановился, как будто наткнулся на невидимую преграду. Постоял, словно раздумывая о чём-то, присел и завалился на спину, чтоб больше никогда не подняться.
Идущие за ним, ещё по инерции шагнув вперёд, вдруг на мгновение замерли. И тут затарахтел пулемёт. Немцы, отбегая в разные стороны, припадали к спасительной земле. Кто-то замешкался и тут же упал.
Нет, немцев пулемёт не испугал, а только озлобил. Они стали отстреливаться.
– Обойдут, – подумал Александр Николаевич.
Пулемёт вдруг замолчал. Уронив голову, пулемётчик безжизненными глазами смотрел на Александра Николаевича.
Думать некогда, немцы наползали. Пара гранат – и от него мокрое место останется. Отодвинув пулемётчика, брызнул очередью. Железные кресты немцам не светили, и они стали отползать.
Посмотрел на пулемётчика, глаза того подёрнулись пеленой. Пулемёт дотарахтел ленту и замолк. Запасной не было. Александр Николаевич пожалел только, что помощников нет, а одному пулемёт не дотащить. Отполз подальше, поднялся, накинул ремень винтовки на плечо и поспешил догонять своих.
У самых крайних домов окликнул часовой:
– Куда, Николаевич?
Узнав посыльного из штаба, улыбнулся и сказал, радуясь знакомому человеку:
– Куда, куда? К вам. Где народ-то?
– За домом гоношатся.
Николаевич обошел дом. Штабные таскали документы в подвал. Он покивал головой и подумал: «Тут писанины – читать не перечитать».
А штабной покрикивал на помогавших разгружать документы бойцов:
– Осторожней, не дрова носите.
Они посмеивались над ним, продолжая таскать в подвал документы.
Комполка не появлялся. И начштаба смотрел на карту, силясь понять, где держать оборону и где теперь батальоны.
Батальоны обживали два соседних дома. Во дворе запалили костерок, чаю согреть решили. Батальонные сидели на лавочке у входа и о чём-то беседовали. Посыльный прервал их разговор и сказал, что начштаба их ждёт. Они нехотя поднялись и пошли за ним в подвал.
Начштаба, глядя на вошедших, сказал:
– Надо бы рекогносцировку сделать.
Батальонные переглянулись и сказали в один голос:
– Уже всё посмотрели. Пойдёмте лучше чайку попьём, пока горячий.
Начштаба, потирая руки, радостно воскликнул:
– Чай – это хорошо.
А комбаты спросили:
– А командир-то где?
Начштаба дёрнул плечами и ничего не ответил.
«Отыщется, если жив», – подумали батальонные.
Чай пили долго и молча, говорить было не о чем. Стемнело быстро, разошлись спать. По дороге в свой подвал Михеич подумал, какая-то погода будет завтра. Хорошо бы дождь ливанул, чтоб немецкая авиация не висела день-деньской над головой. Чтоб утром устроить всё как надо, а не с бухты-барахты, как бывает под вечер в спешке.
Снова Вилли
Разбуди Вилли среди ночи и спроси:
– Когда день рождения Гитлера?
Он без запинки ответит:
– Двадцатого апреля 1889 года.
Но сейчас не до сна. Утром наступление. Казалось, каждый новый день ужаснее предыдущего.
Наступает Вилли и его рота. Если тридцать человек – рота, то что такое взвод.
Мёртвые лежат тихо, раненые кричат, остальные, осторожно переползая, приближаются к дому. Ещё рывок – и рота будет внутри. Дом перестаёт огрызаться свинцом, и все, пригнувшись, спешат вперёд и думают: «Русские ушли или перебиты».
Всем хочется быть первыми. Трое бросаются к окну, сейчас они окажутся внутри. Они уже влезали в оконный проём, когда оттуда застрочил автомат. Они вздрогнули, как вздрагивает человек от удивления или испуга, замерли и, по одному сползая вниз, попадали друг на друга и лежат кучей под окном. Это отрезвляет других. Паля из автоматов во все стороны, врываются в дом. Коридоры, комнаты, даже кладовки пусты. Где русские, неужели испарились?
Один лежит на полу, на спине. Казалось, что он мёртв, но секунду назад стрелял в нас. Его автомат ещё дымится. Три человека, сражённые им, лежат бездыханные под окном. Вместо ног у него месиво, обмотанное кровавыми тряпками, лицо серое от пыли, и непонятно, сколько ему лет. Никто не обратил внимания, что у него в руке граната.
Русский открыл глаза, все удивились, что он ещё жив. Он улыбнулся, радостно вдохнул, выдохнул, разжал руку и почти шепотом произнёс:
– За Раю.
Вилли и Хельмуту повезло, они были в соседней комнате. Только пыльное облако, ворвавшись, обдало их. А когда пошли узнать, в чём дело, трое лежало рядом с русским. Один «Иван» забрал на тот свет шестерых. Если так будет продолжаться, кто останется в живых.
Только ночью Вилли лег, уставший как собака. Какой жуткий день! Но ему повезло. Сколько же еще будет так везти?
Хельмут курит и смотрит в потолок. О чём он думает? О том же, что и все: «Скорей бы всё это кончилось».
Но утром это не кончилось. Соседний дом не наш, там русские. Они не стреляют. Кажется, все вымерли и дом пуст, таращится пустыми глазницами и ждёт, когда все войдут внутрь, чтобы там умереть.
Вилли долго смотрит на дом и думает: «Там русские или они отошли?»
Сидят, наверное, в глубине комнат, целятся и ждут. Он не ошибся. Мимо Вилли просвистела пуля, вторая чиркнула по каске, он не испугался, просто присел. Стена закрыла его. Смотреть на дом больше не хочется. Русские там, а дом надо брать. И каждый шаг пропитывается кровью и смертью.
Пуля бы избавила его от страданий…
У русских нет выхода: или поднять руки, или смерть, или пойти утопиться, Волга рядом. Но торчащие, выскобленные железом пуль и осколков до кирпичей стены, груды камней, поломанных балок и мятого кровельного железа не сдаются.
Надо наступать, но как. Все выглядывают и быстро прячутся. Всем хочется жить. Жить, несмотря на усталость – жить. Ещё Вилли в голову пришла шутка, и он спешит пересказать её Хельмуту:
– В Сталинграде самые дорогие дома. Каждый надо оплачивать кровью и жизнью.
Тот кивает головой и не смеётся, даже не улыбается, а отмахнувшись, уползает в глубь дома.
Этот город – огромная мясорубка: полки, батальоны, роты заталкивают внутрь и продавливают, а из отверстий вместо фарша вылезают и падают на землю куски человеческих тел – руки, ноги, головы.
Ульрих, вжавшись стену, безумными глазами смотрит на Вилли и спрашивает:
– Если наши убитые попадают в рай, то куда попадают русские?
Наивность Ульриха вызывает улыбку, и Вилли, опуская глаза, говорит:
– В свой рай.
Глаза Ульриха округляются, и он удивлённо спрашивает:
– А разве он не общий?
Вилли говорит и, кажется, сам верит своим словам:
– Если бы он был общий, то они бы и там воевали.
Слова Вилли удовлетворяют Ульриха, и он говорит, словно боясь остаться в одиночестве:
– Раньше мне ужасно хотелось поучаствовать в наступлении на Москву, но теперь я был бы рад выбраться из этого ада.
Хельмут, прислонив голову к стене, закрывает глаза и, кажется, засыпает.
Хорошо бы поесть. Вилли шарит в сухарной сумке, но она пуста. Видно, всё выпало, когда он полз вперёд. Он спрашивает Хельмута:
– Пожевать есть?
Тот, не открывая глаз, шарит в своей сухарной сумке и отрицательно машет головой, потом вдруг срывается с места и исчезает в дверном проёме.
Вилли думает, что Хельмут хочет побыть один. Но он ошибся. Прижимаясь к стене, приползает Хельмут. У него в руке банка рыбных консервов, забрал у убитого. Раньше бы такого не сделал, побрезговал бы, но после атаки голод выжигает.
Открывают и грязными пальцами берут и кладут в рот серебристых рыбок. Хорошо бы хоть кусочек хлеба, облизывают масло на пальцах, смотрят в пустую банку.
Хельмут бросает её в оконный проём и, привалившись к стене, закрывает глаза. На его лице радость. Он вдруг спрашивает:
– Почему, когда наступаем, вши не кусают?
Вилли не знает, что ответить, и говорит первое, что приходит в голову:
– Они трясутся за свою жизнь и прячутся за наши спины.
Хельмуту нравится такой ответ. Он улыбается и говорит:
– Вши выпивают нашу кровь, русские её проливают. Как мало её осталось.
Вилли ждёт, что он ещё скажет. Хельмут улыбается и говорит:
– Сегодня получил письмо от жены. Она надеется, что к Рождеству я буду дома, в Германии.
Вилли кивает головой, не зная, что сказать. Хельмут, не поворачивая головы, добавляет:
– Во дура.
После этих слов его голова склоняется на бок. Он спит. Грязное, покрытое щетиной лицо непроницаемо.
Вилли ворочается с боку на бок, вытаскивая из-под себя кирпичные осколки, мешающие хорошо улечься. Теперь можно, подложив под голову кирпич вместо подушки, растянувшись, лежать. Понимает, что надо спать, но сон не идёт.
Сталинград, Волга – эти два слова будут преследовать ужасом всю жизнь оставшихся в живых.
Только через неделю после переброски в город новых пехотных дивизий удалось возобновить наступление. Но чем больше людей, тем чаще они гибнут. Проходит неделя, и дивизии опять сжимаются, как шагреневая кожа. Где взять людей? Где?