Они, как солому, смели румын и двинулись к главной артерии, снабжавшей армию, его армию. Улыбаясь, представил, что румыны, как зайцы по заснеженной степи, разбегаются в разные стороны. Улыбка сменилась гримасой. Румыны бегут, оголяя фланг его армии.
Он уже предвкушал, как ударит русским во фланг и не то, что остановит их, а окружит и раздавит. Но время работало на русских. Сил, чтобы выполнить задуманное, не было. Их надо собрать, сгруппировать и только после этого можно действовать.
День прошёл в томительном ожидании. Он не торопил дивизии, понимая, что пробиваться через снежные заносы нелегко, ох как нелегко. Оставалось только ждать, и он ждал. Смотрел то на карту, расстеленную на столе, то на падающий за окном снег. Послать бы авиаразведчик, но снег, снег шел не переставая. И что можно увидеть сверху, если на земле ничего не видно.
Почесал бровь, посмотрел в окно. Вошел неугомонный начштаба и стал рассказывать, как взять русских в кольцо. Паулюс, не отрывая взгляда от окна, спросил:
– Дивизии уже подошли?
– Пока нет, – рявкнул начштаба.
Паулюс повернул голову и посмотрел на него, кивнул головой, то ли давая понять, что услышал его, то ли желая сказать: «Вы свободны».
Начштаба вздохнул и вышел.
Снег за окном шёл и шёл. И это движение ненадолго упокоило его. Стемнело рано. Утро не принесло хороших новостей. Русские ударили с юга. И он осознал, что ему нечем парировать и это наступление. Смотрел на карту и думал, где клещи русских должны сомкнуться.
Ворвался начштаба, он посмотрел на него и понял, что хороших новостей нет, а плохие он и сам знает. Ждать и только ждать, пока всё не прояснится.
И вдруг как гром среди ясного неба прозвучало:
– Русские взяли Калач-на-Дону, и мост достался им целым.
Надо остановить их безудержное движение. Но кем, кем? Ответа не было. Дивизии, которые могли сделать это, увязли в Сталинграде.
Надо прекратить топтание в городе и уходить. Это понимали все. Но если шестая армия уйдёт, то оголит фланг кавказской армии. И что тогда будет? Или его армией, или кавказской придётся жертвовать. Он понимал это. И в Берлине понимали.
Русские окружили его армию, он из Голубинской полетел в окруженный Сталинград.
Когда все собрались у него, золотопогонники ждали, что он скажет: «Завтра идём на прорыв».
Но он не сказал этого. Штабная привычка исполнять приказ не позволила ему этого сказать. Все ждали приказа. Но пришла радиограмма:
«6‑я армия временно окружена русскими войсками. Я намереваюсь сосредоточить все силы армии в районе… (далее следовало перечисление участков между севером Сталинграда, высотой 137, Мариновкой – Цыбенко и югом Сталинграда). Армия может быть уверена, что я сделаю все, чтобы обеспечить ее всем необходимым и своевременно снять с нее блокаду.
Мне известно, что солдаты 6‑й армии отличаются храбростью, я знаю ее командующего, и я знаю также, что армия выполнит свой долг.
Адольф Гитлер».
Если б пришёл приказ о его расстреле, он бы меньше удивился, чем этой радиограмме. Но Гитлер приказал оставаться на месте. И он не посмел возразить.
В нём, как и во всех, теплилась надежда, что помогут извне. Но разум штабиста говорил: если ему не дали дивизий, то где их взять для деблокады. Их нет.
Больше всего волновал вопрос, как далеко продвинулись русские. Долго смотрел на расстеленную на столе карту, массировал лоб и не знал, что делать.
Наконец пришла радостная весть. Гот идёт на выручку. Все оживились и повторяли, как заклинание:
– Гот спасёт.
Хотелось верить, что это так, но он не верил. Летние бои обескровили не только его дивизии, но и армию Гота. Если бы он знал состояние армии Гота, он бы точно сказал, пробьётся к ним Гот или нет. Отсутствие информации угнетало его. Оставалось только ждать. И он ждал. Сидя в тёплом блиндаже с чашечкой горячего кофе, можно не думать о полуголодных солдатах в тонких шинелях, замерзающих в заснеженной степи.
День шёл за днём, час за часом, минута за минутой, и радостное ожидание, что Гот вот-вот пробьётся к ним, сменилось безудержной горечью, когда стало известно, что Гот отступает.
И даже не то страшно, что солдаты гибнут от холода, а страшно, что каждую минуту, после этой чёрной новости, они теряют веру в победу. Им, если они переживут это, уже не захочется умирать за великую Германию. Нет, солдаты не должны терять веру. Это понимали все. Манштейн придёт и освободит их. Теперь все повторяли, как заклинание:
– Манштейн пробьётся к ним.
Он звонил, он спрашивал про положение на фронте, но никто ничего не говорил, словно ему не положено знать. И это молчание вызывало неприятные мысли, что он козёл отпущения. Вспомнил слова Гитлера:
– Если немецкий солдат куда-либо пришел, он оттуда уже не уйдет.
И зло про себя подумал: «Армии уже некуда уходить. Скоро и сил от убогой кормёжки совсем не останется. Каждый день норма хлеба снижается».
Геринг не выполнил своего обещания снабжать армию по воздуху. Нет, самолёты прилетали, но не столько, сколько нужно. Он просил, требовал, умолял. Но в Берлине оставались глухи к его словам. Ничего не менялось. Нет, в штабе всего хватало. И зачем нужен штаб и он во главе, просто лишние люди, которых нужно хорошо кормить. Обещанную дневную норму так ни разу и не выполнили. Самолётов не хватало. А значит, и продуктов. Армия голодала.
Он понимал, что его солдаты не отступают по одной причине: если они уйдут из своих блиндажей, то просто замёрзнут.
Манштейн отступил, и последняя надежда рухнула.
В подвале универмага, последнем пристанище, можно находиться сколь угодно. Пока русские не придут и не возьмут в плен.
Шмит ещё бегал и суетился так, как будто что-нибудь можно исправить. Он сидел и ждал, когда всё кончится. Он слишком устал.
Комбат
Было в нём что-то независимое. И даже когда докладывал командиру полка, не было в его голосе трепета. Докладывал так, словно перед ним не старший по званию, а равный ему. Наверное, поэтому и ходил в капитанах и командовал батальоном, в то время как сверстники давно майоры и при штабах не угробляются, как он на передовой.
Он всегда говорил себе: «Выслушай командира, скажи “Есть!”, но сделай по-своему. Среди верхних командиров попадаются сверхредкие идиоты. Такой только и знает приказывать. А как приказ выполнить, не его ума дело».
Солдат в атаку с одного и того же места пять раз послать – ему раз плюнуть. То, что немцы приготовились и его солдат, как мух, перебьют, он квадратной башкой понимать не хочет. Не он, не он – сверху приказали. Можно подумать, выше его дураков нет. А их и там полным-полно. А бездумно следовать дурацким приказам – значит погибнуть самому и солдат погубить.
Поэтому комбат, когда ему разъясняли задачу, только молчал, чем вызывал недоумение начальства, и отчего начальство всякий раз переспрашивало:
– Задача ясна?
– Так точно, – козырял батальонный, собираясь уходить.
Но начальство не успокаивалось, понимая, что надо ещё что-то сказать, и говорило:
– Постой.
Как батальонного раздражали эти «постой и погоди». Так и хотелось сказать: «Пойдёмте в батальон, а ещё лучше, в роту или во взвод. Как пули начнут свистеть, сразу поймёте, что к чему».
Но батальонный молчал. А начальство, набрав побольше воздуха, спрашивало:
– Всё понятно?
И опять козырнув и выдавив из себя: «Так точно», – батальонный быстрее выбегал на свежий воздух, чтобы скорее оказаться у себя. И там, на месте, по-человечески вместе с ротными покумекать над приказом, как его лучше исполнить, и не с кондачка, как приказано, а по уму. Одно дело на бумаге человека на смерть послать, другое – показать на немецкую траншею и сказать, обращаясь ко всем, так легче говорить:
– Будем немца выкуривать.
И уже конкретно: ваша рота бьёт с фланга, вы – с центра и так всё по порядку. Когда боец знает что делать, ему подсказывать не надо – сам разберётся.
А когда одна рота прикрывает, другая наступает, тут прикрывающие стараются вовсю, чтобы после боя им претензии не предъявили.
– Плохо отработали, не зажали немца в клещи, из-за вас, сколько народа поранило и убило.
А тем совестно, уж как старались, ан немец тоже не лыком шит. Чуть где пулемёт по ним застучал, первое дело – придавить и пулемёт, и расчёт.
Но это все завтра, а сегодня комбат от комполка вышел, только собрался уйти, но при всяком большом и небольшом штабе всегда найдётся ретивый человечишко – суетится, шумит, доказывает. Думается, он о ратном деле радеет, ан нет, он о бумагах, об отчётности, голову готов положить, чтобы всё было чики-чики.
Его бы на передовую под пули, чтоб он головой-то хоть чуть охолонул, там бы понял, что к чему. Может, тогда и служил бы спокойнее и людей на передовой не донимал разными бумажками. Не въедался бы со своей отчётностью в самую печёнку.
Может, он и суетится оттого, что боится, что пошлют его, грешного, в атаку роту поднимать. А там за спины не спрячешься, там впереди надо бежать. Там грязь, кровь и смерть, и пули свистят, вроде как шмели, только жалят насмерть.
А здесь при штабе покой и тишина. Если и погромыхивает, то далеко-далеко. Так что жить можно. Вот и сейчас, когда комбат проходил мимо него, тот, приподнявшись с табурета, сказал ласково:
– Постой.
И хотелось комбату сказать этому человечишке: «Тебе то, что неймётся, “вошь штабная”?»
Но только махнул рукой и поспешил к своим. Так бы и ушел, но тот не унимался:
– Нам нужен «язык».
Комбат разгорячился, развернулся, навис сверху и с упреком сказал:
– Если ты немца в глаза не видел, так я тебе приведу.
Тот съёжился, как мокрая курица, глазами захлопал, руками замахал и сказал:
– Штаб требует.
Хотел комбат сказать: «Раз штаб требует, пусть сам и ищет», – но сказал другое:
– А давай ко мне ротным, а то сам знаешь – Иванов убит, Твердохлебов не сильно, но ранен.