Война перешла в другую плоскость. Это не Польша, это не Франция. Это Россия. Это Сталинград. Ноябрь – горячий месяц. Ноябрь – тяжелый месяц. Бои, бесконечные бои.
Вилли, глядя на разрушенные дома, думал с горечью: «Война в России – это война».
Холодный ветер обжигал лицо, хотелось не плакать, а выть, спрятаться, зарыться в норку, как мышка, и прийти в себя. Эта груда кирпичей, поломанных балок и мятого кровельного железа не сдаётся. Мы два месяца топчемся на месте.
Теперь уже никто не помышляет о дальнейшем наступлении на Сталинград. Снег заметает желания, надежды и планы.
Вилли смотрит на лица недавнего пополнения: как быстро, всего за пару недель, они постарели, словно прошли не месяцы, а годы. Они совсем перестали улыбаться. А чему можно радоваться: смерти, пронизывающему до костей холоду или вечному желанию наполнить хоть чем-нибудь пустой желудок?!
Полы шинели замерзали и становились неподъемными и негнущимися, как жесть; колени, на которых мы вынуждены были стоять, когда стреляли, не сгибаются. Распухшие от холода пальцы похожи на рачьи клешни, не слушаются, словно чужие. Они красные, в волдырях, перчатки для многих на передовой – это роскошь.
Мы не чувствуем ступней, кажется, к ним привязали ледяные неподъёмные глыбы. Мы топочем так, словно хотим пробить мёрзлую землю, пока не почувствуем, что кровь начинает двигаться. Но это только мгновение, через минуту холод берёт своё.
Возвращаемся в свой пропитанный смрадом и запахом пота блиндаж. Сапоги, наверное, примёрзли к ногам и никак не хотят сниматься. Это рано или поздно удаётся. Протягиваешь ноги к печке, и боль иголками вонзается в пальцы, хочется кричать, но только мычишь, материшься и раскачиваешься взад-вперёд.
Последняя неделя ноября. Не то что дивизия рассыпалась, не то что полк развалился, а, казалось, мы сами превращаемся в первобытных людей. Все искали хоть какую-нибудь еду. Даже если кто-нибудь находит корку хлеба, вряд ли принесёт её в блиндаж. Голод ненасытен. Все мысли только о еде. Раздача ужина превращается в священнодействие.
Все, вытянув шеи и глотая слюни, вперившись глазами в бачок, смотрят, как разливают жидкость, непонятно почему названную супом. Но это лучше, чем ничего, это лучше, чем пуля в лоб или осколок в сердце. Если ты ранен, тебя уже ничто, и никто не спасёт. Только смерть облегчит твои страдания.
«Когда это кончится?» – спрашивает каждый сам себя.
Но никто не знает ответа.
Усиливаются ночные заморозки. Земля с каждым днём становится всё твёрже.
Мы занимаем позиции на подходе к этим развалинам, когда-то называвшимся домом. Но если мы не выбьем врага из их подвала до ночи, мы до утра будем мерзнуть, а утром морозы крепчают. Мы сейчас воюем не за Третий рейх, а за то, кто будет сегодня ночевать в подвале под крышей, где ветер не пронизывает до костей…
Мы радовались, когда бомбы падали на головы русских, и не понимали, что они не только убивают их, но и разрушают их блиндажи. Мы не думали о зиме, мы приветствовали наших лётчиков. Мы кричали им, как будто они могли нас слышать:
– Молодцы, ребята, поддайте русским ванькам жару.
Но они улетят к себе и, хорошо поужинав, будут спать в чистых постелях. А мы будем бродить среди развалин, отыскивая хоть крысиную нору, в которой можно укрыться от мороза и снега. Снег заметает все: все желания, надежды и планы. Сталинград – город мертвецов.
Ни рук, ни ног не чувствуешь от холода, зато чувствуешь, как тебя поедают вши. Почему они не мёрзнут?
В пять утра в штабе 6‑й армии зазвонил телефон. Штаб располагался в Голубинском, большом казацком селении на правом берегу Дона. Шел сильный снег, и часовые ничего не могли разглядеть уже в нескольких метрах от себя.
Звонил лейтенант Герхард Шток из 4‑й румынской армии, располагавшейся в районе Клетской. Его сообщение, занесенное в штабной журнал, гласило: «Согласно показаниям русского офицера, взятого в плен в расположении 1‑й румынской кавалерийской дивизии, ожидаемая атака Красной армии должна начаться сегодня в пять часов утра». Поскольку других сообщений не поступало и было уже начало шестого, дежурный офицер не стал будить начальника штаба армии.
Генерал Шмидт приходил в ярость, когда его беспокоили из-за ложной тревоги, а это в последнее время случалось довольно часто. Особенно часто тревожились румыны, чьи позиции находились северо-западнее 6‑й армии немцев.
Но утро прошло тихо. Поднять бы авиацию, тогда было бы всё ясно. Но снег валит так, что и в двух шагах ничего не видно.
Русские танки смяли, раздавили нашу оборону. Все понимали, что надо защищаться, и если не устоять, то русские выгонят из тёплых блиндажей и погонят по голой степи. Мороз будет пожинать обильную жатву.
Русские оказались сильней. Дорога отступления покрыта снежными бугорками, из которых торчат руки или ноги, или синее остекленевшее лица. Сколько счастливчиков доберется до своих?
В ожидании прорыва
Когда окружили, ни Вилли, ни взвод не знали об этом. Никто не сообщил, не посчитали нужным.
Все очень удивились, когда загремело с запада. Там тылы, и оттуда греметь не должно. Долго прислушивались, но слух не обманывал, переглядывались, словно другие знали ответ на непонятные звуки, но никто не знал больше остальных. Сначала со страхом подумали, а потом всем объяснили, что армия окружена. Никто не испугался, нет. Даже посмеялись:
– Ха-ха, окружили.
Единственное, что огорчило, что остались без отпусков. И когда всё вернётся на круги своя, могли только гадать. Но решили, что это ненадолго. Никто не представлял себе, насколько это затянется. Русские и окружение – это смешно.
Одно было неясно: прорываться придётся самим или помогут извне.
Но как говорится, не Вилли это решать, его задача – исполнять. Все подумали о прорыве. Солдатское радио работает быстро и не хуже любого другого. Во всех штабах с самого верха до низу только и разговоров о прорыве.
В создавшихся условиях командующий 6‑й армией Паулюс решил идти на прорыв окружения в юго-западном направлении и вывести армию за Дон, на что запросил разрешения у верховного командования.
Отход должен был начаться в ночь на 26 ноября. Мощный танковый клин, усиленный моторизованными частями, должен был проложить войскам дорогу.
Командующий группой армий «Б» генерал-полковник Вейхс согласился с этим предложением и определил рубеж – реку Чир, где должна была закрепиться армия Паулюса после выхода из окружения. Тем более поступило негласное распоряжение готовиться к прорыву. Никто этого не приказывал, но все понимали, что надо уходить.
Зима шутить не любит. Зима… Это страшное чудовище заморозит всех насмерть. Хватит этого кушанья, наелись под Москвой. Сколько осталось лежать там, в заснеженных полях, теперь уже не знает никто.
Отходим, оставить только самое нужное, ненужное сжечь. И всё заснеженное пространство, видимое и невидимое, покрылось кострами.
Вокруг них суетились, казалось, обезумевшие люди. Туда летело все, что было не нужно и нужно, но нельзя взять с собой. Подарки для родных первыми упали туда и вспыхнули разноцветным пламенем. Все эти туфли, тарелки, чайники, сервизы, меха, постельное белье – все, всё в костёр. Сколько же мы набрали в России. Думали, мечтали, как порадуются родные – и вот итог.
Вилли подумал, что не привезёт подарок матери и тётя Марта не лопнет от зависти. Не страшно, если родные не увидят наших подарков, главное, что мы вернёмся живыми и будем рассказывать смешные истории про наше пребывание в Сталинграде. У всех на устах отпуск и Рождество.
Теперь трудно сказать, кто первый сказал про прорыв, но, впрочем, это не важно. Один вопрос волновал всех: «Когда выступаем?»
Все ждали команды, готовые каждую минуту подскочить и бежать, идти или ползти из этого всем осточертевшего города, хотя и понимали – отступать по степи не тяжело, а тяжко. Танкисты домчатся, а пехоте идти, утопая в снегу, выбиваясь из последних сил, когда мороз и ветер пробирает до костей. Но лучше идти, чем стоять на месте и ждать, когда ударят настоящие морозы. А потом ударят русские. Они любят повоевать в морозы. Только и ждут зимы.
Все мечтали о том, когда соединятся и что будут делать, если сразу не уедут в отпуск.
Когда лейтенант ушёл в штаб, все были в радостном ожидании. Он вернётся и принесёт хорошую новость:
– Мы наступаем. Мы прорываемся.
Все веселились, словно каждый уже представлен к Железному кресту и его ждёт отпуск на южном побережье Франции. И каждый про себя решил: лучше в снегу вязнуть и идти назад, чем здесь сидеть и ждать, когда тебе помогут. Нет ничего хуже – сидеть и ждать, потому что вопрос, когда это произойдёт, на войне не всегда имеет точный ответ.
Лейтенант долго не возвращался. Конечно, надо обговорить все, посчитать, что мы можем взять с собой, а что нет, сколько у нас бензина и на чьи машины не хватит. Остальные придётся сжечь. Пусть лучше сгорят, чем достанутся русским, когда уйдём отсюда.
Настроение боевое. Все уверены – прорвёмся. Кто сможет нас остановить? Русские? Смешно. Когда и где они нас останавливали?
Всё, завтра наступаем. Значит, многие на Рождество окажутся дома. Каждый во взводе думает, кто уедет в отпуск первым. Кому повезёт?
Когда лейтенант вернулся из штаба, Вилли, посмотрев на него, подумал, что тот проглотил ежа и он застрял у него в горле.
Он долго глотал слюну, стоя перед всеми ждавшими, что он скажет. Наконец, опустив голову, словно ему было стыдно смотреть нам в глаза, прохрипел:
– Приказ из Берлина. Мы остаёмся в окружении.
Почему какой-нибудь шальной снаряд не прилетел и не отправил всех сразу на тот свет? Чего ждали, на что надеялись? Но снаряд не прилетел.
Лейтенант повторил:
– Приказ Гитлера, мы остаёмся.
Не поднимая головы, ушел в конуру, словно ему было стыдно за такой приказ, а все остались стоять.
Воздух вдруг пропитался горем, нашим горем. Хельмут заплакал. Вилли, хоть и чувствовал себя не лучше, гладил его по спине, надеясь успокоить, но это не помогло. Хельмут, закрыв лицо ладонями, разрыдался, и от этого всем стало ещё хуже.