И вдруг в конуре раздался выстрел. Все замерли, ожидая, что выйдет лейтенант и скажет, что произошло. Бывает, возьмёшь в руки пистолет, а он нечаянно стреляет.
Но из конуры никто не вышел. Все ждали. Ожидание томило. Наконец, не выдержав, все бросились к двери, мешая друг другу, её всё-таки открыли.
Он лежал на кровати, с маленькой дырочкой на виске с одной стороны и кровавой дырищей с другой. Правая рука свесилась, под ней лежал пистолет.
Хельмут зло пошутил:
– Он оставил своих вшей и клопов сиротами.
Кто-то скривил в улыбке рот, но Вилли не мог. Он не любил лейтенанта, но он такой же, как они. Как они.
Сглотнул слюну и вошел. Надо вынести его отсюда, иначе он скоро будет вонять, да и находиться с ним рядом не хотелось.
Когда осторожно, чтоб не испачкаться о кровь, поднимали и выносили, из левой руки выскользнула фотография.
Вилли поднял и посмотрел. Лейтенант был в мундире, сидел в кресле, на коленях ребёнок, а рядом, положив руку ему на плечо, стояла жена в светлом платье. Они улыбались.
Улыбки мирных времён, так не похожи на улыбки с фотографий во время войны.
Положили тело на бруствер. Пусть теперь он защищает от снайперов. Ведь пули ему не страшны.
Вилли вдруг захотелось бежать, бежать отсюда, куда глаза глядят, пока не остановят или пуля заберёт всю тоску в себя. Но он никуда не побежал, а сел и заплакал.
Все думали, что он из-за потери лейтенанта, а он плакал о себе. Хорошо, что не женат. Только мать и отец. Меньше людей, меньше слёз.
Страх прижимает всех к земле, страх вдавливает в неё. Ты ещё жив, Вилли. Теперь, когда смерть всё ближе и ближе подступает к тебе, как никогда хочется жить.
Больше нет дивизий, полков, батальонов. Просто большая куча завшивленных, дрожащих от холода и страха людей, ищущих хоть какую-нибудь, хоть малюсенькую точку опоры. Кто, кто будет нашим знаменем? Гитлер? Паулюс? Или мы потеряли все?
Вилли смотрит, как связной, держа катушку в одной руке, согнувшись бежит по траншее. Свист – снаряд вонзается в землю рядом с ним. Пыль, комья земли, осколки разлетаются в разные стороны. И над всем этим катушка телефонного провода, продолжая разматываться, летит куда-то вверх, словно кто-то невидимый тянет её за собой в небо. Все оседает. Смотришь и не веришь своим глазам – человека нет. Он исчез, растворился, улетел на небеса. Катушка с проводами падает на то место, где он только что был, продолжая катиться, оставляя за собой две черные нитки проводов. Наконец, она останавливается.
И Вилли становится не по себе. Он смотрит в лужу талой воды и не видит в отражении человека, а только убогое существо, которое когда-то называлось солдатом вермахта.
Какое сейчас число? Какой месяц, какой день недели? Время замерло или умерло. Всем всё равно. Какое это имеет значение, уже не важно. Целыми днями мы истребляем русских, они истребляют нас за большие кучи мусора, которые почему-то все называют городом Сталинград.
Кто будет помнить нас? Кто знал, как стоит поступить? Был ли какой-то смысл в этом всём?
Отец, ты говорил мне и кричал на каждом углу:
– Гитлер бог. Кто, кроме него?
Я верил тебе. Я повторял за тобой:
– Кто, кроме него, кто кроме него!
Теперь я должен умереть ради Гитлера, ради Хеллен и её бриллиантов, ради её отца.
Они ближе ему, чем я. Это их, их деньги он будет спасать, а не меня. Меня, умирающего с голода, умирающего от холода. Зачем мы воюем с русскими? А англичане сидят у нас за спиной и потирают руки от удовольствия. Чем больше мы истребим друг друга, тем лучше для них, для англичан. Господи, отец, за что мне всё это? За что? Разве я хотел этой войны? Я только исполнял приказ.
Вилли спал прошлой ночью. Не было вражеских самолетов, но он все равно не услышал бы их в любом случае, он слишком устал.
Утром он не ждал хороших новостей. Хорошие новости кончились вчера.
В эти дни и свершилось: командир роты вызывает к себе и долго рассматривает Вилли, словно видит его в первый раз. Молчит, потом опять смотрит и говорит ровным голосом:
– Я решил назначить вас командиром взвода.
Радость переполнила сердце Вилли. Это здорово!
Командир роты представляет командиру батальона. Тот смотрит на Вилли с надеждой и улыбается. Тёртый солдат во главе взвода – лучше, чем безусый юнец в офицерских погонах.
Батальонный шевелит губами, словно подыскивая слова, и говорит:
– Служи.
Вилли вытягивается, радость переполняет его. Об одном он жалел, что отец не может видеть его, но он думает: «Ничего, когда вернусь, я пощеголяю перед Хелен в новой форме с офицерскими погонами. Я уже не тот сопляк, что приезжал в отпуск. Я почти офицер».
У командира дивизии в блиндаже тепло и уютно, как дома. Он сидит за столом. Перед ним в стакане недопитый чай с ломтиком лимона, справа потушенная сигара в блестящей бронзовой пепельнице. Дым ещё висит под потолком, пряный запах хорошего табака приятно щекочет ноздри.
Он смотрит на Вилли, потом на стол, проводит ребром ладони по столу, как будто смахивает крошки от съеденного бутерброда, и опять ничего не говорит, кивает головой, выражая одобрение этому назначению, потом слегка машет рукой, показывая, что Вилли может идти.
Вилли оборачивается, щёлкает каблуками и строевым шагом уходит. В прихожей все заняты своими делами, никто не обратил на него внимания.
Морозный воздух обжигает лицо. Спешит к своим, ему хочется побыстрее почувствовать себя другим. Он надеялся, он ждал этого, и вот свершилось.
Все давно ждут, все поздравляют Вилли. В другой бы раз все по очереди, подходя к нему, похлопывали бы по плечу. Но теперь он офицер, почти офицер, поэтому все поздравляют только на словах.
Кто-то подносит к лицу Вилли зеркало. Какой-то состарившийся человек смотрит оттуда. Неужели это он?
Эта горечь длится мгновение. Он офицер, а это главное.
Следует отметить это событие. В этой суете удалось достать три бутылки французского вина, пару банок рыбных консервов и бутылку спирта, колбаса ещё была, так что пир получился знатный.
Утром у всех тяжёлые головы, спирт давал о себе знать. Сидим и ждём приказа о прорыве. Все уверены, что приказ всё-таки будет. Зимовать в окружении никому не охота. Но день прошел впустую. Может, о нас забыли? И все получили приказ, а мы нет, но у других тоже нет приказа.
Что же Паулюс медлит? На войне медлить нельзя. Каждый час, каждую минуту русские укрепляют свою оборону, а нам её прорывать. Нам.
Приказ так и не поступил, верней, поступил, но другой – мы остаёмся.
Вилли готов кричать, ругаться, но всё бесполезно. Мы нужны здесь.
Русская зима скоро даст о себе знать. Чугунная печка раскалилась в блиндаже жарко и душно. Мы подсушиваем на ней хлеб и согреваемся про запас. Когда ещё придётся согреться?! На улице почти зима.
Все смотрят на Вилли с укоризной, так словно он издал этот идиотский приказ, а Вилли – всего лишь новоиспечённый офицер, на нём ещё солдатские погоны.
В общем, для Вилли ничего не изменилось, только теперь с него будут спрашивать за десять человек, которые и есть его взвод, или, верней, что от него осталось.
Пока Вилли бегал за новым назначением, Надя не стало. Он высунулся больше чем надо, и русский снайпер не промахнулся.
Сначала думали, что он поскользнулся и упал. Все ждали, что он поднимется и все посмеются, и кто-нибудь со смехом скажет:
– Осторожней, русская земля скользкая.
Но он не поднялся. Сзади на шинели выступило большое бурое пятно.
Хельмут, после смерти Надя, с серым лицом смотрит в одну точку, словно хочет найти ответ на вопрос, мучивший всех.
Когда Вилли посмотрел ему в глаза, то удивился пустоте в них. Наверное, он потерял последнюю надежду. Вилли хотелось сказать ему что-нибудь ободряющее, и он ничего не придумал, как сказать:
– Хельмут, очнись.
Тот, не отрывая взгляда от этой точки, сказал:
– Не тебе говорить, когда отупеешь и обессилишь до того, что одна-единственная мысль в голове шевелится: «Скорей бы убило. Отмучился бы».
И отворачивается, сил говорить у него больше нет. Вилли обхватывает его и тащит в подвал. Хельмут не сопротивляется. Он и сам понимает, что в его состоянии он – прекрасная мишень. Выстрел – и русский снайпер поставит ещё одну зарубку на своей винтовке.
Нет, пусть лучше Хельмут сидит в подвале, чем с простреленной головой лежит на улице.
На войне врут и придумывают больше, чем на охоте или рыбалке.
Вдруг расползается слух, что все это не катастрофа, а хитрый маневр верховного командования. Пусть русские окружили, а завтра или через неделю прибудут новые супертанки, и начнётся наступление с севера, и доставят, наконец, секретное оружие, превращающее все в пыль.
А у солдата здесь только два желания: первое – поесть, второе – поспать.
Скоро, скоро наступит зима, и русские опять будут наступать.
В Берлине – безграничный восторг и непоколебимая уверенность в нашей победе. Они словно обезумели от тишины и вкусно пахнущего обеда и не хотят слышать о том, что происходит далеко-далеко, где-то там, на Волге. И что такое для них Волга, просто кривая синяя линия на карте. И наша дивизия прижалась к ней, словно хочет напиться, но это на карте. В реальности до Волги километр или около того, но это для нас километр, в Берлине Сталинград уже наш.
За годы войны там, в столице, ослепли и оглохли. Любая плохая новость не нравилась им, и они придумывали для себя и других совсем иные слова.
Большие потери превращались в небольшие, убитые в раненых, а русские разгромлены или почти разгромлены.
Ничто не должно терзать их слух. Им хочется хорошо обедать, вечером после работы их ждёт ужин, после ужина – горячий душ и постель, тёплая постель с белыми накрахмаленными простынями.
Зима – это где-то в России, а в столице всё прекрасно. Здесь всё есть, и сегодня, и завтра, и через месяц.
Слово «вши» им не знакомо. Они не знают, что это такое. Голод – это не для них.