Берлин – это столица, а столица должна жить в роскоши и изобилии.
А мы в Сталинграде? Сто грамм хлеба – это когда смотришь, как осторожно отрезают тонкие полупрозрачные ломтики и, дождавшись, когда весь хлеб порезан, тут же отправляешь свой кусок в рот и понимаешь, что это капля в море голода.
Голод ненасытен и не покидает наши желудки. Он убивает нас изнутри, он ни на секунду не даёт о себе забыть.
Даже вши, напившись крови, ложатся в свои крохотные кроватки и засыпают под убаюкивающий свист пуль и снарядов. А мы ложимся, долго ворочаемся с боку на бок, пока сон не одолевает нас. Бог отвернулся от нас, немцев.
Голод сильнее страха. Все время хочется есть. Проверяем пустые комнаты, только битое стекло хрустит под ногами. Все мечтают найти хоть что-нибудь, чтобы отправить в стонущий желудок. Кусок недоеденного хлеба, превратившейся в сухарь. Месяц назад мы пинали его ногами, возмущаясь, что он слишком чёрствый. А теперь он, покрытый плесенью, мгновение лежит на ладони счастливчика, нашедшего его, и отправляется в рот.
В Берлине к такому, брезгливо поморщившись, не прикоснутся даже нищие. Тогда кто мы?
Хельмут раздобыл крепкой, как кирпич, кусок мороженой, попахивающей не очень приятно, конины. Столпившись вокруг кипящего котелка, пробуем его ножами. Прошла вечность, а мясо не стало мягче. Наше терпение кончилось. Достаём, режем на куски и радуемся, как дети шоколаду, полусырому мясу, запах не отталкивает нас.
Вечером в гнетущей тишине слушали фюрера. Его голос, рвущийся из охрипшего радио, наполнен энергией:
– Противник прорвался в тылу немецких войск и хочет отбить Сталинград. В эти трудные часы наряду с моими мыслями с вами мысли и всего немецкого народа. Вы должны удержать Сталинград, добытый такой кровью, любой ценой! Все, что в моей власти, будет сделано, чтобы поддержать вас в вашей героической борьбе.
Приемник замолкает, но на душе становится теплей. Он помнит о нас, он не забудет нас, он спасёт нас. Он, он…
А вечером русские устроили салют из ракетниц, включили патефон. Над затихшим Сталинградом разносились русские песни, словно они уже победили и празднуют победу. Под звук патефона Вилли вспоминал слова Гитлера:
– Немецкий солдат стоит на берегах Волги и никуда отсюда не уйдет!
Фюрер оказался прав в одном – многие остались здесь навсегда. И скольким ещё предстоит погибнуть. Может быть, всем?
Но не хочется так думать. Не хочется.
Рождество
Когда летом вошли в Сталинград, все были уверены, что город вот-вот падёт и на Рождество будут дома. Осенью надежда не покидала, пока вдруг не окружили. Теперь зима, и все мечтают об одном – скорее унести отсюда ноги. Но Рождество не за горами. И Сталинград не наш, и праздник придётся отмечать здесь.
12 декабря четвертая танковая армия генерала Гота начала наступление с юга в направлении нашего «котла», или как шутили в Берлине, а там любят пошутить: «Гот идёт освобождать крепость Сталинград».
Судя по первым обнадеживающим сообщениям, соединения Гота быстро продвигались вперед. Имя этого генерала внушало всем доверие. Каждый повторял про себя и вслух, как молитву: «Гот. Гот идёт».
Хельмут стоит посредине подвала, делает страшное лицо, топочет ногами и кричит, потрясая кулаком:
– Берегитесь, русские, Гот идёт.
Все, поглаживая животы, горланят:
– Вот уж наедимся от пуза.
Мысль о близкой еде радует. Теперь можно и потерпеть, но недолго, долго мы не протянем. В печку, чтоб поднять настроение, летят последние дрова. Завтра, прижимая холодеющие руки к неостывшей печке, все будут радоваться последним капелькам тепла. А что будет после, никто не думает. Может, и не будет никакого завтра.
Временами покой нарушал близкий взрыв упавшего снаряда. Разговоры сразу же смолкали, все напряженно ждали, куда упадет следующий. Но русские мажут, и всем везёт.
Хельмут матерится:
– Чёртов Сталинград! Чёртовы русские! Чтоб вы все передохли и окочурились.
Вилли встаёт и идёт проверить, жив ли часовой. Тот, выдыхая паром, говорит, увидев Вилли:
– Эти русские никак не успокоятся.
Вилли, покивав головой в знак согласия, смотрит на небо. Тётушка «Ю», гремя своими тремя моторами, проплывает над головой. Она радует глаз, значит, будут письма и посылки. Вилли думает, что и ему что-нибудь перепадёт. Хорошо бы матушка прислала печенье из булочной Штайнмаера с миндалём и грецкими орехами. Пусть оно при перелёте поломается и покрошится. Ничего страшного, его можно есть и таким. Но лучше большой белый хлеб. У Штайнмаера самый вкусный хлеб в его родном городе.
Если разделить его напополам с Хельмутом, они оба будут сыты. Хотя бы на Рождество. Должен же у них быть хоть какой-нибудь праздник.
Опустив глаза, смотрит вслед удаляющемуся часовому, молчит и, провернувшись, возвращается в подвал.
Разговоры только о Готе и его армии. Каждую минуту кто-нибудь, прикладывая ладонь к уху, произносит:
– Гот идёт.
Другой подхватывает:
– Дрожите, русские шавки. Никто вам теперь не поможет.
Всем весело. Все уверены, что Рождество встретят с полными желудками. Хельмут трёт свою щетину и говорит:
– Надо побриться, а то ребята Гота примут меня за русского и возьмут в плен.
Гот спасёт нас, и всё будет по-старому. Каждый мечтает, что, когда прорвут окружение и подвезут продукты, наестся от пуза.
Хельмут смешит всех, показывая, как, обожравшись, он будет, едва переставляя ноги, поглаживая живот, ходить. Это вызывает смех и на время забывают о голоде. Слух у всех обострён до предела. Все ждут канонады от приближающегося Гота.
На улице что-то взрывается, подвал вздрагивает. Все толкаясь выскакивают на улицу.
Нет, это русский снаряд разорвался недалеко. Огромная чернеющая воронка и запах пороха – вот и всё.
Смотрят в ту сторону, откуда должен появиться Гот, но в той стороне тихо. Пока тихо. Так всегда бывает перед наступлением.
Уходим в подвал ждать Гота. На улице не постоишь – мороз.
Часовой, покачиваясь влево-вправо, едва двигается. Если мороз будет крепчать, то он примёрзнет, не сможет сдвинуться с места и умрёт на своём посту.
Даже здесь, среди развалин домов проклятого города, в Вилли не угасает надежда на чудо. Снег хлопьями падает сверху, оттуда, где совсем белым-бело. Видит ли нас Господь, слышит ли Он нас?! Или за рождественскими заботами Он забыл про нас?
Самый молодой из последнего пополнения смотрит на Вилли, как на единственную надежду, и спрашивает:
– А почему русские не отмечают Рождество?
– У них нет бога.
Молодой смотрит на Вилли и не может понять, как нет бога. Но Вилли больше ничего не сказал. Ему хочется произнести: «Иди и сам спроси у русских».
Но он не говорит, а только отмахивается рукой, давая понять, что ему сейчас ни до чего. Мысли, одна страшней другой, не дают Вилли покоя: «Вот скоро Рождество, потом Новый год. А что дальше?»
Может, знай ответ на этот вопрос, ему было бы легче, чем сейчас, когда кругом только неопределённость. Все смотрят друг на друга, и в чужих глазах ищут ответ на вопрос: «А что дальше?»
Кто, кто тот человек, который ответит на этот вопрос? Вилли хочется плакать от безысходности. Он выходит на улицу, смотрит на пустое небо, сжимает ладонью кусок снега и протирает им лицо. Тысячи иголочек вонзаются в кожу.
Часовой, постукивая сапогом о сапог – мороз даёт себе знать, – спрашивает:
– Не спится?
Вилли молчит, повторять вопрос часовой не стал и, поворачиваясь, уходит в другую сторону.
В доме напротив у русских мелькнул свет, и Вилли подумал: «Наверное, русские тоже празднуют Рождество. У них есть причина веселиться. Это они окружили. Но почему, почему так получилось? Румыны виноваты, итальянцы. Зачем, зачем их взяли на эту войну? Неужели нельзя обойтись без них?»
Мороз становился крепче, и Вилли пошел к входу в подвал. Чем ближе он подходил, тем явственнее слышал, как по радио передают рождественский гимн:
О радостное, о благословенное,
Милостивое Рождество.
Тебя мы почитаем, тебя хотим мы слушать,
Радуйся, радуйся, христианский мир.
Бог не обещал нам ничего, и с него нельзя спросить. Но ведь должен кто-то ответить за происходящее. Но кто захочет отвечать? За кровь, за смерть, за рвущую на части тоску и голод.
И Вилли решает, что людям нужен праздничный стол, пусть там ничего не будет, кроме хлеба и сигарет, но пусть люди соберутся вместе, пусть поделятся теплом друг с другом.
Вдруг над головой прожужжал самолёт. Вилли показалось, что он видел «Тётушку Ю», и подумал: «Хорошо бы получить хоть рождественскую открытку от отца или от матери».
Но сейчас всё так медленно. Пока самолёт разгрузят, пока разберут по дивизиям, потом по полкам, потом по батальонам, сколько же пройдёт времени – день, два, три.
Здесь только смерть не опаздывает. Она всегда приходит вовремя. Лучше бы она опаздывала.
Стол, праздничный стол не выходил из головы. Пусть хоть на мгновение все почувствуют уют: баланда с кониной и кусочек хлеба.
Свечка тускло освещает ящик из-под снарядов, накрытый плащ-палаткой. Все собираются вокруг стола, смотрят на свечку и вспоминают родных. Одна сигарета идёт по кругу. Делают затяжку и, запрокидывая голову, выпускают дым вверх. Над столом образуется облако табачного дыма. Конечно, запах не такой, как в блиндаже командира дивизии, но всё равно приятно.
Где-то грохочет, но это никого не касается. Единственное, что происходит: Хельмут произносит фразу, приятную всем:
– Гот спешит, чтобы поздравить нас с Рождеством.
Все не выдерживают и выбегают на улицу. Мороз обжигает всех.
Грохочет, но не с той стороны, откуда должен появиться Гот. Это русские решили выпустить в нашу сторону дюжину снарядов в честь Рождества. Они падают на соседнюю дивизию, но от этого не легче. Сегодня очередь соседей, завтра, может быть, наша.