Всех волнует вопрос, где Гот, почему он так медленно идёт к ним. Понятно, русские не хотят его пускать, но он им задаст. Он умеет это делать. Все уверены: Гот, хоть и с задержкой, придёт к ним, иначе быть не может, потому что сейчас Рождество, их Рождество, а не безбожных русских.
Примчался посыльный из батальона. Пока Вилли встаёт, он думает, что Гот близко, и он принесёт, как святой Николас, радостную весть и подарки, и все будут радоваться и обниматься.
Дорога до штаба батальона покрыта льдом, и Вилли чуть не упал поскользнувшись.
Комбат смотрит на стоящих перед ним, в его глазах нет радости. Он долго молчит, слишком долго, опускает голову. И Вилли думает: скорей бы сказал, чего тянуть.
Командир батальона скребёт выбритый подбородок и траурным голосом произносит:
– Гот отступает.
Все молчали. Тишина повисла в блиндаже, словно все умерли или онемели. Он посмотрел на поникшие лица и добавил:
– Больше мне нечего сказать.
Зачем вызывали, плохую весть мог сказать и посыльный. Ради этого не стоило тащиться сначала в одну сторону, потом в другую. Обратно из батальона Вилли шёл и думал: «Как сказать всем, Гот вынужден начать отход».
Часовой спрашивает его:
– Как там Гот?
Вилли не хочется отвечать, он отмахивается и спускается в подвал. Если б он мог, он бы остановил время. Может, пока оно будет стоять, всё изменится.
Он входит в подвал, все смотрят на него, в наступившей тишине Вилли садится, опускает голову и произносит:
– Гот отступает.
Все удивлены:
– Почему, как?
Он ничего не знает, знает только то, что ему сказали.
Хельмут чуть не плача, произносит:
– Бог отвернулся от нас.
Но никто его не слышит, все с горечью думают о Готе, забывая о Рождестве.
Ты ещё жив, Вилли. Теперь, когда смерть всё ближе и ближе подступает к тебе, как никогда, хочется жить.
Что-то гнетущее навалилось на всех. Не хотелось ни говорить, ни думать, а кричать, кричать:
– За что, за что?
Но кому, кому, кто услышит? В Берлине всё прекрасно. Все сыты и веселы и танцуют вокруг ёлки с горящими свечами. Их ждёт накрытый белой накрахмаленной скатертью стол, чудесные закуски и французское вино.
Они уверены, что Сталинград наш или почти наш. А окружение – это только досадная, пусть не очень приятная мелочь, которая разрешится если не сегодня, так завтра, и солдатам не хватает какой-нибудь мелочи, ну, например, французского вина. Солдаты потерпят, они многое терпели, потерпят ещё.
В блиндаже пламя свечи колеблется, и тени на стенах качаются влево-вправо, влево-вправо. Но нет ощущения праздника, уныние придавило всех.
В Германии отслужат рождественскую мессу, а после все поспешат по домам, сядут за столы и будут праздновать Рождество.
Вилли вспомнил отца и мать, они думают о нём. О ком им ещё думать? Хотелось плакать. И вдруг Хельмут поднял голову и запел:
О радостное, о благословенное,
Милостивое Рождество.
Тебя мы почитаем, тебя хотим мы слушать,
Радуйся, радуйся, христианский мир.
Вилли вышел из блиндажа в холодную мглу; захотелось побыть одному, собраться с мыслями. Ветер проносился между домов и вонзался в него. Вилли смотрел во мглу и думал: «Наступило Рождество, наше второе Рождество в России».
Потом поднял голову и воскликнул:
– За что мне это, господи? За что?
Но тьма безмолвствовала. Мы сами разбомбили город, наступила зима и нам негде укрыться. Мы умираем от холода.
Сталинград стал огромным котлом, в котором суждено кипеть шестой армии, пока мясо не отвалится от костей. А потом всех укроет снег.
В ожидании Нового года
Манштейн не пришёл и не спас нас. И кто теперь спасёт? Найдётся ли хоть кто-нибудь, кто вытащит нас из этого ада?
В конце декабря 1942 года ничего не изменилось, да и что могло измениться. Если не считать, что хлеба стало меньше, даже не меньше, а просто не стало или почти не стало.
Вилли и все остальные едва таскали ноги. Каждое движение напоминало о хлебе. Когда сидишь и не двигаешься, голод не так даёт о себе знать.
Только блохи не знали голода. И чем худее солдат, тем жирнее на нём блохи. Они каждый день пировали, война их не касалась. Мы уже не армия, мы кучка завшивленных, обмороженных, грязных, никому не нужных и забытых всеми солдат.
Это не помешало командующему армией Паулюсу заявить в новогоднем обращении к своим солдатам: «Наша воля к победе незыблема! Новый год, без сомнения, принесет нам освобождение. Когда это случится, я пока сказать не могу. Но фюрер всегда держал свое слово и сдержит его и на этот раз!»
Эта фраза «Пока я не могу сказать» вселила опять надежду. Все думали, Гитлер и Паулюс знают что-то такое, о чём они узнают, когда свершится. Что могло свершиться – только освобождение.
И Хельмут таинственно, почти шепотом говорит Вилли:
– Ты слышал, что сказал Паулюс?
Нет, Вилли не глухой, пока ещё не глухой. Он всё прекрасно слышал. И его задела и порадовала фраза: «Пока я не могу сказать». Он хочет, как и Хельмут, согревать себя надеждой, но какая-то червоточина сидит в нём, и он не может верить всему, что скажут.
Вдруг подвал наполняется топотом.
– Почта! – радостно кричит входящий в подвал почтальон. Все в томительном ожидании улыбаются и ждут, когда он, прочитав фамилию, выкрикнет её.
– Гальдер, – кричит он радостно, поднимая конверт и вращая головой налево, направо, ожидая, что счастливчик выхватит у него письмо и, примостившись у коптилки, шевеля губами и улыбаясь, со слезами будет читать.
Он ещё раз повторяет:
– Гальдер.
Думая, что не все расслышали, что он выкрикнул, опять крутит письмо над головой.
– Убит, – говорит ему кто-то из толпы.
Письмо медленно опускается и падает в бездонный карман.
– Франц Обермайер, – говорит он, с надеждой оглядывая стоящих.
– Убит вчера русским снайпером в голову, – произносит кто-то поникшим голосом у него за спиной.
Почтальон вздрагивает, и это письмо следует за первым.
Остальные, слава богу, живы. Получившие письма садятся и читают, по их лицам расплывается улыбка. Они словно повстречались с теми, кто их ждёт.
Вилли, как и всем, не получившим весточки, грустно.
Он уходит, чтобы не смотреть, как радостны лица счастливчиков.
В новогодний вечер, часа за два до полуночи, затихший фронт словно ожил: кругом все гремело, грохотало, трещало. Вилли выбежал из подвала и застыл в изумлении: жуткое и одновременно захватывающее зрелище предстало перед его взором.
Противник открыл огонь из всех стволов, по всему фронту «котла», сопровождая этот адский концерт фантастическим фейерверком. Трассирующие пули и снаряды охватили все небо над Вилли гигантским кругом, воспроизводившим очертания «котла» – крепости Сталинград.
Хельмут выскочил следом и тревожно спросил:
– Что, русские наступают?
Вилли не знал, что ответить, и сказал первое, что пришло ему в голову:
– Нет. Они празднуют Новый год.
Хельмута прорвало:
– Чтоб они все передохли. Чтоб они… Чтоб они…
Хельмут успокоился и замолк. Что мог сказать Вилли? Он промолчал. А потом, повернувшись, спросил:
– О чём ты мечтаешь, Хельмут?
– Если честно, я очень хочу жрать. Не есть, не кушать, а жрать, жрать.
– Ладно, – сказал Вилли, – хватит мёрзнуть, пошли греться.
Зима, и никто не позаботился о дровах, никто не подумал о тепле. Где взять дров, чтоб накормить нашу буржуйку? Она еле тлеет. Прижимаешь к ней руки и чувствуешь, как угасает её жизнь. Последние капли тепла. Открываешь железную дверцу и видишь издыхающий огонь. Ещё секунда – и он умрёт, и все вместе с ним.
Счастливчик Бёрн притащил доску. Её хватит на полчаса, а что потом. Сейчас об этом не думается. Тесаки пошли в дело. Каждая отлетевшая щепочка бережно поднимается с пола и с придыханием кладётся в буржуйку.
Наконец огонь вспыхивает, и все с радостью смотрят на начинающие краснеть бока. Иней на потолке подтаял, капли падают на буржуйку и злобно шипят.
Надо пересилить себя и идти за дровами. Но никто не хочет выходить из призрачного тепла. Каждый задаёт вопрос:
– А почему я?
Вилли пересиливает себя, встаёт и идёт на улицу.
Снег спрятал всё, что можно укрыть. Всё слишком белое. Бродишь с этажа на этаж, из квартиры в квартиру в надежде найти хоть какую-нибудь доску или поломанную мебель. Всё давно вычистили.
Вдруг во дворе взрыв, и белый снег перемешан с чёрной землёй, и воронка зияет, как могила.
Вилли становится не по себе, и он спускается в подвал. Все сидят, прижавшись друг к другу. Так теплее. С потолка перестало капать. Огонь погас. Никто не двигается с места.
Вилли матерится и выходит на улицу. Прилетевший снаряд не только вырыл воронку, но и вывернул из земли кусок толстой балки. Радость находки стёрла внутри него осторожность. Русский снайпер, наверное, ушёл обедать или спать. Но когда тащил балку, он об этом не думал. Злой спустился в подвал и выгнал всех наверх. Когда заволокли балку, ходили радостные, словно каждому вручили по Железному кресту.
Потолок и стены обсохли. До утра можно жить, главное – не жечь всё сразу. Но завтра конечно же наступит завтра и придётся опять искать дрова. И главный вопрос – где?
Ночью мороз дал о себе знать. Потолок заиндевел, стены промёрзли. Завтра утром здесь будут закоченевшие трупы, а не солдаты вермахта.
Вилли вспомнил про кладбище, на котором хоронили убитых. Вначале с почестями, по одному в могилу – это летом. Потом по двое, иногда по трое – это уже осенью. В декабре стаскивали всех подряд в одну воронку, один на одного. Тогда ещё ставили березовый крест. Затем убитых бросали поверх могил.
Скрюченные, с открытыми глазами, они смотрели куда-то вдаль – туда, где была Германия и где их уже напрасно ждали родные.
Иногда Вилли ловил себя на мысли, что мёртвым лучше, чем ему. Они отстрадали своё, а он ещё мучается. Будет ли этому конец и когда?! Одного Вилли боялся, что будет валяться, как ненужный хлам, среди таких же мертве