– Ты же молодой парень, а пережитков в тебе, как в древней старухе.
Но пронять Гришку словами бесполезно. Эта податливость бесила Семёна. И он, глядя на Григория с презрением, громко возмущался:
– Одна богомольная овца весь взвод портит.
И с сожалением добавлял:
– Жалко, у меня никакой книги нет про бога. Там всё должно быть прописано. Вот что, тебе читать надо, а не молиться. Надо у замполита спросить. Или он пусть тебе мозги прочистит.
Но и замполиту Григорий оказался не по зубам. Три дня тот с ним бился. Приходил утром, а уходил вечером, а потом махнул рукой, понимая всю бессмысленность своих стараний.
По этому поводу Семён сильно возмутился:
– Вот истукан-то, образованный человек и то пронять его не может. Крепко в нём сидит темнота. Два человека бьются, а победить не могут.
После этого от Григория отстали. Махнули рукой, пусть живёт.
– Что с дурака взять, кроме махорки, – любил повторять Семён, глядя на него.
И брал. Гришка-то не курил.
– Не пропадать же добру, – говорил Иван, тоже забирая махорку.
Иван жалел Гришку, но как человеку помочь, когда все его мысли о доме и что там происходит, – неизвестно. И матери его тоже небось не сладко.
Война разорвала связующее их. Да разве только их. Всех одолевает тоска. Спроси любого, всякий чувствует то же самое, что и Гришка.
Иван не теребил Гришку ни расспросами, ни наставлениями. И поэтому Григорий проникся к Ивану особым расположением и если с кем и говорил по душам, то только с Иваном.
Григорий часто рассказывал Ивану про свою мирную жизнь.
– Ещё темно, на работу иду, они уже чуют меня. Коровы почище собаки, за версту чуют. Войдёшь, а они мычат – приветствуют, значит. Сам понимаешь, первое дело убрать, а уж потом накормить. Им сена или зерна даёшь, а они руки лижут, вроде как спасибо говорят. Даже скотина ласку понимает. А весной в лесу такая благодать, птички поют, травка из земли пробивается, коровы бродят – рай, да и только.
Иван не мог не согласиться с ним. Ах, если б у него за спиной были крылья, так бы и полетел домой, чтоб хоть одним глазком взглянуть, что там делается, чтоб только одним мизинчиком прикоснуться к близким.
И поэтому он сказал скорее себе, чем Гришке:
– Будет и на нашей улице праздник.
Гришка радовался чужому вниманию к своей персоне. Но внимание вниманием, а война войной.
Здесь, в непривычной жителям лесов степи, где, куда ни кинь взгляд, всюду простор, где нормальному человеку и глазом зацепиться не за что, чаще, чем обычно, посещала тоска. И от этого люди быстрее притирались друг к другу.
Так потихоньку между Григорием и Иваном завязалась дружба не дружба, а так, приятельские отношения.
Только однажды Григорий сказал Ивану с сожалением:
– И вы, значит, в бога не верите.
Иван не нашелся, что ответить, а Григорий и не ждал ответа, отошел, чтобы человек сам с собой разобрался.
Верил Иван или не верил, но не кричал на каждом углу, как Семён, что он атеист и бога нет.
И ещё одна странность была в Григории.
Он был без ума от живности, будь даже это безмозглая курица, и к ней относился с теплом. Но более всего его радовали встречи с лошадьми.
Вот и сейчас им перед самой атакой привезли НЗ. Ездовой невдалеке остановил подводу и прокричал недовольным голосом, не желая слезать с телеги:
– Вам, что ли, поклажа?
Все сначала подумали, что в очередной раз привезли патроны или гранаты, а так как предыдущие не кончились, то запас был не особенно нужен. Поэтому и не двинулись с места.
А ездовой не унимался, шило, что ль, у него в одном месте застряло или страшно рядом с передовой. Он и давай глотку драть:
– Вам поклажа или не вам?
– Что за поклажа? – наконец, не выдержав его криков, спросил Семён, выбираясь из окопа.
– Сам разбирайся. Мне сказали доставить. Вот я и доставил. А что доставил, не моё это дело. Может, это военная тайна, а мне знать не положено.
Семён уже хотел обругать нерадивого возницу, но, взглянув на ящики, аж присвистнул от удивления и затараторил:
– Вот те на, едрёна корень. Что ж это такое? Нам это?
– Вам, вам.
На его необычные стенания поднялся весь взвод.
– Что там такое? – поинтересовался Иван.
– Тушенка, братцы, – радостно сообщил Семён, подавая Ивану банку и добавляя: – И сало, и сухари.
Гришка, словно ему было неинтересно содержимое поклажи, подошел к каурой лошадке и поглаживая приговаривал:
– Устала родимая?
И сам за неё отвечал:
– Устала.
И добавлял как бы от себя:
– Нам бы с тобой землю пахать, а мы воюем.
И лошадь, соглашаясь с ним и радуясь сочувствию к её незавидной судьбе, где хозяева могут меняться чуть ли не каждый день, шевелила ушами, трясла головой и ржала. А он, покопавшись в мешке, нашёл кусочек сухаря и угощал смотревшую на него с преданностью лошадь.
Даже Семёна удивляла эта способность Гришки находить общий язык с животными. И сейчас весь взвод смеялся над словами Семёна, переключившими внимание с тушенки на Гришку:
– Григорий, никак родню встретил.
Это был смех людей, не раз переживших смерть, перенесших непосильное, ни с чем не сравнимое напряжение, получивших, наконец, возможность расслабиться, беззлобно пошутить над другим. Поэтому Семён продолжал:
– Познакомил бы и нас с ней.
А Григорий, ничего не отвечая, дотрагивался до ноги лошади, та поднимала ногу. Он осматривал копыта, трогал подковы и, недовольно покачивая головой, выговаривал ездовому:
– Подковы чуть держатся.
Если б возница был дельный человек, который объяснял, что непременно всё исправит при первой возможности, но вознице нет дела до животины и он сказал надменно:
– Не лезь не в свое дело.
Но Гришка, видя холодность души в человеке, пытался и такого пронять, сказав:
– Танк хоть и железный, а всё одно уход требует, а лошадь живое, это понимать надо.
Но сердца за время войны очерствели, и человек отмахивался от него, как от назойливой мухи, говоря:
– Иди, иди, свою работу исполняй, а в чужую не лезь.
– Эх, – сокрушался он, и отходил от такого окаменевшего человека, как от прокаженного, но, уходя, утешал скотину:
– Потерпи, милая, война скоро кончится, не вечно же она будет продолжаться.
И лошадь трясла головой, соглашаясь с ним, и, наверное, сожалела, что понимающий человек не может быть рядом. А управляет ею какой-нибудь истукан, у которого и души-то нет, и руки не из того места растут, а она, взятая на эту войну, не понимала, что происходит изо дня в день вокруг. И не было в её военной жизни ни дня покоя, только окрики да болезненное стягание или кнутом, или вожжами.
А возница, недовольный присутствием Григория, выговаривал ему в спину:
– Ступай, откуда пришел.
Но Семён, занятый тушёнкой, услышав его грубый ответ Гришке, вдруг переключил всё внимание на немолодого, заросшего щетиной возницу и заявил, распаляясь от своих слов:
– Ты с кем так разговариваешь? А?
Возница затих, чувствуя твердость в словах Семёна. А тот не унимался, сознавая свою власть.
– А я вот сообщу куда надо, как ты относишься к военному имуществу. Тебя по головке не погладят, тебе покажут кузькину мать.
Мужик смутился и заискивающе сказал:
– Я разве виноват? Покоя не дают. Целый день туда-сюда. Едим на ходу. А про подковы докладывал. Лошадей мало, вот и мотаемся то на передовую, то с передовой, и на ремонт стать некогда. А как бомбёжка, хоть плачь. Я-то спрячусь, а лошадям каково, они-то за что страдают. Сколько их побило.
Повозочный помолчал и добавил, слегка дергая вожжами:
– Она у меня третья.
– А зовут-то как? – поинтересовался Семён.
– А, – махнул рукой ездовой, – как назову, так и зовут. Да разве я ей зла желаю?! Ей в сто раз тяжелей, чем нам. Ей, кроме бога, – он кивнул на небо, – и пожаловаться некому. Время такое. До человека дела нет, а до лошади… – и он махнул рукой.
– Да, – согласился, успокоившись, Семён.
Ящики выгрузили, подвода двинулась дальше, и все разошлись по своим делам, только Гришка смотрел вслед. Словно встретил что-то родное, и тут же пришлось расстаться. И даже ком подступил к горлу, он сглотнул и пошел к собравшемуся вокруг тушенки и потому оживлённому взводу.
Семён стал делить. В другие разы Гришке досталось бы самое плохое, но в этот раз Семён выбрал самый смачный кусок сала и подал его Гришке. Тот удивился и взял. Кто-то из взвода пытался возразить:
– Почему ему?
Но Семён обрезал:
– Когда Гришке плохой кусок, а тебе хороший, ты молчишь, а когда наоборот, возмущаешься. Эх ты, человечище. А ещё красноармеец.
Слова Семёна протрезвили всех, и никто больше не возражал.
Едва успели поделить, как прибежала собака. Наверное, учуяла запах сала. Удивительно, откуда она взялась в голой степи.
Но все в один голос говорили:
– Опять к Гришке гости.
И тут же позвали его:
– Григорий, выходи, родня пришла.
Григории вышел из-за посторонившихся солдат, склонился над собакой, погладил её по голове, и о чём они беседовали, одному богу известно. После он дал ей немного сала и сухарь. Собака мгновенно проглотила это. Благодарно лизнула Гришке руку и убежала по своим делам, весело виляя хвостом.
Семён удивлялся и спрашивал:
– Как ты их, Гришка, не боишься?
– А чего? Живой, живого всегда поймёт. Собака – не человек, зря не лает. Тут причина нужна.
Нет, понять другую, не человеческую душу Семён был не в состоянии. Но это умение Гришки общаться со всем живым слегка подняло его в глазах Семёна. Но это сейчас, а пройдёт день или два, и раздраженный чем-нибудь Семён обязательно натыкался на стоящего без дела и созерцающего небесную бесконечность Гришку.
– Стоишь, богомолец, – бурчал в таком случае Семён.
Григорий молчал.
– Эх, не я взводный, я бы тебе показал, где раки зимуют, – не унимался он.
Григорий молчал.