За спиной передовых немецких позиций на берегу Волги раскинулся неухоженный парк с огромными дубами, грецкими орехами, каштанами и даже олеандрами. К нему примыкали бахчи, поля, виноградники и фруктовые сады. Там и окопались передовые части 16-й танковой дивизии, используя всю эту растительность в качестве укрытия. Штаб саперного батальона разместился под раскидистой грушей. Во время затишья между боями танкисты и саперы собирали спелые фрукты, используя вместо корзин шлемы и каски. После нескольких недель марша по высушенной солнцем степи немецким солдатам, устроившимся в тени под деревьями и любующимся широкой Волгой, «подобной прекрасному озеру»,[241] казалось, что они в конце долгого пути. Плохо только то, что русские продолжали сопротивляться. При первой же возможности немцы писали домой с берега Волги, гордясь тем, что они первыми достигли новых восточных границ рейха. Те немногие, кому год назад довелось участвовать в кампании на Балканах, говорили, что белые жилые здания на высоком правом берегу чем-то напомнили им Афины. Это совершенно неуместное сравнение побудило кое-кого называть в своих посланиях Сталинград Акрополем.
Части 6-й армии, все еще дожидавшиеся переправы через Дон, завидовали славе, доставшейся авангарду. Артиллерист-зенитчик написал домой: «Скоро мы также будем иметь право распевать “Стоит солдат на берегу Волги”».[242] Другой артиллерист упомянул в своем письме Wolgalied,[243] музыку к которому написал Франц Легар: «Эта песня подходит нам как никакая другая».[244]
Многие были убеждены в том, что победа совсем близко. «Невозможно представить себе, как стремительно наступают наши моторизованные части, – написал домой солдат 389-й пехотной дивизии. – И все это при поддержке люфтваффе. Как спокойно мы чувствуем себя, когда в небе над нами наши летчики! Русских самолетов совсем не видно. Хочу поделиться с вами искоркой своей надежды. Сталинград вот-вот падет. Наша дивизия выполнит свою задачу. И тогда, да будет на то Божия воля, мы с вами снова увидимся, еще в этом году. Когда Сталинград падет, русская армия на юге будет уничтожена».[245]
Между тем положение дивизии Хубе отнюдь не было безопасным. Понимание того, чем грозит потеря возможности сообщаться через Волгу, а также постоянные телефонные разносы из Кремля вынудили Еременко осуществить контрудар на северном фланге с целью сокрушить узкий немецкий коридор. Русская артиллерия простреливала эту полосу шириной не более шести километров насквозь, а немцы ничем не могли на это ответить. Не только у 16-й танковой дивизии Хубе, но и у всего корпуса Витерсхейма практически закончилось горючее.
25 августа Рихтгофен прилетел в штаб 76-й пехотной дивизии генерала фон Зейдлица, где находился и Паулюс. Командующего 6-й армией в последнее время мучил нервный тик, а кроме того, он еще не вполне оправился от последствий недавно перенесенной дизентерии, которую немцы называли «русской болезнью». Все это не способствовало хорошему настроению. Рихтгофену, впоследствии писавшему, что Паулюс очень нервничал,[246] тоже было отчего расстроиться. Ночью летчики люфтваффе сбросили на парашютах боеприпасы и продовольствие 14-му танковому корпусу Витерсхейма, однако бо́льшая их часть оказалась на нейтральной полосе или попала в руки неприятеля. На следующее утро воздушная разведка доложила, что на северном фланге концентрируются советские танки.
Рихтгофен, как и Гитлер, был уверен в том, что быстрая победа под Сталинградом разом решит все проблемы растянутого левого фланга. Красная армия будет окончательно разгромлена. Сейчас главное – не проявить слабость. Паулюс был с этим полностью согласен. Он разделял мнение фюрера, что с русскими вот-вот будет покончено, поэтому, когда генерал фон Витерсхейм предложил частично отвести назад 14-й танковый корпус, командующий отстранил его от должности и назначил вместо него генерала Хубе.
Многое зависело от быстроты наступления 4-й танковой армии с юга, однако Гитлер приказал Готу оставить один корпус на Кавказе. Таким образом, теперь в распоряжении Гота были только 48-й и 4-й танковые корпуса. Также, как заметил еще в то время генерал Штрекер, «чем ближе мы подходим к городу, тем медленнее становятся темпы продвижения войск вперед».[247]
Куда более ожесточенное сопротивление готовился оказать сам Сталинград. Комитет обороны издал приказ, в котором говорилось, в частности, следующее: «Мы не сдадим наш город немцам! Все на строительство баррикад! Перегородите баррикадами каждую улицу… чтобы солдаты, защищающие Сталинград, уничтожали врага без пощады!»[248]
27 августа впервые за пять недель пошел дождь, и дороги тут же превратились в потоки жидкой грязи, однако истинной причиной заминки на правом фланге Гота стало упорное сопротивление советских войск на озере Сарпа и под Тундутовом, в холмистой местности южнее излучины Волги ниже Сталинграда. Особо отличилась штрафная рота, приданная 91-й стрелковой дивизии. Штрафники отразили многочисленные атаки превосходящих сил противника. Позднее политотдел Сталинградского фронта доложил Щербакову: «Многие солдаты храбростью искупили свои проступки. Их следует вернуть в части, в которых они служили ранее».[249] Впрочем, большинство штрафников погибло, так и не дождавшись реабилитации.
Через два дня Гот неожиданно перебросил на левый фланг 48-й танковый корпус из калмыцкой степи, и наступление вермахта возобновилось. Главным преимуществом немецкой армии было отлаженное взаимодействие танковых дивизий и люфтваффе. Во время стремительного движения вперед бронированных колонн исключить опасность, что «штуки» по ошибке нанесут удар по своим наземным частям, было трудно, поэтому в условиях постоянно меняющейся боевой обстановки немецкие танкисты использовали красные флаги со свастикой в качестве ориентиров.
Лейтенант Макс Плакольб, командир управления люфтваффе, был прикомандирован к штабу 24-й танковой дивизии. В то время, когда 14-я и 24-я танковые дивизии, а также 29-я мотопехотная начинали обходной маневр юго-западнее Сталинграда, Плакольб сам сидел возле рации. Передовые части 24-й танковой дивизии продвигались вперед намного быстрее своих соседей, и Плакольб вдруг услышал следующее донесение: «Сосредоточение неприятельских танков…»[250] Далее летчик назвал координаты 24-й дивизии. Не теряя ни секунды, поскольку бомбардировщики уже приближались, Плакольб связался с командиром эскадрильи и, назвав кодовое слово, в самый последний момент успел предотвратить этот удар.
Наступление 48-го танкового корпуса с юго-запада было настолько стремительным, что к вечеру 31 августа передовые части вышли к железнодорожной ветке Сталинград—Морозовск. Казалось бы, появилась возможность отрезать остатки советских 62-й и 64-й армий. Пехотным дивизиям Паулюса, медленно наступающим на восток от Дона, так и не удалось зайти русским в тыл. Единственная надежда была на то, чтобы направить 14-й танковый корпус вниз из коридора под поселком Рынок. На этом и настаивал штаб группы армий. Конечно, риск был. Хубе пришлось бы развернуть свои танки, испытывающие нехватку горючего и боеприпасов, выйти из боя и оголить тылы перед скапливающимися на севере неприятельскими силами. Очевидно, поэтому Паулюс и решил отказаться от данного плана. Еременко воспользовался ситуацией и спешно вывел свои уцелевшие войска из почти сомкнувшегося кольца.
Впрочем, иногда отступление осуществлялось не согласно тактическому замыслу, а из-за паники. Например, расчеты 748-й зенитной батареи 64-й армии бежали, бросив свои орудия. По мнению политотдела, здесь была не просто измена, а заговор с врагом. Дело дошло до голословных утверждений, что кто-то из бойцов батареи «возглавил атаку батальона немецких автоматчиков» на позиции соседней 204-й стрелковой дивизии».[251]
На северном фланге Паулюса 14-му танковому корпусу тоже не было покоя. Русские постоянно наносили отвлекающие удары с обеих сторон коридора. Генерал Хубе отвечал на эти плохо скоординированные вылазки молниеносно и сокрушительно. 28 августа он перенес свой штаб в узкий овраг – на этой позиции можно было лучше защититься от происходивших каждую ночь воздушных налетов. Спал генерал, который всеми силами старался сохранить хотя бы минимальный комфорт, в выстланной сеном яме под днищем танка.
Русские самолеты начали бомбить противника не только ночью, но и в светлое время суток, прилетая на малой высоте со стороны Волги. Их приближение в утреннем небе обозначали черные облачка разрывов снарядов немецких зенитных орудий. Однажды немецкий истребитель, перед тем как взмыть вверх и атаковать бомбардировщики, с ревом пронесся на бреющем полете над самым оврагом, в котором укрывался штаб Хубе. Тем, кто наблюдал за этим асом люфтваффе с земли, он чудодейственным образом представился небесным тевтонским рыцарем в сверкающих доспехах. «Это была серебряная молния, – записал в своем дневнике один из штабных офицеров, не скрывая эмоций. – Самолет сделал разворот и ушел на восток, через реку, на вражескую территорию».[252]
28 августа русские истребители попытались совершить налет на новый аэродром люфтваффе под Калачом-на-Дону, однако группа «Мессершмиттов-109» решительно отбила нападение. Гордые своей победой, молодые загорелые летчики шли на разбор полетов очень довольные, однако их строгий командир, больше известный в люфтваффе как Принц, поскольку внешне обладал сходством с венценосной статуей в одном средневековом соборе, не стал их поздравлять. Вместо этого он обратился к своим подчиненным со словами, вызвавшими большое раздражение у Рихтгофена: «Господа, пришла пора закончить летать в свое удовольствие и заключать пари, кто собьет больше вражеских машин. У нас на счету каждый самолет, каждая капля горючего, каждый час полетов. Пора прекратить ту легкую жизнь, которую мы ведем на земле, а в воздухе и подавно. Если только в небе нет целей, каждый выстрел должен быть направлен на то, чтобы помочь пехоте».