В течение следующих нескольких дней новости с фронтов были настолько катастрофическими, что Сталин, в характере которого упрямство сочеталось с трусостью, вызвал Берию и Молотова на секретное совещание. Не следует ли заключить с Гитлером мир, какую бы дорогую и унизительную цену ни пришлось заплатить, как это было сделано в 1918 году в Брест-Литовске? Можно будет отдать бо́льшую часть Украины, Белоруссию и Прибалтийские республики. Позднее в Кремль вызвали болгарского посла Ивана Стаменова. Молотов спросил, согласен ли он взять на себя роль посредника, однако, к удивлению советских руководителей, Стаменов отказался. «Даже если вы отступите до Урала, – сказал он, – в конце концов все равно победите».[19]
Подавляющее большинство граждан Советского Союза еще понятия не имело о том, какая страшная беда обрушилась на их Родину. 22 июня было выходным воскресным днем, и, как водится, народа в центре Москвы оказалось немного. Адмирал Кузнецов, народный комиссар Военно-морского флота, отметил это, направляясь на машине в Кремль. В наркомате «еще не чувствовалось дыхания войны, хотя уже было известно, что на переднем рубеже полыхает пламя ожесточенного столкновения».[20]
Наконец в полдень из громкоговорителей раздался голос Молотова, а не Сталина. «Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну…» В заявлении не было никаких подробностей. «Наше дело правое, – закончил его нарком иностранных дел. – Враг будет разбит. Победа будет за нами».
Молотов говорил без воодушевления, однако его заявление нашло мощный отклик по всему Советскому Союзу. Расположенный на Волге Сталинград находился далеко от мест боев, но это нисколько не снизило эффект. «Это было подобно грому среди ясного неба, это было таким потрясением», – вспоминала впоследствии одна студентка.[21] Она тотчас добровольно записалась на курсы медсестер. Ее друзья, в первую очередь комсомольцы, начали сбор средств на нужды фронта.
Военнообязанные не ждали повесток. Они сразу пришли в военкоматы. Меньше чем через полчаса после обращения Молотова один их них, Виктор Гончаров, вышел из дома и направился в центр города в сопровождении своего престарелого отца, который, как он полагал, собрался только проводить его. Жена Гончарова, работавшая в трамвайном парке, не смогла вернуться домой, чтобы проститься с ним. Гончаров не предполагал, что его 81-летний отец, старый казак, «прошедший четыре войны»,[22] решил пойти в армию добровольцем. Когда в военкомате ему отказали, Гончаров-старший пришел в ярость.
Студенты Сталинградского тракторостроительного и механического института, расположенного неподалеку от огромного Сталинградского тракторного завода, повесили на стену большую карту, собираясь отмечать флажками продвижение Красной армии в глубь Германии. «Мы полагали, – рассказывала одна из студенток, – что враг будет сокрушен одним мощным решительным ударом».[23] Бесчисленные кадры кинохроники с новостями о росте производства танков и боевых самолетов убедили их в индустриальном и военном могуществе СССР. Эти сюжеты были вдвойне впечатляющими в стране, которая до самого недавнего времени являлась технически отсталой. Вдобавок всесилие сталинской системы в пределах Советского Союза делало его непоколебимым в глазах тех, кто смотрел на свою страну изнутри. «Семена пропаганды попали в хорошо подготовленную почву, – признавал другой сталинградский студент. – У нас в сознании сложился образ могучего Советского государства, и мы считали свою Родину непобедимой».[24] Никто из тех, кто слушал 22 июня 1941 года в Сталинграде заявление Молотова, не представлял себе, какая судьба ждет Советский Союз, и уж тем более не догадывался о том, что уготовано их образцовому городу с его современными заводами, прекрасными парками и кварталами белоснежных жилых домов, так красиво смотревшимися на берегах великой Волги.
Глава 2«Для немецкого солдата нет ничего невозможного!»[25]
В ту ночь, с 21 на 22 июня 1941 года, дипломаты в Берлине и Москве могли только гадать, что происходит вдоль разделявшей их государства границы. Еще никогда министерства иностранных дел не были столь мало осведомлены о событиях. Почти 3 050 000 немецких солдат вместе с армиями других примкнувших к оси стран, доводившими общую численность войск до 4 000 000 человек, ждали приказа о вторжении в Советский Союз на всем протяжении его границ от Финляндии до Черного моря. «Мир затаит дыхание!» – заявил Гитлер на совещании высшего командования вермахта за несколько месяцев до нападения. Конечной целью было «создание оборонительной линии вдоль границы азиатской части России, от низовьев Волги до Архангельска»,[26] после чего последний промышленный район России на Урале можно будет уничтожить силами люфтваффе.
Это была самая короткая ночь в году. Сотни тысяч человек, занявших позиции в березовых и хвойных лесах Восточной Пруссии и оккупированной Польши, ждали сигнала к началу вторжения. Артиллерийские батареи, выдвинувшиеся в приграничные районы несколько недель назад якобы для маневров, были готовы открыть огонь. Бойцы орудийных расчетов, переодевшись в старую одежду, взятую у местных жителей, на крестьянских подводах подвозили снаряды и складывали их у заранее подготовленных огневых позиций. Многие солдаты верили в то, что это учения – часть масштабной операции, призванной скрыть приготовления к высадке на Британские острова.
С наступлением ночи, когда в немецкой армии были зачитаны приказы, сомнений ни у кого не осталось. Орудия выкатывали из сараев, где их укрывали от посторонних взоров, снимали маскировочные сетки, цепляли к лошадиным упряжкам, грузовикам и гусеничным тягачам с прикрытыми фарами и перемещали на огневые позиции. Артиллерийские наблюдатели находились на передовой линии вместе с пехотой, всего в нескольких сотнях метров от советских пограничных застав.
Некоторые офицеры из дивизий второго эшелона пили за успех предстоящей кампании выдержанное шампанское и коньяк, привезенные из оккупированной Франции. Кое-кто перечитывал мемуары генерала де Коленкура, которому Наполеон в 1812 году накануне вторжения в Россию сказал: «Avant deux mois, la Russie me demandera la paix».[27] Другие, пытаясь представить, что ждет их впереди, листали немецко-русские разговорники – те самые, что советские дипломаты отправили в Москву в качестве свидетельства готовящейся германской агрессии. Были и такие, кто читал Библию.
Солдаты разводили костры в своих замаскированных лагерях, чтобы обезопасить себя от комаров. Кое-кто играл на губных гармошках сентиментальные мелодии. Одни пели, другие оставались наедине с собственными мыслями. Многие боялись вторгаться в неизвестную страну, о которой они знали одни только ужасы. Офицеры предупреждали своих солдат, что, если те будут спать в русских домах, их покусают насекомые, переносчики инфекционных болезней. Однако многие смеялись над своими товарищами, которые собирались постричься наголо и сбрить все волосы на теле. В любом случае подавляющее большинство солдат верило своим командирам, утверждавшим, что насчет зимних квартир можно не беспокоиться. Например, капитан фон Розенбах-Лепински, командовавший мотоциклетным разведывательным батальоном 24-й танковой дивизии, заверял своих подчиненных: «Война с Россией продлится всего четыре недели».[28]
Подобная уверенность во многом понятна. Даже иностранные разведывательные службы не сомневались в том, что Красная армия очень скоро будет деморализована и побеждена. Вермахт собрал самые большие силы вторжения за всю историю – 4 000 000 солдат и офицеров, 3350 танков, около 7000 артиллерийских орудий и 2000 боевых самолетов. Немцы значительно улучшили уровень оснащенности автомобильным транспортом за счет техники капитулировавшей французской армии. Так, например, 70 процентов гусеничных тягачей 305-й пехотной дивизии – еще одной, которой предстояло в следующем году вести бои в Сталинграде, были французскими.[29] В то же время вермахт, прославившийся молниеносной войной на Западе, по-прежнему использовал свыше 600 000 лошадей для буксировки орудий, санитарных повозок и подвод с продовольствием. Подавляющее большинство пехотных частей передвигалось в пешем строю, поэтому общая скорость наступления не могла значительно превышать ту, с которой в 1812 году шла по России Великая армия Наполеона.
Многие офицеры относились к предстоящему вторжению со смешанными чувствами. «После относительно легких побед в Польше, Франции и на Балканах наш оптимизм не знал границ», – вспоминал командир танковой роты, которая спустя 14 месяцев первой вышла к Волге под Сталинградом. Но, поскольку этот офицер был одним из тех, кто недавно перечитал Коленкура, его не покидало «дурное предчувствие относительно бескрайних просторов России».[30] К тому же ему казалось, что начинать «такую амбициозную кампанию» нужно было раньше, еще весной. Действительно, планировалось, что операция «Барбаросса» начнется 15 мая. Задержка больше чем на пять недель, которую нередко списывают исключительно на кампанию Гитлера на Балканах, на самом деле оказалась обусловлена многими другими факторами, в том числе необычайно сильными весенними дождями, неспособностью люфтваффе заблаговременно подготовить полевые аэродромы, а также распределением по дивизиям моторизованного транспорта.