Советский посол при его росте метр пятьдесят, с маленьким крючковатым носом и несколькими прядями темных волос, зачесанных поверх лысой макушки, был не очень впечатляющей фигурой. Когда Гитлер принимал его в первый раз, то специально дал ему в сопровождающие двух самых высоких эсэсовцев, видимо, чтобы резче подчеркнуть контраст. И все-таки этот невысокий грузин был смертельно опасен для тех, кто находился в его власти. За свою деятельность на Кавказе в период гражданской войны он получил прозвище «Бакинский палач», И даже здесь, в Берлине, в здании посольства, у него имелся отдельный кабинет (он же камера пыток), сооруженный в подвале и приспособленный для допросов тех, кого заподозрят в предательстве.
Ожидавший советского посла Риббентроп в это время ходил по своему кабинету, словно лев в клетке, и усиленно пытался придать себе вид государственного деятеля «накануне принятия важного решения», приберегаемый им для особо торжественных случаев.
«Фюрер абсолютно прав, приняв решение напасть на Россию, – снова и снова повторял он, словно пытаясь убедить самого себя. – Русские, без сомнения, сами бы напали на нас, не сделай мы этого первыми». Его подчиненные были уверены, что рейхсминистру очень жаль разрушать свое самое важное, по его мнению, достижение «пакт Молотов–Риббентроп». А возможно, в тот момент он уже начал подозревать, что неуемное стремление Гитлера к авантюрам может привести Германию к величайшей трагедии за всю ее историю.
Двух советских дипломатов пригласили пройти в огромный кабинет рейхсминистра. Широкая полоса узорного паркета вела к стоявшему в дальнем конце столу, а вдоль стен были расставлены бронзовые статуэтки на подставках. Бережков, подойдя поближе, поразился внешнему виду Риббентропа. «Его лицо опухло и покраснело, глаза стали тусклыми и невыразительными». У советского дипломата даже возникло подозрение, что рейхсминистр пьян.
После более чем прохладного рукопожатия Риббентроп предложил русским садиться. Деканозов начал зачитывать заявление с требованием разъяснения позиции германского правительства, но Риббентроп прервал его, сообщив, что пригласил советского посла совершенно по другому поводу, а затем, спотыкаясь на каждом слове, в свою очередь, зачитал то, что выполняло роль декларации об объявлении войны, хотя само это слово в нем так и не упоминалось: «Враждебное отношение Советского правительства и концентрация советских войск на восточной границе Германии, представляющая серьезную угрозу, вынудили правительство Третьего рейха принять военные контрмеры».
Риббентроп несколько раз прочел этот текст, меняя лишь отдельные слова, а затем обвинил Советский Союз в нагнетании напряженности и провокациях, включая вооруженные нарушения германской границы. Внезапно Бережкову стало ясно, что вермахт должно быть уже начал вторжение. Рейхсминистр резко встал и передал не проронившему ни слова послу полный текст гитлеровского меморандума, закончив аудиенцию так:
– Фюрер поручил мне официально проинформировать вас о предпринятых нами оборонительных мерах.
Деканозов тоже встал, едва доставая Риббентропу до плеча. Похоже, до него наконец дошел весь смысл происходящего. «Вы пожалеете о том, что совершили это ничем не спровоцированное, разбойное нападение на Советский Союз, – произнес он. – Вы за это дорого заплатите!» Он повернулся и в сопровождении Бережкова направился к двери. Риббентроп, как ни странно, поспешил за ними.
– Скажите там, в Москве, – горячо зашептал он, – что я был против этого нападения!
Рассвет уже полностью вступил в свои права, когда Деканозов и Бережков вновь сели в лимузин, чтобы совершить короткий переезд до Советского посольства. На Унтер-ден-Линден они обнаружили, что подразделения войск СС уже оцепили весь квартал. А внутри посольства сотрудники, с волнением ожидавшие возвращения Деканозова, сообщили, что все телефонные линии отключены. Включили радио и попытались поймать передачу из Москвы. Разница между Москвой и летним берлинским временем составляла один час, поэтому сейчас там было шесть часов утра воскресенья 22 июня. К изумлению и даже ужасу дипломатов, новости были заполнены информацией об увеличении производства промышленной и сельскохозяйственной продукции. Затем стали передавать запись какого-то концерта. И никакого упоминания о германском вторжении! Старшие офицеры НКВД и ГРУ из числа работавших в посольстве немедленно направились на верхний этаж, куда вход был строго запрещен и защищался металлической бронированной дверью и окнами с такими же ставнями. Секретные документы положили в печку, специально оборудованную для таких вот чрезвычайных обстоятельств и приспособленную для быстрого прогорания больших объемов бумаги.
В советской столице между тем были приведены в состояние боеготовности силы ПВО, но большая часть населения еще понятия не имела о том, что происходит в эту самую минуту. Работники номенклатуры, которым предписывалось оставаться на своих рабочих местах, чувствовали себя полностью парализованными по причине отсутствия руководящих указаний. Сталин не сказал своему народу ни слова. Не была внесена ясность в то, как понимать, где разница между провокацией и полномасштабной войной, и никто вообще не знал, что происходит на фронте. Связь с западными областями была парализована практически сразу после начала боевых действий.
Надежды самых неисправимых кремлевских оптимистов разрушились в прах, когда в 3.15 от командующего Черноморским флотом было получено сообщение о том, что немецкие бомбардировщики совершили налет на советскую военно-морскую базу Севастополь. Памятуя о том, что советские моряки не могли забыть внезапное нападение японцев на Порт-Артур в 1904 году, Георгий Маленков, один из ближайших соратников Сталина, отказался поверить в данную информацию и лично перезвонил наркому Николаю Кузнецову, чтобы убедиться, что все это не просто попытка старших офицеров воздействовать на Вождя. В половине шестого, то есть через два часа после начала агрессии, Шуленбург получил Декларацию об объявлении нацистской Германией войны. По словам одного из присутствовавших, старый посол зачитывал ее текст Молотову со слезами на глазах, а затем добавил от себя, что, по его собственному убеждению, решение Гитлера начать войну с Россией – полное сумасшествие. После свидания с германским послом Молотов поспешил в кабинет Сталина, где заседало Политбюро. Услышав новость, Сталин безвольно опустился на стул и не сказал ни слова. Что и говорить, череда допущенных им непростительных просчетов давала повод для горьких размышлений. Он, политик, известный своей изворотливостью, мастер изощренной интриги, угодил в ловушку, сооруженную главным образом собственными руками.
В последующие несколько дней с фронтов поступали такие катастрофические известия, что Сталин, в характере которого упрямство сочеталось с изрядной долей трусости, вызвал Берию и Молотова для секретного совещания. Обсуждался вопрос – следует ли предложить Гитлеру мир на условиях, напоминавших тяжелый и унизительный Брест-Литовский договор 1918 года? Они пришли к заключению, что могли бы отдать Гитлеру большую часть Украины, Белоруссии и всю Прибалтику, а затем вызвали в Кремль болгарского посла Ивана Стаменова и попросили быть посредником в переговорах с Германией.
К удивлению Молотова, беседовавшего с послом, тот отказался. «Даже если вам придется отступить до Урала, – сказал Стаменов, – все равно в конце концов вы победите».
Большинство граждан Советского Союза ничего еще не знало о трагедии, обрушившейся на их страну. 22 июня было воскресным выходным днем, и, как водится, центр Москвы поутру был практически безлюден. Адмирал Кузнецов, направлявшийся в Кремль, из окна своего автомобиля видел сценки обычной мирной жизни. Население столицы, по его словам, «еще ничего не знало о том, что огонь полыхает на наших границах, а наши передовые соединения уже втянуты в ожесточенные сражения».
Наконец в полдень 22 июня из репродукторов раздался голос Молотова: «Сегодня в 4 часа утра без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу и без объявления войны германские войска напали „на нашу страну“. Правительственное сообщение содержало крайне мало деталей случившегося. „Наше дело правое, – в заключение сказал Молотов. – Враг будет разбит. Победа будет за нами!“
Слова Молотова были довольно обычными; пусть его речь звучала несколько неуклюже, но реакция оказалась неожиданно бурной на всей территории Советского Союза и вызвала мощный патриотический подъем. Город Сталинград, расположенный на Волге, был удален от основного театра военных действий, однако это никак не отразилось на эффекте от выступления наркома иностранных дел. «Нам казалось, что с неба упала бомба. Это было настоящее потрясение», – вспоминала одна молодая студентка. Сама она сразу записалась на курсы медсестер, а ее друзья, особенно комсомольцы, начали готовиться к участию в боевых действиях.
Резервисты не ждали, пока им принесут повестки. Они сразу направлялись на призывные участки. Уже через полчаса после речи Молотова один из них, Виктор Гончаров, покинул дом и отправился в центр города в сопровождении своего престарелого отца, который сказал, что хочет проводить сына. Жена Виктора, работавшая в трамвайном парке, не смогла даже попрощаться с мужем. Но Виктор Гончаров даже представить не мог, что его отец, старый казак, которому исполнился 81 год и который «прошел четыре войны», сам собирался записаться добровольцем в действующую армию. Старик пришел в ярость, когда в военкомате ему сказали, что пока в его услугах не нуждаются.
В Сталинградском технологическом университете, расположенном возле крупнейшего тракторного завода, студенты повесили на стену большую карту Европы, собираясь следить по ней за продвижением Красной Армии в глубь Германии. «Мы думали, – вспоминает один из них, – что разгромим врага одним сокрушительным ударом». Множество документальных фильмов, рассказывавших о производстве танков и достижениях авиации, убедили молодежь в правдивости сообщений об огромной индустриальной и военной мощи Советского Союза. Достижения страны вдвойне впечатляли, если учесть, что совсем еще недавно она считалась технологически отсталой. К тому же всепроникающее могущество сталинской системы делало невозможной саму попытку усомниться в силе первого в мире государства рабочих и крестьян. «Пропаганда падала на хорошо подготовленную почву, – признавался другой сталинградский студент. – Мы все гордились образом могучей Советской державы и были уверены в ее непобедимости». Никто из тех, кто днем 22 июня слушал высту