Чуйкову был задан вопрос, как он понимает свою задачу, и он ответил: «Мы не можем сдать город врагу, потому что он чрезвычайно значим для нас, советских людей. Его потеря подорвет национальный дух. Все возможные меры будут предприняты, чтобы предотвратить падение города».
Чуйков заканчивает пророческими словами: «Я клянусь стоять насмерть. Мы защитим город или погибнем, защищая его».
Так выглядело описание этого разговора в мемуарах Чуйкова, написанных в хрущевскую эпоху. Однако во время битвы за Сталинград он с большей прямотой описывал происшедшее журналисту Василию Гроссману: «Еременко и Хрущев сказали мне:
– Ты должен спасти Сталинград. Что думаешь об этом?
– Так точно.
– Нет, здесь мало следовать приказу. Что думаешь на самом деле?
– Это означает погибнуть, и мы погибнем».
Гамлет Даллакян, служивший в штабе Еременко и Хрущева в то время, отзывается о назначении Чуйкова следующим образом: «В сравнении с Колпакчи и Лопатиным он был гораздо более сильным человеком, с гораздо более сильной волей. Мы все почувствовали, что Чуйков остановит наше отступление, даже если для этого ему самому придется упереться спиной в Волгу».
Ставшие доступными недавно документальные свидетельства показывают, что репрессивные меры приказа «Ни шагу назад!» были применены по отношению к предшественнику Чуйкова Лопатину. 6 сентября 1942 года Лопатин был смещен со своего поста «за невыполнение приказа номер 227, за несанкционированный отвод частей 23-го танкового корпуса с линии обороны» и, что было самым страшным в формулировке, «ложь Верховному командованию». Его случай был отослан на рассмотрение Верховному командованию Красной Армии, Лопатин был арестован и попал под военный трибунал. Его дальнейшая судьба неясна, но, возможно, в конечном счете он был расстрелян. Чуйков встречался с ним через два дня после вступления в командование армией (14 сентября) и описывает «беспомощность, которую он [Лопатин] чувствовал, его ощущение невозможности и бесцельности боев за город», добавляя: «Его угнетенное состояние, несомненно, передавалось его подчиненным».
Одно удивляет – почему произошла эта встреча? Можно предположить, что это было предупреждением для Чуйкова о том, что, если он оставит Сталинград, его будет ждать судьба предшественника. Лопатин не смог до конца взять в свои руки 62-ю армию, и тем не менее в немалой степени он был сделан козлом отпущения за ошибки других в ситуации, которая многим казалась безнадежной. Вскоре после вступления в командование, в начале августа 1942 года, Лопатин попытался предотвратить военную катастрофу и отвести свои войска с западного берега Дона, чтобы спасти их от угрозы немецкого окружения.
Мережко так описывает происшедшее: «Наш тогдашний командующий генерал Лопатин предвидел опасность и немедленно запросил разрешение у командующего фронтом Гордова перебросить войска на восточный берег Дона и организовать оборону там. Но ни командование фронта, ни Ставка не дали ему разрешения сделать это. Как результат, наши дивизии понесли тяжелые потери, и лишь небольшие группы смогли прорваться из окружения и пересечь реку».
Картина кровавой мясорубки, в которую попала его армия, вполне естественно вызывала у Лопатина пессимистичные настроения. Сталин обвинил его в ошибках, которые допустил сам, что было характерно для его правления. Когда немцы прорвали оборону изнуренных войск Лопатина и достигли Волги 23 августа, Сталин лично отдал приказ командованию Сталинградского фронта создать второй эшелон обороны позади злополучной армии, добавив: «Лопатин, командующий 62-й армией, во второй раз позволил отодвинуться Сталинградскому фронту в силу своей неумелости и неспособности к организации».
Ситуация вокруг Сталинграда не предвещала ничего хорошего. Гамлет Даллакян допускает, что большинство на КП фронта не верило в возможность удержать город: «У нас в то время было слишком мало регулярных войск, а мобилизация населения Сталинграда против мощной немецкой армии не выглядела эффективным шагом. Таким образом, у нас не было почти никого, кто мог бы защищать город».
Валентин Спиридинов соглашается с этим: «Нехватка пехоты в Сталинграде вызывала тогда наше крайнее беспокойство: на весь город было лишь несколько подразделений».
Отчет Сталинградского фронта от 8 сентября 1942 года (два дня спустя после ареста Лопатина) содержал неутешительные новости: весь левый фланг отступающей 62-й армии был уничтожен немцами в жестоких боях на окраинах города, связь с соседними армиями оказалась разорванной. Всему личному составу фронтового КП было приказано переместиться на восточный берег Волги.
13 сентября, когда Чуйков прибыл в город, чтобы принять командование, Воронин, глава сталинградского НКВД, писал в Москву заместителю Берия Абакумову: «Имея ваши указания не предпринимать каких-либо специальных мер, независимо от обстоятельств, мне хотелось бы получить инструкции, как действовать в случае, если Красная Армия оставит город».
В столь отчаянной ситуации Чуйкову и пришлось начинать свою деятельность в качестве командующего 62-й армией.
Дилемма
Принимая командование, Чуйков сразу столкнулся с дилеммой. Командир танкового корпуса его армии, не получив разрешения, снял командный пункт с высоты 107,5 и перенес его на самый берег Волги. Как было отреагировать на это? Перед Чуйковым стояла сложная задача, решение которой предопределяло характер дальнейших взаимоотношений в огне битвы между командующим и его людьми. Чуйков рисковал тем, что после суровых мер армия могла отвернуться от него, однако проявить жесткость выглядело заманчивым: наказание провинившегося офицера по всей строгости закона послужило бы примером для остальных. В конце концов, командир корпуса без команды отступил в период, когда уже действовал приказ «Ни шагу назад!», а Чуйкову было необходимо срочно стабилизировать дисциплину. Изрядная часть состава 62-й армии находила различные предлоги, чтобы оказаться на другом берегу Волги. Решительные меры были необходимы, но они вели к серьезному риску.
Чуйков осознавал, насколько упал моральный дух вверенной ему армии. Тот же командир танкового корпуса сделал все от него зависящее, чтобы восстановить связь с командованием армии, когда его командный пункт на прежнем месте оказался под плотным артиллерийским огнем. Во многих частях не хватало людей и боевой техники. Под непрекращающимися немецкими авианалетами армия отступала к выжженным руинам города.
Чуйков раздумывал, как поступить, а в это время большая часть 62-й армии ощущала себя брошенной на произвол судьбы бесчувственным Верховным командованием. Александр Фортов и остатки его 112-й дивизии подвергались бомбежкам столь часто, что у солдат возникало ощущение, «будто немцы проложили дорогу над их головами». 13 сентября дивизия находилась на Мамаевом кургане в окопах, от которых оставалось всего несколько сотен метров до КП Чуйкова. «Когда мы прибыли в Сталинград, все было в огне, – рассказывает Фортов. – Мы были усталыми и голодными, но нас не ждали полевые кухни. Мы раздобыли кусок конины и стали варить из него суп. Нам было ясно, что в городе не создано должных оборонных сооружений: баррикады были смехотворными и не давали почти никакой защиты».
Последняя вещь, о которой Фортову и его людям хотелось бы услышать, это то, что новый командующий вводит драконовскую дисциплину. Фортов вспоминает: «Мы держались на Мамаевом кургане около недели и ощущали себя абсолютно потерянными. Наш дух невероятно упал. Мы не получали какого-либо обеспечения, и нам не хватало воды в условиях, когда каждый изнемогал от жары. Нам не выдавали новых снарядов, и всем было ясно, что в городе крайне мало войск. Когда мы услышали о прибытии Чуйкова на Мамаев курган, я послал солдата к его командному пункту. Этот солдат прибежал обратно и рассказал нам: «Я видел нашего нового генерала, расхаживавшего вокруг его убежища и размахивавшего палочкой [Чуйков пользовался тростью после автомобильной катастрофы, происшедшей ранее этим летом]. Неужели он собирается погнать нас в битву, как лошадей в упряжке?»
Перед Чуйковым стояла угроза быть непонятым армией, и он выбрал альтернативный вариант, проявив сочувствие к командиру танкового корпуса и простив его проступок, понимая, что тот сделал все от него зависящее в создавшихся обстоятельствах. Поступив так, Чуйков вызвал симпатию у солдат, однако происшедшее создавало опасный прецедент, который мог подвигнуть остальных офицеров под немецким натиском оставить город и отступить к дальнему берегу Волги. А если так поступят офицеры, то что заставит рядовых солдат оставаться в Сталинграде?
Чуйков столкнулся с почти неразрешимой дилеммой. Принимая окончательное решение, он видел напряжение на КП и волнение армейского штаба в ожидании действий нового командующего. В своих мемуарах Чуйков описывает, как он вызвал провинившегося генерала в свой блиндаж, приказал всем присутствующим оставаться на месте и спросил его:
«Как вы, советский генерал, будучи начальником боевого участка, будете смотреть на то, что ваши подчиненные командиры и штабы отойдут без вашего разрешения в тыл?»
На вопрос не последовало ответа. Чуйков предупредил, что повторение подобного в следующий раз он будет расценивать как дезертирство с поля боя, и приказал генералу вернуть командный пункт на исходную позицию.
Такое изложение событий выглядит слегка приглаженным: советские мемуары нередко грешат некоторой художественной переработкой событий, опускающей естественные человеческие переживания. Мережко вспоминает, сколь напряженной и мрачной была атмосфера в убежище в тот момент: никто не знал, чего ждать от нового командующего, а генералу хотелось оправдаться. Вокруг раздавались разрывы бомб, создавая ощущение, что враг приближается.
«Это был критический момент, – вспоминает Мережко. – Чуйков неожиданно указал на карту города и властно заговорил:
– Здесь мой КП, на этой стороне реки, в восьмистах метрах от немцев. Здесь позиция, которую займете вы – в пятистах метрах от немцев».