Готовясь к крупнейшей немецкой атаке на город, Паулюс по-прежнему придерживался тактики методичного наступления. В качестве крайне важной меры для осуществления штурма он выделил сглаживание Орловского выступа, который представлял собой ворота для массированной атаки на самый северный сталинградский бастион – Тракторный завод.
Оборона Орловского выступа
Оборона Орловского выступа остается почти совершенно незамеченным эпизодом Сталинградской битвы. Она даже не упоминается в книге Энтони Бивора. Но удержание этого выступа имело большее стратегическое значение для защитников Сталинграда, чем многие из часто упоминаемых эпизодов городских боев. Это история удивительной стойкости и героизма.
Орловский выступ представлял собой участок, выдававшийся из позиций русских в Сталинграде и вдававшийся на пять километров в немецкие позиции юго-западнее пригорода Спартановки. Его удерживала группа Горохова. Выступ простирался лишь на два километра в ширину и с трех сторон был окружен немецкими дивизиями. Но он сыграл крайне важную роль в обороне Сталинграда. В августе 1942-го он задержал штурм города. В сентябре он не позволил немцам бросить в атаку все свои силы. До тех пор, пока русские удерживали Орловку, сохранялся риск, что соседние армии Сталинградского фронта прорвутся через северный немецкий коридор к Волге и соединятся с этими отрезанными частями. Как писал историк Джон Эриксон, «это был выступ, достигнуть которого Сталинградский фронт пытался весь сентябрь: если бы левое крыло его войск соединилось с правым крылом армии Чуйкова, весь немецкий фланг оказался бы в опасности».
Чуйков понимал, сколь важным был этот выступ, «висевший, как дамоклов меч, над главной группировкой противника», и решил удержать его. Тем более что его защитники одновременно защищали речные балки Мечетки и Орловки, которые впадали в Волгу к северу от сталинградского Тракторного завода, таким образом блокируя заманчивую дорогу, по которой немцы могли бы просочиться в тыл 62-й армии и атаковать.
Чуйков подчинил оборону Орловки группе Горохова и поддерживал ее снабжение и пополнение бойцами. Выступ удерживался 115-й бригадой капитана Андрющенко. Владимир Туров был в ней командиром батальона. Он отмечает: «Там были совершенно другие боевые условия. Мы не укрывались в руинах города, а сражались на открытом пространстве, где мало что могло нас защитить. У нас совершенно не было бункеров и бетонированных огневых позиций. Нам приходилось искать спасения от мощи немецкой авиации в любых естественных укрытиях, таких как овраги и балки реки. Но наша задача была крайне важна. Мы отвлекали врага от полномасштабного наступления на северный Сталинград».
В Орловке шли жесточайшие бои. Туров вспоминает один особенно ужасающий эпизод, происшедший в середине сентября 1942 года: «Я увидел бегущего ко мне бойца. Он был покрыт грязью и кровью, у него не было оружия. Он делал глотательные движения, пытаясь что-то сказать, но из его горла вырывались только странные животные звуки. Он подбежал ближе, и я узнал его. Это был старший лейтенант Александров – наш старейший боец, ему было около пятидесяти лет. Он работал учителем перед войной и настоял, чтобы его взяли в армию. Он хотел сделать хоть что-нибудь для своей страны».
Туров продолжает: «Медленно к Александрову начал возвращаться дар речи. Сначала он просто повторял: «Немцы здесь! Немцы здесь!» – и было невозможно что-либо понять. Но постепенно его рассказ прояснился. Немецкая пехота штурмовала его позицию и из-за неожиданной атаки и отчаянного рукопашного боя прорвалась. Александров никогда в своей жизни не дрался так, но когда молодой и крепкий немецкий офицер прыгнул в его траншею всего в нескольких шагах от него и проткнул штыком стоявшую рядом медсестру, его охватила неистовая ответная злоба. Он вцепился в немца, выведя его из равновесия, а затем впился зубами в его горло и перекусил артерию. Александрова залила кровь. В глубоком шоке он заблудился, совершенно потеряв ориентацию. На время он потерял дар речи».
Немецкий натиск не ослабевал. Каждый день их артиллерия и авиация обрушивали всю свою мощь на русские позиции, затем в бой вступали фашистские танки и пехота. «Наши силы постоянно истощались, – продолжает Туров. – Мы получали пополнения, но их было недостаточно. Однажды Чуйков прислал мне еще четыреста солдат, но когда я распределил их вдоль передовой, между группами бойцов остались промежутки по двадцать-тридцать метров. У нас было только двадцать тяжелых пулеметов и три противотанковых орудия. Я был неподалеку от наблюдательного пункта, когда немцы начали атаку. Я увидел огромное множество танков и следующую за ними пехоту. Я не думал, что мы сможем удержаться. Мой батальон просто не имел для этого достаточных сил. Но я понял, что мои солдаты ощущают то же и пристально смотрят на меня, чтобы увидеть мою реакцию. Я никогда не ощущал столь остро свою обязанность командовать. Я свернул самокрутку. Немцы продвигались, но я неожиданно понял: я не должен показать малейших признаков паники или спешки. Поэтому я помедлил, нарочито неспешно скручивая табак, и затем закурил. В это мгновение ко мне вернулась решимость противостоять врагу, и мои бойцы тоже почувствовали ее. Я заговорил тихо, но по-настоящему убежденно: «Приготовиться к танковой атаке, передать приказ остальным!» Вокруг себя я услышал море голосов, передающих мой приказ. Они становились громче и решительнее, словно волна вернувшейся к бойцам гордости прокатилась вдоль линии обороны. К нам вернулась надежда, словно какой-то голос сказал: «Мы сможем сделать это!»
Когда немцы приблизились, мы открыли по ним огонь из всего, что у нас было. Первый танк загорелся, второй рванулся в сторону, но тоже был поражен. У нас не было достаточно боеприпасов, чтобы вести заградительный огонь долгое время, но враг пришел в замешательство и начал отступать. Так мы смогли продержаться еще один день».
Незащищенность позиций на Орловском выступе препятствовала поступлению грузов и пополнений войскам, занимавшим его. 19 сентября Горохов приказал Евгению Куропаткову направить на помощь осажденным защитникам колонну из Спартановки и сопровождать ее.
Куропатков вспоминает: «Горохов беспокоился, что мы не сможем удержать Орловку, но мы мало чем могли помочь ребятам, державшимся там. Моя 196-я дивизия размещалась в Спартановке, но ее численность сократилась всего до пары сотен бойцов, и у нас осталась всего одна грузовая машина.
Тем не менее Горохов хотел помочь им, переправить к ним провиант и боеприпасы и забрать раненых. Как только мы выдвинулись, немецкая авиация начала кружить над нашей колонной. Они устроили буквально хоровод: их самолеты бомбили нас один за другим. Я не думал, что мы сможем продержаться еще хотя бы час. Но у всех нас была одна мысль: мы не позволим сломить наших товарищей. Нам приходилось прятаться в укрытиях, продвигаться на несколько шагов и искать укрытия снова. Мы несли ужасные потери на нашем медленном, прерывистом пути, но не сдавались. Я думаю, что мы в конце концов достигли Орловки исключительно благодаря силе воли».
Условия, в которых оказались защитники выступа, были чрезвычайно тяжелыми. «Нашим бойцам не хватало провианта, – вспоминает Туров. – Когда до меня дошел слух, что полевые кухни наконец прибыли в Орловку, я отправился его проверить. От наших передовых позиций до поселка было пять километров, и я поразился, что нигде не встретил заградотрядов. Не было ничего, чтобы помешать бегству с поля боя. Хроническая нехватка обеспечения послужила причиной того, что некоторые части Красной Армии оставили свои позиции. Но наши ребята стояли и сражались».
По мнению Турова, воля к сопротивлению появилась вместе с новым образом мышления армейского руководства: «Когда Чуйков принял командование, среди нас распространился руководящий принцип: больше не должно было быть разделения между командирами и рядовыми солдатами. В результате мы вместе делили нашу пищу и спали в одних и тех же траншеях и блиндажах. Командиры батальонов и даже полков оставались на линиях обороны и сражались вместе со своими людьми. Нашим правилом стало: каждый человек равноценен другому. Это изменило настроения среди наших солдат. Однажды, когда врагу удалось обойти позиции моих бойцов и небольшие группы сражались в окружении, Андрющенко лично прибыл с пополнением и стабилизировал ситуацию. Он с боями прорвался к нам и спас нас. Поступки, подобные этому, создавали атмосферу чрезвычайного доверия, и, оглядываясь назад, никто не хотел других командиров».
Простая, но властная идея укоренилась среди защитников Орловки. «Мы ощущали свой моральный долг продолжать борьбу, – рассказывает Туров. – Нас не заставляли делать это. Немцы были устрашающими противниками, их армия была исключительно дисциплинированной и хорошо подготовленной. Но они захватывали нашу землю».
Решимость противостоять врагу укрепилась после одного на первый взгляд незначительного боевого эпизода. «Говоря откровенно, нас сначала смущали новобранцы, полученные из Центральной Азии, – продолжает Туров. – Мы не чувствовали, что можем положиться на них в столь напряженной битве. В этом не было их вины: они были слабо подготовлены и плохо говорили по-русски. В моем батальоне было несколько татар. Они были всего лишь подростками, а смотрелись даже моложе. Я не знал, что делать с ними. Однажды я увидел, как они делили хлеб между собой. И это было так трогательно – они вели себя, как маленькие дети. Но нам нужно было противостоять немцам!»
Но затем произошло нечто значительное.
«Я был с Андрющенко, когда молодой паренек из Казахстана появился с донесением, – вспоминает Туров. – Он был подростком, который едва говорил по-русски. Он был бронебойщиком, но его противотанковое ружье было уничтожено и остатки части погибли. Тяжело раненный, с переломами обеих ног, он тем не менее дополз до командного пункта. Он с трудом находил нужные слова, жестикулируя руками, но в его голосе безошибочно слышалась гордость, вопреки тому ужасному состоянию, в котором он пребывал. Он сумел рассказать нам, что он уничтожил три немецких танка. Затем он умер прямо на наших глазах. На несколько минут повисла абсолютная тишина. Люди были до того ошеломлены, что не могли говорить. Через несколько часов все наши бойцы уже знали об этом мальчике из Казахстана. Наши русские бойцы теперь отказались от своих предубеждений. Каждый солдат, находившийся среди нас, хотел почтить его память. Это было чем-то вроде общей безмолвной клятвы: мы не позволим немцам прорваться».