Александр Ракицкий вспоминает, как появилась «Клятва защитников Сталинграда»: «На крупном собрании армейского совета в начале ноября мы давали клятву защищать Сталинград. И наши политработники набросали ее слова. Она была напечатана и передана Чуйкову, чтобы он подписал ее первый как командующий армией. Мы планировали передать ее по кругу всему армейскому совету, а затем и ряду солдат, чтобы они подписались под ней перед тем, как послать ее Сталину. Но Чуйков отказался ставить первым свою подпись, он сказал без пафоса и лишних слов: «Жолудев должен подписать ее первым, а не я. Он держался твердо, когда я потерял надежду».
Однако к Чуйкову уже вернулась его вера в борьбу. «Его решимость защитить Сталинград или погибнуть распространялась среди защитников города. Каждый ощущал силу воли Чуйкова и твердость его окончательного решения сражаться до последнего», – рассказывает Мережко.
За этим скрывалось нечто большее, что уловил Илья Эренбург. Он писал: «В Сталинграде мы защищаем нашу мать Россию, мы защищаем нашу землю». Анатолий Козлов вспоминает, что клятва защищать город «сопровождалась проглатыванием частицы сталинградской земли. Совершая это, бойцы клялись исполнить свой долг при любых обстоятельствах, даже если ради этого придется отдать жизнь».
Данный ритуал породил множество других. «Они не насаждались комиссарами, а исходили от бойцов, – продолжает Козлов. – Наши солдаты создавали свои собственные ритуалы во время битвы».
Порою группа бойцов клялась над телом погибшего товарища отомстить немцам. Этот ритуал особенно много значил для защитников города, он порождал дух решительного вызова врагу. Василий Гроссман свидетельствовал: «Погибшие словно передали силу оставшимся в живых, и бывали такие минуты, когда десять активных штыков успешно держали оборону, занимаемую батальоном».
Именно так защищался Промышленный район. «Это кажется невероятным, что каждый продолжал противостоять врагу, – отмечает Мережко, – но когда дивизия, состоявшая из нескольких тысяч, сокращалась до пары сотен солдат, они удерживали позиции и за своих погибших друзей».
Мережко подчеркивает, что многие ритуалы выросли из солидарности, ощущаемой сослуживцами. «Вероятность выжить была крайне низка, – рассказывает он. – Ты мог мгновенно лишиться жизни. Мы жили только настоящим. Ты не знал, будешь ли жив или погибнешь через несколько минут».
Один из ритуалов был прозван «Дай сорок!». Он подразумевал необходимость делиться табаком. «Боеприпасы наряду с водкой были на втором месте по значимости для нас, – рассказывает Мережко. – Самым важным для нас был табак. Мы делали самокрутки из газетной бумаги, и поделиться с товарищем было для нас законом. Солдат мог попросить любого, кто курил, включая офицеров: «Дай сорок!» Это означало, что хозяин папиросы скуривал ее на шестьдесят процентов, а сорок процентов доставались попросившему. Получив остаток папиросы, ее обычно курили до самого конца, пока огонь не начинал обжигать рот».
Самый популярный ритуал назывался «Махнемся, не глядя!». «Ты мог подойти к любому, дотронуться до своего кармана и сказать: «Махнемся, не глядя». Ты имел право указать на любой карман человека, с которым менялся, – на его брюках, мундире или шинели. Обмены проходили между солдатами, а также между солдатами и офицерами. Тебе приходилось соглашаться на это. Могло оказаться, что тебе приходится обменивать свои часы, ты мог потерять свои деньги и получить за них сигаретный окурок, или, наоборот, можно было получить что-нибудь по-настоящему ценное, вроде пистолета».
Мережко добавляет: «Это напоминало детскую игру, но в этом было заложено огромное значение. Вещи, ценимые в обычной жизни, не имели своего подлинного значения в Сталинграде. Каждое мгновение вокруг нас взрывался снаряд или бомба. Наши жизни измерялись не днями и часами, а минутами и секундами. Поэтому никто не думал о том, что он «выигрывал» или «терял». Ты мог потерять всю зарплату и еще смеяться. Это был процесс, ценный сам по себе. Смерть была везде вокруг, но кое-что еще пробудилось к жизни. Мы были отброшены к самому краю Волги, но атмосфера, царившая среди нас, была непередаваемой».
Деревня на Волге
В конце октября 1942 года Красная Армия в Сталинграде занимала узкую полоску земли на расстоянии менее двухсот метров от Волги.
«Чтобы добраться до заводов «Баррикады» или «Красный Октябрь», нужно было идти как раз вдоль Волги, – рассказывает Мережко. – Именно на ее берегу собирались наши раненые для эвакуации, там мы получали боеприпасы и провизию, там располагался наш КП. И среди этого скопления блиндажей и убежищ, которые выглядели подобно ласточкиным гнездам на речном берегу, сидели наши солдаты. Одни из них чинили часы, другие шили сапоги, третьи ремонтировали или делали всевозможные вещи. В гуще боевых позиций это напоминало рынок».
Ночами, когда затихало немецкое наступление, «рынок» начинал оживать. «В нескольких сотнях метров от передовой протекала повседневная жизнь армии, – продолжает Мережко. – Наши солдаты знали, в каком из блиндажей на волжской набережной был хороший часовщик или сапожник, где можно было наточить нож и у кого стоял граммофон. Сбить немецкий самолет – это было не просто доблестью, но и источником трофеев. Мы знали, что куда приспособить. Особенно ценным было пластиковое покрытие кабины: из него можно было сделать мундштук или рукоятку для ножа. Наша «деревенька» разрасталась вдоль Волги».
Больше, чем что-либо другое, настроение солдат, изнуренных дневными боями, поднимала музыка. Мережко вспоминает: «Отступая через город, где было полно оставленных жильцами и взломанных квартир, мы все хотели найти какую-нибудь граммофонную пластинку. Пластинки были у нас на вес золота. К тому же у нас было не слишком много музыкальных инструментов. Нам больше всего нравились аккордеоны. Но у немцев их было очень мало, и сложно было захватить у них хотя бы один. Королем Сталинграда был граммофон. В нашей волжской «деревне» мы с особенным усердием искали граммофонные иглы. Они были для нас бесценны! Их затачивали с собой аккуратностью».
Коллективное пение возвращало Красную Армию к жизни, и даже немцы, чьи передовые позиции находились на отдалении лишь нескольких сотен метров, порою слушали его с любопытством. «Если у тебя был граммофон и пластинка с нашей любимой песней «Катюша», ты мог на время отсрочить немецкий обстрел, – добавляет Мережко, улыбаясь. – Иногда в боях наступали короткие перерывы. Однажды был случай, когда немцы вместо своих обычных угроз утопить нас в Волге стали кричать нам нечто совершенно другое: «Рус, играй «Катюша»! Тяжело было воспринять этот музыкальный заказ серьезно. Но один из красноармейцев тем не менее поставил эту пластинку в граммофон, и многие из наших ребят стали подпевать. Стрельба совершенно затихла, и немцы просто слушали. Затем, когда мелодия закончилась, обычный бедлам начался снова».
Потеря 62-й переправы
26 октября 1942 года последний русский водный путь на дальний берег Волги, 62-я переправа, оказался под устойчивым огнем врага. Немцы, продвинувшись от завода «Баррикады» до «Красного Октября», находились лишь в четырехстах метрах от нее. Видя это, их солдаты разразились радостными возгласами. Покончив с этой последней речной переправой, они были убеждены, что 62-я армия не сможет держаться дальше и битва будет окончена.
Вместо этого происшедшее побудило защитников города к последнему, чрезвычайному рывку. «Когда мы потеряли 62-ю переправу и больше не могли использовать ни переправ, ни понтонных мостов, что представляло собой величайший кризис обеспечения армии, – рассказывает Мережко, – немцы не верили, что мы сможем продолжать сражаться дальше. Но в каждой из наших дивизий тогда организовали собственную «группу переправы», и эти храбрецы на небольших лодках делали рискованные рейсы через реку по два-три раза за ночь, чтобы доставить продовольствие и боеприпасы. Эти небольшие лодки позволяли нам продолжать борьбу. Когда враги поняли, что мы предпринимаем, они бросили все силы на то, чтобы уничтожать их бомбардировкой с воздуха. Но в дневное время мы прятали их, зарывая в песок на берегу Волги, а ночью откапывали снова».
Положение Красной Армии выглядело отчаянным, но защитники города были решительно настроены выстоять. Даже подростки, усыновленные армией в качестве сынов полка, переплывали реку на плотах с грузами.
Становилось чрезвычайно сложно эвакуировать из города раненых.
«Мне запомнилась одна из наших медсестер, Вера Заволовская, перетаскивавшая наших раненых к волжской набережной, – рассказывает Константин Казарин. – Когда немцы приблизились, ей было приказано перестать делать это. Такие действия были просто слишком опасны. Но она осталась на эвакопункте, заботясь о раненых под страшной бомбежкой. Чуйков услышал об этом и лично прибыл туда.
– Я приказал тебе остановиться, – сказал он. – Почему ты не подчинилась мне?
Она ответила:
– Товарищ командующий, наши раненые умирают здесь. Я хочу помочь.
Чуйков смотрел на нее некоторое время, а затем сделал шаг вперед и обнял ее.
– Ты права, – сказал он. – Мы должны продолжать стараться».
Очень немногое можно было сделать. Мережко вспоминает: «Мы оказывали элементарную первую помощь тем, кто лежал на набережной. Людям приходилось ждать день за днем, но лодок, чтобы переправить их через Волгу, не появлялось. Некоторых мы привязывали к плотам и сплавляли вниз по реке в надежде, что кто-нибудь им поможет. Но большинство умирало на берегу реки. У нас не было времени делать кресты, мы просто вырывали большие ямы и хоронили их всех».
Но страдания и ужасные потери только подогревали решимость защитников Сталинграда. Теперь в Красной Армии по-новому салютовали погибшим товарищам: делая залпы и батарейные очереди «не в воздух, а по немцам».
Как закалялась сталь
Завод «Красный Октябрь» стал местом жесточайших боев. Мережко рассказывает: «Там шли особенно интенсивные бои. КП командира одного из полков располагался в плавильной печи прямо на передовой. Он сам стрелял из 120-миллиметрового орудия и звонил, спрашивая: «Я верно прицелился?» Солдаты, командиры батальонов и полков – все перемешались, активно участвуя в боях».