.
Елизавета так и поступила. Но когда сумка наконец-то перекочевала к ней в руки, произошло непредвиденное.
— Простите, девушка, — сказал инопланетный дельфин. — Вы случайно не видели здесь черный блокнот?
Его голосу могли бы позавидовать исполнители ведущих басовых партий в опере; не смотри на него, не смотри, приказала себе Елизавета, иначе превратишься в пепел, в соляной столп. И следа от тебя не останется.
— Черный блокнот на резинке… Вам не попадался?
Только теперь до Елизаветы дошло, что он имеет в виду Молескин. Конечно же, если кто и мог забыть его здесь — так это он. Это ему (не смотри на него, не смотри!) принадлежат все places, dreams, adventures; ему же принадлежит станция метро «Сталинград», и другие — «La Chapelle», «Colonel Fabien», и далее, со всеми остановками.
Может быть — он и есть полковник Фабьен (если Елизавета, руководствуясь полузабытым школьным английским, перевела правильно). Вряд ли во французском «colonel» означает что-то другое, означает ефрейтора или рядового. Чем прославился полковник Фабьен?
Всем.
Сказать, что это она прибрала к рукам дельфиний Молескин, — невозможно. Сказать — все равно что прослыть в глазах беловолосого не просто толстой жабой, а толстой жабой-воровкой. Ну надо же! Она сто лет не думала о себе, как о толстой жабе, и вот пожалуйста!.. Вдруг он своим восхитительным басом попросит показать содержимое сумки? Она не сможет противиться (да и как противиться воле инопланетного дельфина?). И когда Молескин все-таки найдется… Ужас, стыд!.. Плюс никчемность всей последующей жизни, отравленной угрызениями совести. Вот и получается: сказать — невозможно, но не сказать — еще хуже. Потому что это будет величайшая низость на свете. Amsterdam, Barcelona, Berlin, Dublin, Lisboa, London, Madrid, Milano, Praha, Roma, Wien сражались за право обладания инопланетным дельфином, но победил Париж. И вот теперь победителя лишают заслуженной награды. По воле одной-единственной, непонятно откуда прискакавшей толстой жабы.
Так быть не должно.
— Черный блокнот? Я видела… Я взяла его… Хотела отнести на стойку, сказать… Сказать, что кто-то забыл… Очень хорошо, что вы вернулись. Вот, держите.
Не смотри на него, не смотри!
— Просто здорово! Я, честно говоря, не думал, что он найдется. Спасибо вам большое.
Голос дельфина покачивает Елизавету, как на волнах. Он — река и лодка одновременно. Но это настоящая река и настоящая лодка, не ряженые, не бутафорские. Пальцы у дельфина (они лежат на шероховатой коже блокнота) — длинные, твердые и очень красивые. Не то что Елизаветины — со стрижеными под корень ногтями. Надо побыстрее убрать их с Молескина, чтобы полнейшее их несоответствие, вопиющий диссонанс, не ранили еще глубже и без того деморализованное сердце.
— Можно угостить вас кофе? — неожиданно предложил дельфин.
Не смотри на него, не смотри!
— Нет-нет… Я только что выпила кофе. Я спешу. Мне пора.
— Кофе и десерт. В знак благодарности. Согласны? Ну вот, началось. Десерт не как десерт, а как самая обыкновенная издевка. Подколка. Хорошо замаскированная ловушка для наивной толстой жабы. И этого фиаско, этого охотничьего триумфа (когда ом наконец случится) Елизавета Гейнзе точно не переживет.
— Спасибо. Но мне и правда пора.
— Я не могу вас отпустить. Глупо звучит, да?
— Подозрительно. Я же отдала вам блокнот. Черт возьми!.. Думаете, я хотела его украсть?
— Думаю, нам нужно познакомиться. Для начала. Должен же я знать, кого мне благодарить за находку.
— Это лишнее, поверьте.
— Меня зовут Иван. А вас?
Не смотри на него, не смотри!
— Ну, хорошо. Я Елизавета. Теперь мне можно идти? Никогда еще Елизавета не попадала в такое дурацкое положение, она чуть не плачет. Но дельфину, похоже, совершенно наплевать на Елизаветины страдания. Он резвится в волнах, высоко подпрыгивает, обдавая солеными брызгами все вокруг.
Она не должна смотреть на него, это смерти подобно.
Она не должна, но все равно смотрит.
Так и есть. На щеках дельфина тучами клубится легкий пух. Губы похожи на разряды молний, нос — на приближающийся к беззащитной деревушке торнадо. В темно-васильковых глазах закипают водовороты, на лбу происходят тектонические подвижки как при сильном землетрясении. И весь он — самое настоящее стихийное бедствие.
Жертва которого — она, Елизавета. Далеко не первая и не последняя. Счет идет на сотни, может быть — на тысячи. Не нужно было смотреть на него. Но теперь уже поздно не смотреть — и она смотрит, смотрит.
Самое удивительное, что и дельфин смотрит, не отрываясь. Даже голову набок склонил.
— Этого не может быть, но это правда, — неожиданно сказал дельфин. — Такое только в кино случается, а я подобного рода кино терпеть не могу. Не хожу на него никогда.
— А я люблю кино. Всякое, — неожиданно сказала Елизавета. — Но в основном то, где все кончается хорошо. Полагаю, что именно оно тебе и не нравится.
— Точно. Но я, пожалуй, пересмотрю свои взгляды.
— Так чего не может быть? Ты не объяснил.
— Не может быть, что это ты. Но по всему выходит, что — ты. Я тебя знаю.
— А я тебя нет.
Странно, но в словах, которые они (в основном — дельфин) произносят, гораздо больше всяких смыслов, чем кажется на первый взгляд. И гораздо меньше подводных течений. Но главное — им можно доверять; они не вытащат исподтишка палку, чтобы размозжить голову толстой жабе. Они вообще не видят жабы. В упор.
— Я тебя видел, — речь явно идет не о жабе.
— А я тебя нет.
— Это понятно. С чего бы тебе было меня замечать?
— Ты видный парень. Ты красивый.
— Да ну… Красивая — ты. Сейчас даже красивее, чем тогда. Намного, намного красивее. Ты теперь взрослая, совсем.
Самое время удивиться. Выпасть в осадок. Разинуть варежку. Охереть до состояния атома, как выражается Праматерь.
Но Елизавета почему-то совсем не удивляется. Удивительно другое: где и когда мог видеть ее дельфин?
— И где же ты меня видел? Когда?
— Года три назад. Может, чуть больше. Зимой, в парке аттракционов.
— Зимой парки аттракционов не работают, — по инерции произносит Елизавета.
— Я знаю. Я и сам удивился — ведь этот-то работал! Хотя народу там было немного, честно сказать. Но даже если бы его было много — я бы все равно увидел тебя. Я наблюдал за вами. Но подойти не решился…
— За нами, вот как…
— Ты была не одна. Со стариком. Очень забавным. Он похож на какого-то актера. Кажется, французского…
— На Бельмондо. Это мой отец.
— Здорово! Я бы пошел на киношку с Бельмондо.
— Я бы тоже пошла.
— А давай узнаем… Может быть, где-нибудь идет киношка с Бельмондо? Сходили бы вместе…
— Потрясная идея. А что мы делали — там, в парке аттракционов?
— Что обычно все и делают. Развлекались. Сначала — на аттракционах, а потом стреляли в тире. А потом взяли шляпы напрокат. Там была будочка со шляпами и вы взяли их напрокат. Кажется, шляпы выглядели как самые настоящие ковбойские.
— Это я взяла ковбойскую, — по инерции произносит Елизавета. — А Карлуша… Моего отца зовут Карлуша… Карлуша взял тирольскую, потому что он немец.
— Настоящий немец?
— Конечно.
— И вы живете в Германии?
— Нет. Мы живем здесь.
— И я живу здесь. Разве не здорово?
— Лучше и быть не может.
— Я часто о тебе вспоминал. Все это время… Знаешь, как я жалел, что не подошел тогда? Но было бы глупо подходить… Наверное, твоему отцу это бы не слишком понравилось…
— Что бы ему не понравилось?
— Что его дочь приглянулась какому-то сомнительному типу…
— А ты сомнительный тип?
— Нет… Но он вполне мог так подумать.
— А я тебе приглянулась?
— Очень.
— Ты случайно не токарь-карусельщик?
— Нет, а что?
— Мои подруги говорят, что на меня может запасть только токарь-карусельщик. Что токарь-карусельщик — мой потолок.
— Твои подруги — дуры. А я не токарь-карусельщик. Но если для тебя принципиально, чтобы я был токарем-карусельщиком… Я могу сменить работу…
— Совершенно непринципиально.
— Вообще-то я художник-оформитель. Оформляю витрины в магазинах. Половина Каменноостровского — моих рук дело. Могу устроить экскурсию… По местам, так сказать, боевой славы…
— Потрясная идея. Значит, ты когда-то увидел меня в парке аттракционов… Зимой — в парке аттракционов.
— Это была нехолодная зима.
— Но в тот день шел снег?
— Да. По-моему, это был единственный снег в ту зиму…
Так и есть. Достоверен только снег. Все остальное — никогда и нигде не случалось. Парка аттракционов не существует — это все Карлушина придумка. Жалкие потуги скрыть истину: в тот вечер они встречались с женщиной, давшей себе когда-то труд произвести на свет Елизавету Гейнзе. Карлуша любил эту женщину, но оказался не нужен ей. И Елизавета оказалась ей не нужна.
Что женщина и продемонстрировала.
Да и бог с ней, с женщиной. Лучше бы ее не было никогда. Лучше бы ее не было, а парк аттракционов — был. Тогда бы все встало на свои места. Тогда Елизавета могла быть счастлива — рядом с этим парнем, Иваном.
Инопланетным дельфином.
Тогда она могла преспокойно отправиться с ним в киношку на Бельмондо. На экскурсию по Каменноостровскому, где каждая вторая витрина сочинена его руками. Она могла отправиться с ним куда угодно, куда бы он сказал, куда бы подумал, но… этого никогда и нигде не случалось.
Следовательно, нет и беловолосого гиганта с рыжим рюкзаком. И бедной, некрепкой на голову Елизавете Гейнзе все только кажется. Ведь оранжевого автобуса и остановки, венчающей целую россыпь цельнометаллических улиц тоже, по большому счету, не существует…
Бедная-бедная, сумасшедшая Элизабэтиха. Тронувшийся умом рикиси