Танки остановились. Капитан послал трех человек, в том числе меня, поглядеть с высотки, что там впереди. Высотка представляла из себя плоский холм с несколькими каменными глыбами. Недавно здесь было пулеметное гнездо: россыпь стреляных гильз, пустые ленты, банки из-под консервов. Вовремя фрицы отсюда убрались. Но это была мелочь. В бинокли мы разглядели километрах в двух впереди массивный бетонный дот, откуда торчал ствол дальнобойного орудия. Чего-чего, а дотов и разных укреплений в здешних местах немцы за три с половиной года понастроить успели. Недалеко от дота, в капонирах, размещались две противотанковые пушки, скорее всего 75-миллиметровки.
Судя по траншее и окопам, там имелось несколько пулеметов и наверняка минометы, без которых фрицы никогда не обходились. Обычный заслон, который наша рота смела бы с ходу… если бы не массивный дот. Его наши снаряды не возьмут. А внутри скорее всего находится 88-миллиметровое орудие. Его шестиметровый ствол пробивал броню наших танков на расстоянии двух километров. То есть подобраться ближе и всадить в амбразуру снаряд вряд ли удастся.
Впрочем, это решать капитану. Может, он даст команду отступить, но я в этом сомневался. Вернувшись, лейтенант, возглавлявший группу, доложил ротному увиденное. Не знаю, что бы предпринял капитан, но появилась небольшая колонна грузовых машин в сопровождении танка Т-4 и бронетранспортера. Видимо, они выходили из окружения.
Капитан разделил роту на две части. Двум танкам приказано было выждать и открыть огонь по колонне (там было 10–12 машин), а остальным шести танкам под его командованием — обойти заслон с фланга и уничтожить. Главной опасностью для нас был дот с дальнобойным орудием. Обычно стены таких массивных противотанковых дотов имеют толщину метр или полтора. С флангов его защищают «семидесятипятки». Возможно, в тылу тоже имеются пушки.
— Здесь гаубицы нужны, чтобы такую махину развалить, — пробурчал кто-то.
— Или десяток штурмовиков, — весело передразнил его капитан. — Что, улизнуть захотелось?
— При чем тут улизнуть…
— Значит, будем фрицев бить.
Мой танк входил во вторую группу. Скажу сразу, что затея капитана не слишком пришлась мне по душе. Местность в Прибалтике, с плохо промерзающими болотами, вязкими низинами и участками густого леса, не слишком способствовала маневрам.
Но меня никто не спрашивал, и шесть «тридцатьчетверок» двинулись, делая большой полукруг. Вскоре услышали стрельбу. Оставшиеся два танка вели огонь по колонне. Они отвлекали внимание на себя и давали нам возможность зайти нашим двум взводам с фланга или даже с тыла.
— Старшой! — мрачно обратился к нашему лейтенанту механик-водитель, бывший тракторист, лет на десять старше его. — На рожон не лезь. Не хочется за медаль живьем сгореть в конце войны.
Наверное, младшего лейтенанта задел тон механика-водителя, но тот считался опытным специалистом. В экипаже его слушались. Накалять обстановку перед боем было бы неразумно, поэтому лейтенант молча кивнул, соглашаясь, что на рожон лезть не следует.
Наши шесть машин миновали редколесье, где хилые ели торчали, как палки. Часто попадались камни и целые валуны. Вскоре один из танков вдруг остановился и крутанулся на месте. Он напоролся на угловатый камень и порвал гусеницу. Остановились и другие машины. Подбежал с руганью командир роты:
— Ты что, нарочно, гад? От боя уклоняться?
— Виноват, — вытянулся светловолосый старшина, командир танка. — Сами видите, товарищ капитан, сколько вокруг камней.
Я не был специалистом по вождению, но мне показалось, что механик из экипажа старшины действительно мог умышленно порвать гусеницу. Наехать на камень — полбеды, а вот резко усилить газ или слегка крутануться, тут уже гусеничные пальцы могут не выдержать.
Как там произошло на самом деле, не знаю. В любом случае экипаж своего механика никогда бы не выдал. А офицер, командир взвода, находился в другой машине. Ротный полез в карман комбинезона, где все обычно носили личное оружие. Сейчас достанет пистолет… Старшина побледнел и отступил на шаг:
— Товарищ капитан, честное…
— Разбираться с вами некогда. Двадцать минут на перетяжку гусеницы, и ни минуты больше! — Ротный не вынул пистолет, но сжатый кулак побелел от напряжения. — И ты теперь всегда впереди будешь идти… пока я жив. Мать твою в гробину!
Мы двинулись дальше. Конечно, сразу возник спор. Категорично заступился за старшину и механика-водителя наш механик. Лейтенант промолчал, а мы, покурив, согласились, что камень мог попасть под гусеницу случайно. Вон их сколько валяется, не каждый заметишь.
— А капитан наш молодец, — сказал механик. — Другой мог и пристрелить.
— Что он, дурак? — подал голос лейтенант. — За расстрел без суда угодил бы в штрафбат.
— Угодил, не угодил… ты, лейтенант, как маленький. Шлепнул бы, а после боя никто бы и не вспомнил.
— Не строй из себя умника! — резко оборвал его лейтенант.
Механик вспомнил, что он подчиненный и спорить с командиром танка лучше не надо.
— Резкий наш капитан, — сглаживая обстановку, объяснил он. — В бою никого не щадит.
— Это точно, — согласился кто-то из экипажа. — Решительный мужик, напролом идет.
На этом спор закончился, а через пяток минут мы вступили в бой.
Немцы возвели дот и вырыли траншеи, что называется, на узком месте. Справа, где проходила дорога, начиналась каменистая россыпь, для танков совершенно непроходимая. Поле шириной с километр представляло идеальный полигон для обстрела любой техники. За ним начинался лес, не слишком густой, который мы проскочили по краю.
Заминировать все пространство фрицы были не в состоянии, но на одну из противотанковых мин мы налетели. У «тридцатьчетверки» сорвало гусеницу и выбило ведущее колесо. Экипаж контузило, но больше всех досталось механику-водителю, которого вытащили без сознания.
Оглядев сержанта, пощупав пульс, капитан приказал оказать ему первую помощь, а экипажу занять круговую оборону. Теперь в нашей «штурмовой» группе осталось четыре танка. Ротный спешил, но действовал разумно. Немцы уже знали, где наши танки, и прятаться не имело смысла. Мы шли на скорости километров сорок пять, выходя к доту с левого фланга. Обе 75-миллиметровки вели беглый огонь, но расстояние было велико. Орудие дота молчало, но капитан опасался, что его могут выкатить и начать стрельбу с открытой позиции.
— Быстрее, быстрее! — раздавалось по рации.
Нашему взводу было приказано сближаться с заслоном и вести огонь по «семидесятипяткам» с коротких остановок. Капитан уходил глубже в тыл, но я не понимал, как он сумеет преодолеть высокий холм, густо поросший соснами.
С расстояния километра мы всаживали во вражеские вспышки осколочные снаряды. Бронебойная болванка словно толкнула нас волной сжатого воздуха. Мы все почувствовали ее. По коже пробежал неприятный холодок. Еще один снаряд срезал куст, болванка закувыркалась по снегу. От раскаленного металла поднялось облако пара.
Потом нас ударило в правую сторону башни. Встряхнуло так, что мы послетали со своих мест. Заряжающего, крепкого мускулистого парня, контузило. На минуту или две мы прекратили огонь.
— Одну пушку раздолбали, — чему-то удивился стрелок-радист. — Глянь, ствол торчит.
Мы не успели порадоваться успеху, потому что дернулся второй танк из нашего взвода. Снаряд врезался в маску орудия. Удар оказался сильным. Осколками брони смертельно ранило наводчика. Лейтенант, открыв люк, жадно глотал воздух.
— Стреляйте… чего смотрите! — хрипло крикнул он.
В лесу, позади дота, творилось что-то непонятное. В наступившей на короткое время тишине мы услышали выстрелы нашей родной «восьмидесятипятки», трещали и ломались деревья. Видимо, огонь вел капитан или экипаж второго танка, сумевший зайти в тыл. Что уцелели оба танка, я в это не верил.
Появилась «тридцатьчетверка» белокурого старшины. Командир взвода принял решение атаковать. Попавший на мину танк должен был поддерживать нас огнем.
— Капитана надо выручать, — высунувшись из люка, проговорил он. — Скорость и маневр. Старшина, вперед!
И мы рванули вперед. Как в кадрах кино, мелькали отдельные эпизоды. Из-за нехватки орудий немцы обстреливали нас минами. Сыпались они густо, но остановить три разогнавшиеся машины не смогли. Продолжала вести редкий огонь уцелевшая «семидесятипятка», но ее добил танк, оставшийся нас прикрывать.
У взводного хватило ума не утюжить сгоряча окопы (точно влетели бы под фаустпатроны!). С расстояния ста метров открыли огонь из пушек и пулеметов. Над траншеями висела туча дыма, взлетали комья мерзлой земли, обломки, куски человеческих тел. По дороге промчалось несколько грузовиков из колонны, которую пытались перехватить оставшиеся в тылу две «тридцатьчетверки».
Пять-шесть машин и бронетранспортер проскочили за дымовой завесой и исчезли. Мы разбивали траншеи, минометные гнезда, стреляли в дот, из которого шел дым. Потом оглушительно грохнуло, а из широкой амбразуры плеснул язык пламени.
Двое артиллеристов, пытавшихся отсидеться в норе, не выдержали и побежали прочь. Их догнали пулеметными очередями и всадили снаряд, который разбросал тела в разные стороны. Бой был закончен. Но возбужденные, еще не пришедшие в себя, мы продолжали с десяток минут стрелять в любой шорох, в каждый окоп.
— Угомонись, славяне! — послышался голос командира роты. — Поберегите снаряды.
Мы вылезали из танков, закуривали, кто-то шарил в перепаханной траншее в поисках трофеев.
Вскоре выяснились все детали боя. Капитан и второй танк, бывший с ним, тоже попали на мины и с расстояния трехсот метров открыли огонь по бронированной двери дота и траншее. Пулеметчики прикрывали машины от «фаустников», пытавшихся приблизиться. Снаряды не брали дверь. Кроме того, мешали сосны. Пока не сшибли три-четыре дерева, точного огня не получалось.
Потом дверь (скорее, ворота) вмяли, перекосили десятком бронебойных и фугасных снарядов. Подкалиберный снаряд, пробивший дверь насквозь, вызвал внутри массивного дота пожар. Гарнизон до последнего пытался потушить его, затем немцы стали выпрыгивать в широкую орудийную амбразуру.