А вот это из моего личного архива. Я часто нахожу записки, дневники фашистов, читаю и думаю: «А вы на что рассчитывали? На легкую прогулку, как во Франции или в Бельгии? Вы принесли в наш дом ад, так хлебните и вы полной чашей этого адского зелья!»
Это записки Бенно Цизера, немецкого пехотинца: «Сижу в окопе еще с одним солдатом. Это 20-летний парень из Австрии, у него дизентерия, и воняет от него невыносимо. Непрерывный обстрел. Мне больно ушам и очень холодно. В 50 метрах от меня Волга. Мы совсем рядом с противником. Я уже совершенно равнодушен ко всему. Я не вижу выхода из этого страшного ада. Раненых не увозят, они лежат по деревням в кольце окружения. Я могу надеяться только на божье чудо. Ничто другое здесь не может помочь. Наша артиллерия совершенно замолчала, вероятно, не хватает боеприпасов. Я голоден, замерз, мои ноги как лед. Мы оба не произносим ни слова – о чем говорить?»
А это из дневника убитого немецкого ефрейтора, который мне привез мой друг, тоже военный корреспондент.
«Оглушительный грохот: нас забрасывают ручными гранатами. Обороняющиеся сопротивляются всеми средствами. Да, это стойкие парни. Обороняющиеся бьют со всех сторон. Смерть завывает на все лады. Из последних сил добираюсь до воронки в углу цеха. Там кто-то есть. Это наш врач. Он перевязывает раненого.
– Сколько на твоих?
– Семь.
Ушам своим не верю: три часа, а продвинулись всего на семьдесят метров!
В этот самый момент над цехом как раз взвивается красная ракета, за ней – зеленая. Это значит: русские начинают контратаку… Итак, конец! Все оказалось бесполезным. Не понимаю, откуда у русских еще берутся силы. Просто непостижимо. Бессильная ярость овладевает мной. Первый раз за всю войну стою перед задачей, которую просто невозможно разрешить. Итог уничтожающий. Больше половины солдат убиты или тяжело ранены. Убитых удалось вынести только частично, так как противник продолжал преследование. Теперь цех снова полностью в руках русских».
А вот эти записи я нашел в вещах немецкого капитана Гельмута Вельца. Они датированы 11 ноября. Тогда еще фашисты надеялись на что-то, на помощь. А теперь… Теперь у них есть свой выбор. Или сдаться в плен, или смерть. И знаешь, нам на передовой все равно, что они выберут. Слишком сильна ненависть к врагу. Слишком много горя они нам принесли.
«Котел» теперь съеживался с каждым днем. Армейское руководство пыталось поддержать наш боевой дух быстрыми повышениями по службе и раздачей медалей. Несмотря на все превосходство противника, армия в эти дни разрушения совершала просто нечеловеческое усилие. Каждый день мы могли слышать, как тот или иной угол котла попадал под тяжелый обстрел русской артиллерии. Это означало, что там вскоре начнется атака, и зона окружения еще сократится. Нам стало известно из множества сброшенных на нас листовок, что русские предложили армии капитулировать. Завися в своих решениях от фон Манштейна и Гитлера, Паулюс ответил отказом – как и ожидалось. Что он чувствовал и что он думал лично, осталось неизвестным. У нас не было ощущения, что нас ведет во всем превосходящий нас командующий армией, хотя каждый чувствовал, что теперь нам необходимо энергичное руководство».
На рассвете следующего дня, отправив колонну Заболотного, Алексей подошел к нескольким старикам. Пятеро бородатых ветеранов надели ради такого торжественного случая свои потрепанные, застиранные, латаные-перелатаные шинели и шапки, в которых они воевали в прошлую германскую, а потом и в Гражданскую войну.
– Ты, командир, даже не сомневайся, – заверил старший из стариков, бывший казачий вахмистр Антипов. – Нам терять нечего, а перед героями не должно быть стыдно. Кто за Родину в бою полег, должен упокоиться со всеми почестями. Не обессудь, но все сделаем, как по православию положено, хоть среди убитых есть и коммунисты, и комсомольцы. Мы слыхали, что товарищ Сталин Православную Епархию восстановил, храмы открывать разрешил. Понимает он, что вера, она в руках солдата страшная сила. За Родину и за веру каждый на смерть пойдет и глазом не моргнет.
– Похороните так, как вам подсказывают ваши солдатские сердца, – кивнул Алексей. – А когда мы вернемся окончательно, поставим памятники всем погибшим. На каждой могиле.
– Сколько их по всей земле-то, – сокрушенно покачал головой Антипов. – Еще с той войны сколько не найдено. И в Полесье, и в Пруссии, и в Моравии. Но главное, чтобы они все были вот здесь. И в памяти народной.
Старик похлопал себя по левой стороне груди, и на ней отчетливо звякнули георгиевские кресты. Соколов отдал честь, пожав каждому ветерану руку, и повернулся к «Зверобою».
– По машинам! Заводи!
Заработали двигатели, командиры машин поспешно забирались на броню. Шесть танков, не зажигая фар, один за другим разворачивались и уходили по улице к окраине поселка. Алексей смотрел вперед и вспоминал минуты прощания с немецким полковником. Пленного погрузили через задний люк в бронетранспортер, уложили на солому его раненную ногу. Автоматчики грузили боеприпасы, трофейные пулеметы с коробками лент, а немец все не сводил глаз с русского лейтенанта. Наконец он решился и позвал Соколова.
Алексей подошел, но ничего нового не услышал от полковника, тот снова начал уверять его, что не хочет продолжения войны, что благодарен русскому лейтенанту. А потом даже протянул танкисту руку для пожатия. Соколов смотрел на эту трясущуюся руку, а сам думал о том, что из тридцати двух десантников он отправляет домой всего шестнадцать человек, из которых половина ранены. Раскаявшийся враг может рассчитывать на снисхождение, может – даже на жалость, но не на уважение. Нельзя уважать мерзавца и негодяя, который убивал и был уверен, что он вправе делать это. Алексей подумал, что очень хочет дожить до того времени, когда увидит, как вот так же дрожит рука у Гитлера. Как тот заискивающе смотрит в глаза советским генералам, а может, и самому Сталину. Смотрит и тянет руку, а она у него предательски трясется.
– Как поросячий хвост, – пробормотал Соколов, увлекшись своими мыслями.
– Не понял, командир, – тут же отозвался по ТПУ голос Логунова.
– Ничего, Василий Иванович, – хмыкнул Алексей, поправляя на голове шлемофон. – Просто подумал о победе. О победе в этой войне. Какой она будет, вот бы узнать.
– Нормальной она будет, – зло проговорил Логунов. – Не скажу, что я человек такой уж невоспитанный и испорченный заводскими окраинами, но на развалины Берлина я бы помочился с большим удовольствием.
– Фу, как некрасиво. Еще будут думать о нас как о варварах, которые ворвались в цивилизованный город, – засмеялся Бочкин. – Нет, надо будет открыть их самый большой театр в Берлине. И чтобы все, кто участвовал в штурме города, собрались там, уселись в удобные кресла и послушали хорошую музыку.
– А ты привез бы туда свою Лизу, чтобы она спела? – спросил Омаев. – Красивая мечта.
– В город на танке не поеду, – с кряхтением ворочая рычагами, подал голос Бабенко. – В городе нас сожгут в два счета… А жаль, что концерт не услышу.
Зима вносит свои поправки в тактику, это Соколов хорошо усвоил еще на занятиях в танковой школе, так говорили и так учили инструкторы. И второй год войны многому научил его. Спрятаться зимой с шестью танками очень трудно. Ни в овражек их от посторонних глаз не загонишь, потому что они увязнут там, в глубоком снегу, ни в лесок не спрячешь, потому что в дебри лесного массива не проедешь, там снегу намело по самую башню. А на краю леса, недалеко от опушки, тебя будет видно. Деревья стоят голые.
Еще раз посмотрев на карту и оценив характер местности, Алексей поднялся на башню и приложил к глазам бинокль. А вот и решение! Всего в двухстах метрах от железнодорожного полотна в пойме речушки стояло два больших покосившихся сарая. А неподалеку остатки скирд. Кто-то грузил их на телеги, чтобы отвезти на корм скоту, а может, армейским лошадям. Да делали все торопливо и неаккуратно. Много сена лежало кучами под снегом. Две скирды вообще сняли только до половины.
– Паша! Сайдаков!
Заместитель взобрался к Соколову на башню и приложил к глазам свой бинокль. Он смотрел на заснеженную речную пойму, не понимая, что так заинтересовало здесь командира.
– Смотри, сараи большие. Наверняка здесь бахчи были, и сараи использовались как склады для собранного урожая. Оттуда их вывозили. Если одну стену разобрать, то почти вся «тридцатьчетверка» войдет.
– Ты хочешь там спрятаться? – с сомнением спросил Сайдаков. – Ну, два танка замаскируем в сараях, а остальные? Можно скирды набросать, остатки сена. Если танки сначала брезентом укрыть, да пушки опустить максимально, то замаскируем еще два танка. А остальные?
– Еще один ближе к железной дороге, в ивняк. Там снега больше. Брезент, а сверху забросать снегом. Главное, форму, очертания машины изменить. А еще один поставим на самом видном месте. Поставим криво, башню на бок, ствол пушки в землю. Пусть выглядит как давно подбитый. И тоже снегом забросать.
– По-наглому поставить? – засмеялся Сайдаков. – А что, хорошая мысль. То, что хорошо видно и понятно, не опасно!
– Вот твою «восьмерку» и поставим на видное место. Экипаж в дозор со стороны дороги. «Зверобоя» придется прятать капитально, больно надпись у нас приметная. До вечера понаблюдаем здесь. Оценим перевозки «по железке», за шоссе посмотрим, а когда смеркаться будет, тогда и примем решение. Так что давай, Паша! Без суеты, по две машины. Я последний.
Танкисты все сделали быстро. «Восьмерка» заняла позицию в стороне от дороги, изображая подбитый и давно занесенный снегом советский танк. Машину старшего сержанта Ковалева загнали в сарай, предварительно вырвав заднюю стену тросом. Из остатков разбитой стены тут же соорудили нечто вроде забора и заложили корму танка. Оценив ветхость, со вторым сараем обошлись более аккуратно. Танк старшины Лапина загнали туда задом, отчего сарай разъехался и фактически рухнул на боевую машину, но это было нестрашно, потому что все вместе выглядело совсем не по-боевому. А осыпавшийся с крыши сарая снег похоронил все, создавая иллюзию, что тут ничего не происходило уже несколько месяцев. Пришлось немного постараться, маскируя сеном под накрытым брезентом две машины. Если не поднимется ветер, то смерзшееся сено сможет удержаться на броне.