Поставят немцы пушки, не начнут еще стрелять из них, а наши уже бьют из-за Волги по этим пушкам. Два орудия немцы поставили У самого нашего дома. Ночью Саша пошёл опять балками через фронт в Бекетовку, а меня предупредил:
— Перебирайтесь все в подвал.
На другой день артиллеристы из-за Волги дали огонь по нашему дому. Думал я, что разобьют дом, но не жалел уже его, как раньше. Одна была мысль: лишь бы Саша не попался. Однако дом уцелел. Только два снаряда под фундамент угодили, остальные в немцев — обе их пушки разбили.
Долго не возвращался Саша. Вдруг прибегает к нам знакомый мальчик, его школьный товарищ, говорит:
— Саша просит, чтобы ему чего-нибудь поесть принесли.
Мы сначала ничего не поняли, но испугались. Жена закричала:
— Где ты его видел?
— Да вон по улице немцы ведут наших людей, — говорит он. — Саша увидел меня и крикнул.
Собрала жена, что было съестного, и побежала вдогонку. Немцы-конвоиры остановились у штаба. Тут жена и сунула Саше узелок. Он успел ей только шепнуть:
— Не бойтесь — убегу.
Три дня немцы держали Сашу в комендатуре. Жители говорили нам, что видели, как его гоняли куда-то босиком по морозу. Думали мы: может быть, люди обознались. Спрашивали:
— А какая на нём шапочка?
— Кубаночка, — сказали нам, и мы всякую надежду потеряли: Саша в кубаночке был.
23 декабря повели немцы вешать троих партизан: Сашу, девушку из Бекетовки и ещё одного неизвестного в нашем посёлке парня — откуда он, никто не знал. Привели к церкви на Дар-Горе. Там три акации росли. С нашего крыльца акации те были видны — дома вокруг погорели.
На наших глазах накидывали на Сашеньку петлю. И откуда только у сынка силы взялись! Как размахнётся, ударит немца по голове — тот сразу в сугроб упал.
Саша — бежать, конвойные за ним. Один прикладом сбил его с ног, другой штыком ткнул. Саша до последнего момента отчаянно дрался, не давался в руки, но его скрутили и повесили на акации.
Возле церкви, в убежищах жили люди. Они слышали, как Саша кричал:
— Всё равно наши придут и перебьют вас, как бешеных собак.
Когда немцы, повесив всех троих, ушли, жена моя ходила с сыном прощаться. Постояла жена у акации и вернулась. Глаза сухие, страшные. А я не пошёл — сил не было.
С месяц мы жили при немцах, на свет не выходили. Потом наши войска освободили Дар-Гору, и пришёл к нам старший лейтенант Семенихин, пригласил меня в штаб. Комиссар полка товарищ Иванов руку мне пожал и сказал:
— Не забудем мы Сашу, отомстим за него.
Стали красноармейцы искать труп Саши, нашли его, принесли к нам домой, а потом похоронили с почестями на городской площади и памятник ему поставили.
Как мы жили при немцахА. С. Симонова
В ночь с 24 на 25 декабря под «Рождество» пришли к нам в подвал немцы искать съестное. Даже рассыпанное просо вместе с мусором собирали с полу. Это просо я с умыслом рассыпала под кроватью, думала, что немцы не заметят, а мы потом просо по зернышку из мусора выберем. Но не сбылись мои надежды. Немцы искали так тщательно, что ни одну крупинку нельзя было от них утаить. Они смели просо с сором и грязью и даже у детей из-под пазухи отобрали кусочки подсолнечного жмыха.
Каждый день они приходили по нескольку человек — румыны и немцы. Нас они будто и не замечали. Придут и начнут шарить. Смотришь и молчишь. Но тут всё в груди закипело, когда они смели последние крупинки. Просила, чтобы оставили хоть жмых. Они же в ответ показали мне приклад. Тогда я уж и не знаю, как это получилось, но не вытерпела — думаю, всё равно погибать — бросилась я с ребёнком на руках за немцем, который понёс зерно. Одной рукой тянула мешок к себе, другой держала ребёнка. Кричала я, как неистовая. А немец выдернул у меня мешок и так треснул кулаком по уху, что зазвенело в голове, закружилось, и я упала без памяти.
Рассказывали мне, что я, падая, чуть ребёнка не придавила, а немец потом бил меня ногами.
Всё это происходило на глазах моего больного мужа, который весь в ранах лежал в постели. Подняться на ноги он не мог. Но всё же приподнялся на локтях, протянул руку за палкой, схватил её и замахнулся на немца. Вот тут-то и началось: два других немца, которые до этого шарили по углам, бросились на мужа и стали избивать его.
Чем хуже были дела фашистов на фронте, тем чаще они приходили к нам с обысками. Жили мы в подвале. Там было много всякой домашней рухляди. Весь этот хлам немцы при каждом своём посещении вытряхивали из мешков на пол. Все постели перетряхнут, во все кастрюли залезут, во всех щелях пошарят, а потом нас начнут обыскивать — ощупывают, залезают в карманы.
Тяжело об этом вспоминать. Муж к постели прикован, а дети у меня почти всё время на руках. Самой маленькой было в то время один год и пять месяцев. От голода она была вся худенькая, какая-то прозрачная. На вид ей нельзя было дать больше шести-семи месяцев. Я не отнимала её от груди, так как иначе её нечем было бы кормить. Самой старшей моей девочке было двенадцать лет. И ещё было у меня три мальчика — трёх, шести лет и десяти.
Моя старшая девочка под пулями пробиралась к станции и на маленьких детских саночках из-под самого носа немецкой охраны увозила солёные бычьи шкуры. Эти кожи нас выручали; их резали на куски, очищали с них драгоценную в то время соль; затем кусок кожи опаливали на огне, чистили и долго варили. Когда кусок делался мягким, его можно было есть. Но, бывало, не успеешь обделать и сварить кожу, как ввалятся немцы и — к плите. Откроют кастрюлю, поковыряют вилкой, и прямо в кастрюле уносят всё, что сваришь. Тогда мы стали варкой заниматься тайком, по ночам; но немцы стали приходить и ночью.
Дети мои начали пухнуть. Все мы были какими-то вялыми.
Помню, как казалось мне, что всё меня давит, будто навалился целый воз. Я упала на пол, а подняться не могла; рот перекосило, язык отнялся. Дети плакали, глядя на меня. А когда пришла в себя, попросила дать мне горячей воды, опустила руки в воду, и стало легче. Первая моя мысль была: «Где бы достать какой-нибудь еды». Решила я пойти к соседке, но у неё тоже ничего не было. Обратно дойти не могла, упала прямо в снег.
О том, что делается на фронте, мы могли судить по поведению немцев. Они уже, не стесняясь нас, часто говорили между собой «капут» и стали еще более злыми. Нужны им дрова — сами не пойдут, не охота им было попадать под шальные пули — за всем нас ходить заставляли. Сами зайдут в погреб, греются, а детей выгоняют под пули — и за дровами, и за снегом для воды.
В один из последних дней января в наш погреб набилось особенно много немцев и румын. Плита всё время была занята немецкими котелками, нам нельзя было поставить на огонь и кружки со снегом.
Муж лежал на кровати у двери, а я с ребятишками приютилась у печки. Кругом яблоку негде упасть. На дворе же в это время был настоящий ад. По немецким позициям вели огонь «катюши». Но чем сильнее били наши, тем нам было радостнее. Раза два я пробиралась к выходу: и мужу постель поправлю, и бой послушаю. Начинают наши пулемёты с одного края, а кончают где-то на другом. Уже совсем близко и ружейная стрельба. Вхожу обратно в погреб, кивну мужу, он и без слов понимал меня.
Часов в одиннадцать вечера в погреб ввалилась ещё одна ватага фашистских вояк. Вид у них был плачевный, еле-еле держались на ногах. У меня сразу мелькнула мысль: мол, эти с передовой. Некоторые из них только вошли в погреб, как сразу же брякнулись на кровать, на которой лежал мой муж. Одни немец сел ему на больные ноги. Муж закричал так страшно, что все обернулись. Немец ударил мужа кулаком по голове и что-то забормотал.
Стараясь освободить ногу, муж упёрся из последних сил в спинку кровати. Трости спинки разошлись, и голова его попала между тростей. Он впал в беспамятство. Стал кричать: «Дайте мне горячего кофе, дайте кофе!»
Немцы варили на плите кофе, и запах от этого кофе стоял в подвале.
Я крикнула мужу: «Подожди!», а он всё звал меня и кричал: «Дайте же кофе, я коченею!». С каждым разом он кричал всё тише и тише. Немцы сидели и лежали на нём. Он уже задыхался. Один из немцев засмеялся: «Старый капут». Добралась я до кровати. Муж протянул мне свободную руку, как бы прощаясь со мной. А глаза его смотрели строго, точно говорили: «Не плачь». Он задыхался. Я стояла на одной ноге возле мужа, а другая моя нога была на весу — некуда поставить было. Попросила я солдат — потеснитесь, мол, а какой-то немец сказал мне на ломаном русском языке: «Германский армия капут и русский свинья капут». Я держала руки мужа и чувствовала, как остывают они.
Как передать, что я пережила в эту ночь! Ведь как я любила мужа, как хорошо с ним жили… А теперь он стал весь таким седым, белым. Лялька-малышка была у меня на руках. Остальные четверо жались у печки. Я опустила руки мужа и стала пробираться на мороз.
Ночью на дворе стояла я по колено в снегу. Малышка теребила пустую грудь. То всплакнёт, то забудется. А у меня внутри всё было пусто. «Да! — думала я, — вот как оно бывает». А шум в голове заглушал и свист пуль, и грохот. Не знаю, долго ли так продолжалось; точно была я в каком-то забытье, а потом — слышу какие-то знакомые слова, наши русские. Стала я вслушиваться. Наконец, до моего сознания дошло. «Господи, боже ты мой, да ведь это наши бойцы ломают немецкие баррикады».
С тропинки, которая вела из глубокого оврага, поднялись одна за другой две белые фигуры. Приблизились ко мне.
— Тьфу! Что ты здесь делаешь, бабушка, с ребёнком на морозе? — раздался голос.
Я рассказала этим людям, так неожиданно появившимся передо мной, о том, что произошло.
Они спросили меня — много ли в подвале немцев? Я ответила. Говорила и плакала.
— Бодрись, мать, крепись. Отольются немцам твои слёзы.
Бойцы начали пробираться наверх (наш погреб внизу у оврага был). Потом уж я поняла, что это были наши разведчики.
Походила я вокруг и, вернувшись назад, увидела на снегу труп мужа. И детей моих, полураздетых, выкинули немцы из подвала.