Майор Миньков лежал в углу, раненный в голову. Я передал ему приказ держаться и доложил, что выдвигаются противотанковые пушки, а потом уже пошёл искать санитарку Нину.
Была в батальоне такая девушка молоденькая, лет семнадцати. Она всё время находилась с нами в цехе. Человек двести перевязала, а сама ни разу не была ранена. Её прозвали «Ниной святой».
Кровь идёт из горла, а я хожу по цеху и кричу: Нина святая!
Немцы были уже зажаты в крайний угол, под станки, но из цеха до вечера нельзя было выйти. Когда Нина перевязала меня, я огляделся и увидел немца, сидевшего под крышей, на ферме. Ударил по нему из автомата, и он повис на цепи. Должно быть, прикован был.
Как стемнело, меня в госпиталь отправили, за Волгу. Беспокоился я сильно за Витю; потерял его из виду в том бою. Лежу уже на койке в госпитале, вдруг слышу, сын говорит:
— Батя, и ты здесь?
Он в один день со мной был ранен и в тот же госпиталь попал.
Перед победойА. Г. Крюков
Пошли гвардейцы генерал-майора Гурьева, к которым мы были приданы, в наступление, на штурм мартеновских печей «Красного Октября». Мало было среди гвардейцев рабочих бойцов-сталинградцев, прежних ополченцев. Одни погибли в обороне, а других, когда нас за Волгу отправили на переформировку, оставили там работать. Только тех, кто помоложе был, командование зачислило в штурмовые части.
Высадились мы с катеров у «Красного Октября» и расположились на самом берегу против крайних к Волге мартеновских печей. По всему заводу немцы были, а в крайних печах наши удержались.
Комбат вызвал меня к себе.
— Здешний? — спрашивает.
— Да, — говорю. — Тринадцать лет работал на мартенах каменщиком, учеником начал.
— Значит, расположение знаешь?
— Еще бы! Сам эти печи клал.
— Вот это, — говорит комбат, — очень важно: сам клал, значит должен знать, в каких щелях немцы сидят.
Он назначил меня в разведку.
Наш полк имел приказ пробиваться вперёд мартеновским цехом, выйти в чугунолитейный, а оттуда к клубу имени Ленина: У командования был замысел продвинуть войска коридором через весь завод; потом трамвайной линией завернуть к Банному оврагу, где были наши, чтобы таким образом окружить немцев в прокатных цехах — между Банным оврагом и мартеновскими печами.
Немцы на мартеновских печах сидели, как клопы в щелях: и в ваннах, и в газопроходах, и в шлаковиках, и в насадках. Забирались даже в изложницы — формы, в которые металл выливается. Первых двух немцев-«языков» мы за головы вытащили из изложниц. Идём ночью в разведку я, токарь Могильный, тоже с нашего завода, два гвардейца — от колонны к колонне, от болванки к болванке, от изложницы к изложнице. Подошли к колонне, от которой кран поверху ходит, присели — слышим, что где-то рядом немцы бормочут, а где — не видно. Присмотрелись в темноте и увидели: две головы из изложниц торчат. Немцы не слышали, как мы подкрались: ветер был сильный, на разбитой крыше гремели железные листы. Вытащили фрицев, связали, завернули в плащ-палатки и поволокли к себе.
Эго было на десятой печи. Тут особенно упорный бой шёл. Красноармейцы почти не стреляли — гранатами действовали. Доходило до того, что камнями, железными брусьями бились. Меня после разведки послали на эту печь, чтобы показать бойцам, как взбираться на верхние конструкции. Иначе нельзя было немцев выбить из печи. Мы поднялись по колонне наверх и закидали оттуда немцев гранатами и минами.
Очистим один мартен — принимаемся за другой. Сначала очищаем нижний пролёт, насадки, потом верхний — рабочую площадку. Узким коридором шли: направо, на шихтовом дворе, немцы, налево, на литейной канаве — тоже.
Со стороны шихтового двора немцы мешали нашему продвижению на мартенах. Немецкие пулемётчики стреляли с четвёртого этажа столовой. Надо было выбить их из этого здания. Гвардейцы пошли на штурм, ворвались в подвал, но из него никуда нельзя было выйти: подымаешься по лестнице — немцы с площадок бьют из автоматов, вылезешь наружу — из окон гранаты летят. Трое суток гвардейцы дрались за это здание. Лестница была совершенно разбита, одни рельсы остались. Немцы оружие в окно выкинули, а как самим спуститься вниз — не знают. Пришлось им по-обезьяньи слезать.
Теперь легче стало продвигаться мартенами, и вскоре мы вышли в чугунолитейный цех. Здесь тоже очень сильный бой был — за каждой формой немец сидел, но 5 декабря и этот цех мы очистили.
Шаг за шагом выбивали врага.
Был у меня товарищ Коля Моргай, украинец, эвакуированный на наш завод. В обороне мы с ним всё время были вместе в рабочем отряде, а после переформирования нас разлучили, за Волгой я его оставил. В чугунолитейном цехе мы с ним снова встретились.
Только закончился бой. Мы получили продукты, позавтракали; оглядываюсь, у кого бы закурить, смотрю — Коля Моргай. Он прибыл с пополнением. Когда мы расстались, он ещё в гражданском был, а теперь тоже уже переобмундировался в красноармейское, как все рабочие бойцы. Но вид у него был совсем не гвардейский. Парень ещё молоденький, восемнадцатый шёл. Он головой крутил, осматривался растерянно, чуть не плакал. Я только что сто граммов выпил, повеселел, кричу ему:
— Коля, друг, давай сюда!
Здороваемся мы с ним, я спрашиваю:
— Что с тобой?
— Товарищей потерял, — говорит, — да теперь всё равно, от тебя никуда не уйду.
Пошли мы вместе с ним к комбату. Я обратился:
— Дружок молодой с пополнением прибыл. Разрешите ему в наше отделение.
Комбат разрешил и тут же дал нам задание: уничтожить пулемётную точку немцев в кирпичах за асфальтом. Эта точка задерживала продвижение всего полка из чугунолитейного цеха в направлении клуба имени Ленина.
Под стеной цеха была дыра — пролом. Мы пролезли в неё и поползли через асфальт. За асфальтом надо было быстро вскочить на ноги и перепрыгнуть через небольшой бугорок, а потом опять ползти. Я перепрыгнул первый и лёг, — ждал, пока перепрыгнет Моргай. Он прыгнул и упал на самом бугорке. Мне показалось, что он поскользнулся — парень не очень ловкий был. Показываю ему рукой — скорее сползай вниз. А он мне показывает на свою ногу: ранен, мол. Я пополз назад и стащил его с бугорка.
Левая нога у Моргая была оторвана осколком мины по колено — болталась на одном сухожилии. Я перевязал его и попрощался:
— Ну, ползи, Коля, назад.
Он ни разу не вскрикнул, только тихонько заплакал, когда я прощался с ним.
— Не бойся, — старался успокоить его я, — как-нибудь доползёшь до пролома, а то обожди здесь, пока я вернусь, — тогда вытащу.
— Я, может быть, жив останусь, ты не беспокойся, — проговорил он, — а тебя, наверное, убьют.
Он больше всего волновался, что меня убьют; всегда за всех товарищей болел. У него никого родных не было, кроме матери, которая осталась у немцев.
Я пополз дальше и больше не видел Моргая. Нельзя было оглянуться: всё внимание было привлечено пулемётом, который строчил по выходу из чугунолитейного цеха. Я видел ствол пулемёта, огонь, вырывавшийся из ствола. Немцы меня не видели: скрывал железный лом, которым тут всё было завалено.
Метров двадцать было до пулемёта, когда я кинул в него гранату. Кидая вторую, почувствовал удар по боку и сразу же кровь, полившуюся изо рта. Сначала мне показалось, что это слюни текут, я подумал: чего это они текут? Провёл по губам пальцем и увидел кровь! Пуля пробила грудь и вышла в бедро.
Назад я полз по тому же пути, что и туда, — через бугорок. Но Моргая возле бугорка уже не было. Посмотреть вокруг мне не удалось: пули прижали меня к земле, я сполз в воронку. В этой воронке лежало несколько трупов наших бойцов. Моргая среди них я не нашёл.
Во фляжке одного убитого оказалось немного водки. Я омылся водкой, и мне стало легче, хотел выглянуть, посмотреть — не видно ли где Моргая, но выглянуть невозможно было: шапку, которую я приподнял на палке, пробило несколько пуль.
До вечера пришлось пролежать в воронке. В темноте приползли санитары с носилками. Меня доставили в санбат, помещавшийся в насадке седьмой печи, а утром с площадки, очищенной на берегу Волги, отправили на самолёте У-2 в Ленинск.
Может быть, и Моргая тоже подобрали, отправили на самолёте в госпиталь, куда-нибудь ещё дальше в тыл, — в Ленинске я его не встречал. А может быть, и погиб. Жаль очень: почти перед победой.
Дом молодёжиЛ. Пластикова
Больше суток работали мы, переправляя раненых. Ночью нам приказали отдохнуть. Добрались до блиндажа и в изнеможении повалились на землю. Только теперь почувствовали, как устали: ломило затекшие руки, горло пересохло, хотелось пить, но трудно было подняться. Некоторые сразу же заснули. Но не прошло и несколько минут, как в блиндаж торопливо вошёл полковник. Он потребовал к себе секретаря райкома комсомола. Я поднялась.
— Товарищи, нам нужна ваша помощь, — сказал полковник. — Наши бойцы грудью стали против танков. Много раненых на поле боя. Санитары вышли из строя.
Всё было ясно. Ребята поднялись, взяли сумки; некоторые потягивались, борясь со сном.
Полковник внимательно обвёл нас всех взглядом, помолчал, а потом сказал:
— Работа трудная и опасная, товарищи; но речь идёт о сохранении жизни защитников Родины.
— У нас хватит сил с честью выполнить ваше поручение, товарищ полковник, — ответила я за всех присутствующих.
Мы снова пошли на поле боя: вытаскивали раненых, переносили их в укрытия, а потом отправляли в госпиталь.
Это было в день наступления. Тогда наш тракторозаводской райком комсомола находился рядом с воинскими частями на обрыве Волги.
Посёлки Спартановка и Рынок были уже освобождены от немцев. В этих сожжённых посёлках жители ютились в полуразрушенных подвалах — мёрзли, голодали, с трудом двигались.
Среди жителей были и дети. Мы собрали их всех вместе и поселили в блиндажах, недалеко от берега. Здесь они были сравнительно в безопасности. Неподалёку, в разбитом подвале (другого помещения поблизости не было) мы отремонтировали уголок и назвали его «Домом молодёжи». Толстые стены защищали от пуль, от осколков. Тогда это помещение казалось нам настоящим дворцом. Здесь мы решили под новогоднюю ночь устроить традиционную ёлку — настоящую, весёлую, с подарками; как до войны.