еньший объем учебных поручений и большие возможности для научной работы. История партии по сравнению с другими составными частями науки была предельно догматизирована и поставлена под наиболее строгий контроль. Курс истории КПСС стал обязательным во всех вузах. Все это нанесло вред не только истории партии как предмету исследования и преподавания, но и воспитанию будущих специалистов и авторитету самой партии. Нетерпим разрыв между академической и вузовской наукой. Мировая практика показала, что подлинный ученый не может творить, не преподавая; подлинный преподаватель лишь тот, кто сам ведет исследовательскую работу. Освещение прошлого чрезвычайно выиграло бы, если бы при резком сокращении (в качестве первой меры!) числа исследовательских институтов и численности их сотрудников была повышена их эффективность. Одновременно с этим были бы вовлечены в творчество все или хотя бы большинство преподавателей вузов.
Бюрократии присущи догмы: истина возглашается только сверху, право на существование имеет только одна точка зрения, инициатива наказуема, единство общества требует и единую историографию, критика — это отсечение всего, что не совпадает с официальным, ненависть к любому инакомыслию. Запреты заложены в самой природе бюрократизма, повсеместные, на всех уровнях. Каждый запрет влечет за собой определенные меры контроля. Запрещение многократно дублировалось, очищались библиотеки, крамольные книги сжигались. Немногочисленные их экземпляры заключались в отделы специального хранения, созданные лишь в немногих библиотеках. Доступ к ним строго ограничивался. Использование документов, воспоминаний, прессы во многом сводилось на нет.
Произошли деформации издательств. В их обязанности вменили контроль. Это отодвигало на задний план задачу хорошо отредактировать и издать книгу. Контролировать же научную ценность каждой книги издательства просто не в состоянии — невозможно содержать редакторов-специалистов по всем отраслям науки. Такой контроль был сведен к безбрежной перестраховке, изгнанию из рукописей любой неординарной мысли. Нетерпимость всесильных редакторов и «черных» рецензентов к оригинальности авторов вызвало бурный рост посредственных или просто плохих публикаций. Наиболее уродливые формы это приобрело в АН и ее издательстве. Рукопись проверяли сотрудники данного сектора, отдела. Затем она проходила рецензирование, «внутреннее» и «внешнее», ее обсуждали на ученом совете института, назначали ответственного редактора книги, часто имеющего отдаленное представление о предмете монографии. В издательстве рукопись «изучали» редактор и рецензент, имя последнего тщательно скрывалось от автора. Лишь затем начиналось редактирование. Лучшим, часто единственным способом решить сомнения было опустить соответствующие места. Это называется «вычеркнуть для… ясности».
Бюрократизация науки, может быть, наиболее ярко выступает в Высшей аттестационной комиссии. Типичными недостатками многих одобренных диссертаций (это не отрицает сама ВАК) являются отсутствие новизны, непригодность для практического внедрения. Эта комиссия несет ответственность за некомпетентность многих лиц, подвизающихся в области истории, за отставание советской исторической науки. Весьма показательно, что с благословения ВАК авторы диссертаций намеренно обходили молчанием их место в истории изучения избранной темы; множились диссертации по «закрытым темам». Так легче было скрыть их никчемность. ВАК критиковали еще на упоминавшемся совещании историков 1962 г., в прессе. Однако это учреждение необходимо просто упразднить, одновременно поднять ответственность ученых советов за качество диссертаций, передав часть контрольных функций научным обществам.
В результате всех этих мер созданы официальная историография, претендующая на монопольное владение истиной, и соответствующая популяризация знаний. Для подтверждения бесконфликтности советской историографии периодически проводились погромы тех или иных групп ученых с обязательными «оргвыводами». Насколько действенны были эти меры, мы убеждаемся до сих пор. Так, исторические журналы АН в течение нескольких лет перестройки не могли взять правильного направления.
Другой родовой признак сталинизма — некомпетентность — органически связан с безнравственностью и бюрократизацией. Их влияние, вполне естественно, привело к резкому снижению профессионализма историков. Этому способствовало прямое изгнание из науки специалистов и замещение их малокультурными людьми, научившимися лишь манипулировать марксистско-ленинской фразеологией. Обычно слова «сталинизм и наука» вызывают в нашей памяти расправу с генетикой и кибернетикой. Однако нужно еще выяснить, какой отрасли знания был нанесен большой ущерб. История как наука не только была уничтожена. Нескольким поколениям под видом истории преподносили нечто предельно упрощенное и извращенное. Некоторые успехи, достигнутые в археологии, этнографии, других исторических дисциплинах, лишь подчеркивают общую мрачную картину. Деинтеллектуализация проявилась в истории и как предмете преподавания. Десятилетиями исторические факультеты принимали в значительной мере тех абитуриентов, которые не рассчитывали на свои силы в других профессиях; исторические кафедры и институты формировались в большой степени за счет полуобразованных. Описательство, откровенное перепечатывание уже опубликованного диктовались не только социальным заказом, но и ограниченными возможностями историков.
С некомпетентностью непосредственно связаны другие пороки. Лучшим считался тот ученый, который издал больше печатной продукции, лучшим трудом — больший по объему. Считалось престижным раздувать штаты институтов. Подавлялась индивидуальность ученых. Многотомные коллективные труды прикрывали научное бесплодие «руководителей науки», выступавших в качестве начальников редакций томов, редакторов и ответственных редакторов, членов редакционных коллегий. Все или почти все многотомники по истории потерпели провал. Таков 12-томник «История СССР с древнейших времен до наших дней». Его заключительный том так и не издан, хотя первый том увидел свет еще в 1966 г. Многие из коллективных работ не содержат новой информации или выводов, лишь отвлекают огромные творческие и материальные ресурсы. Проявления некомпетентности многообразны. Так, конференцией обычно руководит не самый крупный специалист в этой конкретной отрасли знания, а наиболее крупный чиновник. Он представляет на международных конференциях и советскую науку, едет в заграничные командировки, не зная трудов тех ученых, с которыми ему предстоит вести дискуссии. Лишь три процента обществоведов используют источники на иностранных языках. Об этом же говорит убогое техническое оснащение историка, жалкое состояние библиотек и архивов.
Пожалуй, наиболее ярко профессиональный уровень исторической науки характеризуется тем, что еще в 30-е гг. она была лишена основной своей социальной функции. Она перестала изучать опыт минувшего, извлекать из него уроки в интересах настоящего и будущего. Общество не может развиваться, не познавая опыт, свой и чужой, положительный и отрицательный. Известно, какое внимание уделяли этому Маркс, Энгельс, Ленин[104]. Сталинизм, наоборот, исходит из того, что выбор «вождя» всегда единственно правильный. Альтернативы он поставил вне закона. Исследовательский принцип «что было бы, если бы…» стал и до сих пор остается объектом неумных иронизирований. Но разве история, считавшаяся со времен Древней Греции великой учительницей, может существовать вне этого принципа? Разве изучать уроки прошлого не означает ставить все и вся именно в сослагательное наклонение? Изгнание альтернатив открывало дорогу фаталистическим взглядам на прошлое человечества. На самом деле люди отнюдь не всегда лишены права выбора. Для его реализации, естественно, нужны прогрессивные теории, партии, лидеры. Мысль о предопределенности событий, представление о том, что все происходило и могло происходить лишь так, как на самом деле произошло, — несостоятельны, а в политическом отношении вредны. Диалектическое понимание истории признает варианты развития, роль случайностей в истории, проявление необходимости через случайность.
Сама жизнь побудила историков в годы перестройки обратиться к альтернативам. Наиболее серьезной может быть признана попытка руководимого П. Волобуевым научного совета АН по комплексной проблеме «История Великой Октябрьской социалистической революции». Им проведен «круглый стол», сборник материалов которого назван «Россия, 1917 г. Выбор исторического пути» (1989). Интересна постановка и других вопросов: были ли альтернативы сталинизму, была ли возможность отстранить Сталина от руководства партией и страной в 30-е гг., в начале войны, в момент его новых пагубных просчетов в октябре 1941 г.; было ли возможно предотвратить вторую мировую войну, создать антифашистский союз народов и государств раньше, до ее развязывания фашистами.
Однако большая часть историков еще очень далека от решения этой актуальной задачи. Некоторые из них прямо или косвенно вообще отвергают ее. Осуждают, например, политизацию науки. И это верно, если иметь в виду ее поглощение пропагандой. Но под разумной политизацией нужно понимать выработку соответствующих рекомендаций на основе опыта прошлого. Ряд ученых полагает, что внимание к «пресловутым альтернативам» будто бы «недопустимо в изложении исторических событий», но «строго обязательно — в философии истории». Однако, как вообще можно события освещать вне «философии истории»? Возвращение к сталинскому тезису об одновариантности исторического процесса выражается в различных формах. «Иного не дано» — так назвали, например, книгу (1988) издатели из «Прогресса», считая свои мысли единственно верными.
Изгнание Сталиным и его группой из концепции социализма человека в качестве цели общественного развития и высшей ценности придало антигуманный характер истории как науке и предмету популяризации. Из прошлого был исключен человек — творец истории. Закрытый характер советского общества, психология осажденной крепости породили тенденцию к обособленному исследованию отечественной и всемирной истории; пренебрежение западными ценностями, провозглашение всего отечественного единственно разумным, неприятие мировой науки, борьбу с низкопоклонством перед иностранным.