Крупным недостатком советской литературы является то обстоятельство, что решение заключить пакт с Германией, как правило, рассматривается вне связи с внешнеполитической деятельностью Сталина в целом. При этом остаются без ответа многие вопросы. Вследствие чего СССР оказался летом 1939 г. в такой изоляции, что заключил пакт даже с фашистской Германией? Какую роль в решении о пакте сыграли застарелые представления об англо-американском противоречии как главном, непонимание специфики фашистской формы империализма, страх перед германской мощью, реальной или вымышленной? Остаются не ясными и другие вопросы, кто к кому пришел — СССР к Германии или наоборот. В свете новых данных наивно звучат старые утверждения о «вынужденном» решении вступить в соглашение с Гитлером — это был договор равноправных партнеров. Односторонни или просто неверны суждения о «зондаже», «ультиматуме» Гитлера. Несомненно, он был чрезвычайно заинтересован в заключении пакта. Его адъютант фон Белов вспоминает, с каким напряжением ждал Гитлер известий из Москвы во время переговоров Риббентропа. Г. Хильгер, сотрудник германского посольства в Москве, свидетельствует: «оба государства шли навстречу друг другу весьма постепенно». Как показал Даши-чев, такое движение диктаторов началось сразу же после Мюнхена. Переориентация Сталина произошла в марте, может быть, даже в январе 1939 г.
Предысторию пакта нельзя ограничивать временем от предложения Гитлера о пакте до его подписания. После прихода фашистов к власти и ухудшения по их вине советско-германских отношений Сталин достаточно часто демонстрировал готовность восстановить эти отношения в духе Рапалло. В докладе на XVII съезде ВКП(б) он по существу оспаривал тезис о том, что СССР переменил «ориентацию» вследствие установления фашистского режима в Германии. «…Дело здесь не в фашизме, — подчеркивал «вождь», — хотя бы потому, что фашизм, например, в Италии не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной». Отметив далее, что «если интересы СССР требуют сближения с теми или иными странами… мы идем на это дело без колебаний», он в очень сдержанных тонах объяснил охлаждение советско-германских отношений приходом к власти «нынешних германских политиков». Так деликатно он назвал правительство Гитлера. По мнению Сталина, в политике Германии произошли лишь «некоторые изменения».
Западная пресса еще в те годы отмечала, что реакция СССР на захват Германией Австрии и Судетской области была сдержанной. Сталин публично не высказывал своего отношения к этим аннексиям, впервые он скажет об этом лишь 10 марта 1939 г. В западной историографии и публицистике доклад на XVIII съезде партии называют «речью о каштанах». В докладе очень резко было сказано, что СССР не будет «загребать жар» (таскать каштаны из огня) для западных держав. Можно считать это преувеличением. Но нельзя отрицать, что критика Германии в докладе Сталина была приглушена, главный удар часто он наносил по противоположной группировке государств. Он оставил открытым вопрос о направлениях советской политики, возможность для соглашения с Германией. Так и поняли его в Германии, оценив по достоинству. Фон Белов свидетельствует, что Риббентроп и Гитлер с удовлетворением обнаружили в докладе «заинтересованность советского диктатора установить отношения с Германией на дружественной основе». Показательно и другое. Молотов, выступая на сессии Верховного Совета СССР 28 августа 1939 г., подчеркнул, что «вождь» предвидел ставшее ныне фактом соглашение СССР с Германией.
Естественно, мы не имеем сейчас достаточно источников, чтобы утверждать о германской переориентации СССР. Шла борьба тенденций, но одна из них — прогерманская. Вполне можно допустить и то, что Сталин в эти решающие месяцы 1939 г. вообще не имел никакой концепции, не успев еще освободиться от мюнхенского шока. С одной стороны, он смещает с поста наркома иностранных дел Литвинова, сторонника коллективного отпора агрессии. Политический характер этого смещения был ясен и современникам, например, Рузвельту. В Германии также восприняли это как приглашение к сближению. Но Сталин вступает в открытые переговоры и с западными державами, не прекращая, впрочем, тайных переговоров с Германией. Вторые оказались более плодотворными. Московские переговоры с СССР вели лишенные полномочий второстепенные чиновники из Англии и Франции. В переговорах же с Германией СССР имел дело с всесильным канцлером, который обещал, предоставлял, гарантировал. Можно допустить, что Сталин увидел в пакте с Германией последний свой шанс, не имея ни желания, ни терпения ждать успехов на переговорах с англо-французами. Не случайно, что именно советская сторона прервала с ними переговоры, как только договоренность с немцами состоялась.
Изучая происхождение пакта, не следует ли учесть ряд обстоятельств, которые хотя и стали известными после заключения пакта, несомненно, были изначально изложены в нем. Таково появление в германско-советских официальных документах слова «дружественный». Важно выяснить, почему то, что в истории дипломатии всегда называлось вооруженным нейтралитетом, в отношениях Сталина — Гитлера стало называться «дружбой»? Не нужно ли учесть и сугубо личные моменты, помня о том, какой была роль Сталина и Гитлера в СССР и Германии? Нужно ли отбрасывать с порога соображения о «родстве душ двух диктаторов», англофобию Сталина и Молотова? Без изучения личного момента мы, очевидно, не сможем понять и странное доверие Сталина Гитлеру накануне нападения на СССР.
Был ли у СССР выбор или он был обречен заключить такой пакт? Некоторые авторы, вслед за Сталиным, категорически отрицают наличие выбора. Другие утверждают, что «выбор был невелик» — плыть по течению навстречу судьбе. Никто, однако, специально этим до сих пор не занимался. Были одни декларации. Никем не доказано, что возможности переговоров СССР с Англией, Францией были исчерпаны, что без согласия польского правительства пропустить войска РККА через территорию Польши военная конвенция СССР с этими государствами была исключена. Иными словами: мог ли СССР заключить военную конвенцию, пренебрегая этим отказом. Именно это и предлагала западная сторона на московских переговорах. Полностью ли использовали советские представители возможность опираться на явное расхождение позиций Англии и Франции? В то же время многие уже имеющиеся факты не укладываются в старые расхожие схемы. Достаточно ли мотивированными были отказ СССР от собственного единственного правильного принципа «мир неделим» и решение искать безопасность только для самого себя, а не для всех? Не без оснований Раскольников обвинял Сталина в том, что тот выжидает и качается как маятник между двумя «осями» (англо-французским и германо-итальянским блоками), хотя «единственная возможность предотвращения войны» заключалась в «скорейшем заключении военного и политического союза с Англией и Францией».
Кем доказано, что в случае отказа СССР от соглашения с Германией та немедленно напала бы на него с союзниками и даже в едином блоке всех капиталистических государств? Заметим вскользь, что тезис о нападении на СССР единого блока заимствован из сталинского же арсенала. Авторы тезиса игнорируют крайнее обострение межимпериалистических противоречий. Новый «крестовый поход» против СССР был маловероятен. В. Сиполс и некоторые другие советские и германские авторы, к сожалению, не замечают противоречий между их суждениями о заключении Советским правительством пакта 23 августа, вызванном будто бы опасностью немедленного нападения Германии, и их же тезисом о том, что «Гитлер не считал себя настолько сильным, чтобы напасть на СССР». Не изучены и другие возможные решения: Москва продолжает официальные переговоры с Лондоном и Парижем, затягивая одновременно тайные контакты с Берлином; заключает «чистый» пакт о ненападении с Германией без каких-либо дополнительных «дружественных» обязательств, выходящих за рамки нейтралитета, и активизирует переговоры с западными державами о подписании аналогичных соглашений; наконец, СССР отказывается от каких-либо соглашений со всеми державами. И снова повторяем: при всех вариантах политического урегулирования — постоянная боевая готовность РККА!
Длительное время нравственная сторона советско-германских пактов 23 августа и 28 сентября 1939 г. была в СССР вне критики. Мы не разделяем заблуждений ряда авторов, полагающих, что оба договора были выражением оборонительной стратегии. Ошибочно также оценивать пакты в политическом и, отдельно, в нравственном отношении. Поступать так означало бы возвращаться назад к Сталину, полагавшему, что политика может быть безнравственной. Даже он признавал аморальность сговора с Гитлером, делая его тайным. Часть историков, в их числе и авторы этих строк, считали, кое-кто продолжает считать, что сам по себе пакт от 23 августа был безупречен в этическом и юридическом отношениях, нехороши лишь дополнения к нему и пакт от 28 сентября. Утверждают, что ошибки Сталина и Молотова начались лишь после 1 сентября. В действительности же не было пакта без протокола. Именно протокол определял суть пакта. Кстати, он оказался единственной реализованной частью соглашения.
Открыто одиозным был пакт о «дружбе и границе», он дискредитировал СССР в глазах его сторонников, вводил в заблуждение советский народ и армию. Тезис об общей советско-германской границе означал признание германской аннексии Польши. Пакты попирали общечеловеческие принципы. Как было подчеркнуто на сентябрьском Пленуме ЦК КПСС в 1989 г., «советское государство, предпринимая различные меры для укрепления безопасности страны перед лицом фашистской угрозы, допустило грубейшие нарушения ленинских принципов внешней политики, отвергающей раздел сфер влияния. Мы это решительно осуждаем». В постановлении Съезда народных депутатов СССР «О политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 1939 года» показано, что секретные протоколы находились «в противоречии с суверенитетом и независимостью ряда третьих стран». Советско-германские соглашения 1939 г. на самом деле стоят в одном ряду с Мюнхенским соглашением. Они продолжили «умиротворение». И в Мюнхене, и в Моск