Пытаясь выдать нужду за добродетель, Сталин представлял вынужденный отход РККА 1941–1942 гг. в виде заранее спланированного отхода в целях «заманивания» противника. В отличие от честного и открытого термина 1812 г. — «отступление» он назвал этот отход некоей «активной обороной». Ее элементы, естественно, были, но какой фантазией нужно было обладать, чтобы перемещение РККА от Бреста к Москве назвать обороной? С термином «активная (иначе — «наступательная») оборона», введенным и обоснованным впервые Жо-мини, манипуляции Сталина не имели ничего общего.
В речи 9 февраля 1946 г. «вождь» также оставил открытым вопрос о причинах поражений. Некоторые его общие фразы в равной мере могут быть отнесены к войнам и Ю. Цезаря, и А. Гитлера. Война обнажила факты, безжалостно сорвала покровы с лиц, государств, правительств, партий, пишет он, в частности. Касаясь экзамена советскому строю, он также оставался весьма далек от конкретного анализа, ограничиваясь совершенно пустыми декларациями, например, о нашей полной победе как «главном итоге войны», о победе общественного и государственного строя и Красной Армии. Он вновь и вновь восхвалял «советский метод» индустриализации страны и коллективизации сельского хозяйства как «в высшей степени прогрессивный метод». При этом «вождь» умолчал, во что обошелся этот метод. Вновь ударив по «махинациях троцкистов и правых», Сталин, естественно, отказался от рассмотрения каких-либо альтернатив своему «методу».
Многие историки механически восприняли все доводы и приемы диктатора. Новым было лишь то, что под влиянием XX съезда КПСС была расширена трактовка субъективных причин. Наряду со списком «изменников» (Павлов, Власов и другие генералы) был составлен список просто ответственных за поражение (Сталин, Берия, Ворошилов, Мехлис и другие). Деление причин поражений на объективные и субъективные было представлено в работах Сталина. Историки периода застоя лишь выдвинули такое деление на первый план, в тех же целях реабилитации. Однако при внимательном рассмотрении все причины восходят к просчетам правителя и его советников. СССР к весне 1941 г. имел возможности достойно встретить агрессора и победить его меньшей кровью и в более краткий срок. При фактическом бездействии официальных историков сохранились с военной поры возникшие при участии тогдашних руководителей мифы о «предательстве» первого командования Западного фронта, «измене» 2-й ударной армии. Эти толкования, как и появившаяся еще в 30-е гг. общая формула «враги народа», были удобны для оправдания массовых репрессий против военных кадров и грубых просчетов в оценке противника и его намерений в 1941 и 1942 гг. В этом направлении работала пропаганда. Широко известна инспирированная пьеса А. Корнейчука «Фронт». В ней проигрывают сражения «глупые генералы», но не верховный Главнокомандующий.
Новый тезис «история отвела мало времени» также имеет старые основы. Пропаганда стремилась доказать, что в 1917 г. мы все начали с абсолютного нуля, и вообще вышли в люди лишь благодаря Сталину. И ныне Е. Джугашвили утверждает, что его дед, «спаситель от еврейского и германского фашиз-мов», принял Россию с сохой, а оставил с ядерной бомбой. В тех же целях реабилитации ряд авторов принижает исходный уровень военной промышленности, бросает тень на ее достижения к 22 июня 1941 г., пишет об общей экономической отсталости СССР. Этот тезис Жукова уже был подвергнут критике Самсоновым. Упоминавшаяся книга о советском тыле объясняет поражение Красной Армии 1941 г. «общим экономическим отставанием» СССР от Германии и пресловутыми «короткими сроками». Подчеркивая краткость времени между 1917 и 1941 гг., эти авторы фактически исключают какие-либо другие варианты развития, исходят из обычного для них представления: все, свершенное под «мудрым руководством», единственно безошибочно и целесообразно. Но учеными уже доказано, что СССР к началу войны далеко не использовал своих военно-экономических возможностей. Он мог добиться результатов несравненно больших, более качественных, при несравненно меньших затратах, если б не порочная система.
Тезис об ответственности истории лжив и бесплоден — с его помощью не извлечешь уроков, зато можно оправдать все, что угодно. По поводу возможностей СССР добавим, что всего за один год — к концу 1942 г. его оборонное производство догнало германское, хотя и находилось в несравненно более тяжелых, чем до войны, условиях, а в 1943 г. перегнало его и по количеству, и по качеству. Фаталистические тенденции проявляются и в трактовке других проблем. Утверждают, например, что и невзгоды, и лишения советским людям были предписаны той же историей.
Ради оправдания сталинского руководства войной современные историки и публицисты выдвинули несколько версий, которых мы не встретили в работах «вождя». Ссылаются на «народ», его «черты», что так же безопасно, как ссылаться на «историю»; прибегают к старому образу русского богатыря, который проспал 30 лет и 3 года и проснулся лишь тогда, когда немцы дошли до Волги и Эльбруса. Это лишь затушевывает суть дела. Кое-кто мобилизует старые хитроумные версии: «хороший царь и плохие бояре», «не вспоминать плохого о мертвых». Известную латинскую пословицу нельзя относить к политикам и ученым. Они умирают лишь тогда, когда умрут их дела, их идеи, их преемники. Старым традициям в изложении проблемы следовал в 1989–1991 гг. «Военно-исторический журнал». Он публиковал лишь частные сведения о нападении 22 июня, об УР, о «юнкерсе», прилетевшем незваным в Москву в мае 1941 г.
В понятие «внезапность» относительно событий 22 июня разные авторы вкладывают самый различный смысл. Это легко объяснить. Понятие было извращено еще Сталиным. Он прилагал небезуспешные старания внушить народу мысль о неожиданном для СССР нападении. Применяя понятие «внезапность» в буквальном смысле, оправдывая свои грубейшие просчеты, он лгал. На самом деле эта неожиданность ожидалась. Никто в мире из тех, кто мало-мальски интересовался политикой, не мог исключить возможность агрессии.
Не только об общих политических целях Гитлера в Восточной Европе, но и непосредственных намерениях вермахта знали очень многие — от Сталина до миллионов граждан западного приграничья. Другое дело, что этому не разрешалось верить, высказывания об этом карались как «контрреволюционные выступления», хотя такая тенденция не была всеобщей. Один из авторов этих строк вместе с другими курсантами Брянского военно-политического училища не принимал всерьез 21 июня 1941 г. доклад о международном положении лектора ЦК партии. Кто-то из наших неглупых командиров внушил, что на самом деле война вот-вот разразится, а отрицают это в пропаганде лишь из неких соображений высокой политики. Мимо лагеря курсантов чуть ли по самой его территории шли на Запад эшелоны с красноармейцами. В открытые двери теплушек мы бросали им папиросы и газеты. Но, увы, курсанты не руководили обороной страны…
Ошибочно сводить сугубо военный фактор неожиданного удара к вопросу, знали или не знали. В этом случае исследователь остался бы на уровне обыденного сознания. История войн знает случаи, а нападение на СССР еще раз ярко подтвердило это, что наличие информации о нападении не исключает внезапности. Как прямолинейное отрицание тезиса Сталина ныне возникло другое спорное мнение: внезапности не было, если о нападении знали, к его отпору готовились. Это верно лишь отчасти. Да, СССР готовил оборону, но она не была завершена, войска не были приведены в боевую готовность. Это и создало условия для внезапного удара.
Отдельные авторы нарочито подчеркивают вероломный и внезапный характер нападения: как будто от фашистов можно было ожидать объявления войны! По мнению одних, советские руководители будто бы не заблуждались, что войны с Германией не избежать, но они сомневались, «посмеет ли Гитлер развязать войну». По мнению других, «Сталин твердо верил, что ему удастся предотвратить бедствие» (Симонов). Он «очень хотел отодвинуть войну… уделял военным вопросам львиную долю своего рабочего времени» (Волкогонов). При этом, как правило, избегают четкого определения внезапности, как и оценки поведения диктатора, его запоздалых и половинчатых мер. Применяется фигура умолчания и относительно проблемы внезапности в целом. Ряд авторов почему-то называют внезапность «пресловутой».
Заслуживает внимание точка зрения В. Клевцова: нападение на СССР может быть признано внезапным только в тактическом и оперативном плане, так как советские войска не были своевременно приведены в боевую готовность. В стратегическом отношении внезапности не было, поскольку высшее руководство знало о готовящемся нападении, но не приняло энергичных, квалифицированных ответных мер. Выделив неготовность войск и бездеятельность командования как суть внезапности, автор, к сожалению, не освободился еще от тезиса: «руководство знало, значит, внезапности не было». Автор ограничивает внезапность лишь тактико-оперативной сферой, хотя командования округов также знали о нападении. Ржешевский пишет лишь о «морально-психологической внезапности». Авторы же т. 6 десятитомника считают, что внезапность нападения вермахта на СССР носила «политико-стратегический характер». Такие ограничения, на наш взгляд, неправомерны. Внезапность была всеобщей. Она поразила всю армию и население, от рядового красноармейца и рабочего, до «вождя» и его наркомов. Под ее знаком проходили не только отдельные бои, но война в целом, вся жизнь народа.
Пытаясь ответить на вопрос о том, в чем заключалась внезапность, мы должны решительно подчеркнуть, что во всех войнах прошлого фактор внезапности возникал вследствие не только вероломства «коварного» агрессора, но и безответственности руководства государства (армии), ставшего жертвой агрессии. По мнению Павленко, в июне 1941 г. внезапность по-своему создавали обе противоборствующие стороны: «Немецкое командование… тщательно маскировало свои подготовительные мероприятия и осуществляло широкую дезинформацию (об объявлении войны, естественно, не могло идти и речи. —