Говоря о довольно длительном состоянии шока, в котором пребывало советское руководство, нельзя забывать о принятом в октябре 1941 г. решении сдать Москву, плане уничтожения ее важнейших объектов, фактическом начале осуществления этих планов. Пишут как о подвиге: Сталин остался в Москве и в октябре, и ноябре 1941 г. Напомним, что решение о его выезде в Куйбышев было принято, и он был готов покинуть Москву в любой момент, но и оставаясь в ней, он отнюдь не рисковал своей жизнью.
Вполне естественно встает вопрос, кто виноват в том, что противник напал внезапно и широко использовал это в своих интересах. С 1941 г. в литературе прослеживается стремление возложить всю ответственность на германский фашизм. Но внезапность немыслима без просчетов защищающейся стороны. Крах своей веры в фашизм и Гитлера Сталин долго не признавал. Лишь в обращении к народу 9 мая 1945 г. он заявит: «Зная волчью повадку немецких заправил, считающих договора и соглашения пустой бумажкой, мы не имеем основания верить им на слово». Воспользуемся этой метафорой. Умный скотовод никогда не сетует на волка — он знает его «повадки». Он делает крепкую ограду для скота, нанимает надежных пастухов, заводит собак, организует отстрелы хищников. Если б верховный пастырь советского народа поступил так, РККА не пустила бы зверей на территорию СССР, и не пришлось бы считать потери среди мирного населения и колоссальные разрушения.
Имея в виду обороняющуюся сторону, главным виновником внезапности необходимо считать Сталина. Обладая исключительной властью, он не только не разрешил военным выполнять элементарные требования уставов, но и категорически запретил это делать, установив над Вооруженными Силами мелочный контроль в первую очередь с помощью Берии и Мехлиса. Нельзя согласиться с мнением Симонова об «ответственности общества, нашей собственной ответственности». Она не может быть безликой; когда виноваты все, виноватых нет! Главную вину в преступных просчетах несут также Молотов и близкие советники «вождя».
Ответственность за внезапность сильно отягощается одним обстоятельством. Проблема первого удара стара, как сами войны, как литература о них. По мнению Жомини, после изобретения огнестрельного оружия производить внезапное нападение стало весьма затруднительно. Оно бывает возможным лишь в том случае, если армия забудет основные требования полевой службы, и ей самой придется выполнять роль передовых постов. Меры против внезапного нападения, подчеркивает историк, имеются в уставах всех армий (написано в 1837 г.). Их только надо в точности исполнять. «Кому нужен полководец, усыпляющий бдительность своей армии», — восклицал сам Сталин[223]. Эта мысль в 30-е гг. была отражена в советских армейских уставах, получила разработку в трудах ученых, в том числе и на опыте вермахта 1939–1941 гг., и даже на опыте самой Красной Армии, например, в боях у Хасана.
Военные классики считали внезапное нападение мало вероятным. У них явно не хватало фантазии предвидеть ситуацию, которую создали, главным образом, Сталин и его помощники — Молотов, Тимошенко, Жуков. «…Трудно предположить, — писал Жомини, — чтобы армия, расположенная в виду неприятеля… исполняла свой долг столь плохо, что позволила бы противнику напасть на себя врасплох». По Клаузевицу, внезапное нападение удается лишь при особых обстоятельствах; «внезапность редко удается в совершенной степени»; «в тактике внезапность гораздо более обычное явление», чем в стратегии; «война не возникает внезапно, подготовка ее не может быть делом одного мгновения», «каждый из двух противников может судить о другом на основании того, что делает». Победа с использованием фактора внезапности была чем-то неполноценным. По мнению Наполеона, Лейтенское сражение показало военные дарования Фридриха II. Однако он «обязан победой внезапности, и поэтому победа эта принадлежит к разряду случайностей».
Сохранили свою свежесть мысли классиков о мерах по предотвращению внезапности. Это подтверждают события не только под Брестом — Белостоком (1941), но и на Северном Кавказе (1995–1996). Эти меры — постоянная боевая готовность. «Наступающая армия, — писал Жомини, — вступая в страну с намерением покорить ее или даже только временно ее оккупировать, всегда благоразумно заготовит себе, как бы велики не были перед тем ее успехи, хорошую оборонительную линию, чтобы воспользоваться ею в случае перемены счастья и полного изменения обстановки». Наступая, — повторяет автор, — «думают и о возможности вынужденного перехода к обороне». В развитие этих мыслей Клаузевиц предупреждал: «Полководец ни на минуту не должен спускать глаз с противника, иначе он рискует попасть под удары боевого меча, имея в руках только франтовскую шпагу»; «даже при самых благоприятных условиях и при величайшем моральном и физическом превосходстве» нельзя «упускать из виду возможность крупной неудачи»; «общим правилом современного военного искусства» является способность любой части войск в любой момент вести «самостоятельный бой». И даже для XIX в. эти мыслители не открывали нечто новое. Известно, что еще во второй Пунической войне, не только римляне, но и карфагеняне ежедневно окапывали свои лагеря. Военная история не оставляет без ответа и вопрос об ответственности генералов за проявленную беспечность. Уже в XIX в. наука считала, что «генерал, застигнутый врасплох, есть уже генерал опозоренный». Справедливо и целесообразно ли, что первые лица, «подарившие» противнику в 1941 г. фактор внезапности, не только не были наказаны, но и возвеличены?
Один из деятелей партии В. Трофимов в написанной им книге «Контуры грядущей войны» подчеркивал: «Новейшие средства войны создали могущественное оружие для нападения на суше и в воздухе, причем мощность этого оружия усиливается во сто крат в условиях внезапности. Необходимо, кстати, отметить, что у нас все признают, как вывод из современной обстановки, как нечто совершенно бесспорное, что фашисты нападут на Советский Союз неожиданно, внезапно, но из этого признания далеко не все делают надлежащие выводы. Очень многие относятся к истине, содержащейся в этом выводе, с пагубным добродушием, будучи почему-то убеждены, что истина эта будет иметь практическое значение в первую очередь в отношении каких-то других государств, а не Советского Союза; эти странные люди не хотят верить, что, может быть, в первую очередь им именно придется проснуться однажды от грохота взрывов авиабомб противника». В 1937 г. автор направил рукопись «вождю», и вскоре был расстрелян. Сам Сталин постоянно призывал армию и народ быть готовыми «ко всяким неожиданностям», в частности в речи 5 мая 1941 г. перед выпускниками военных академий. «Самоуспокоенность», в которой он, начиная с 3 июля 1941 г., начнет обвинять народ, в первую очередь была присуща ему самому. «…Власть прозевала». Так записал в своем дневнике В. Вернадский 23 июня 1941 г., имея в виду, что Сталин еще в 1930 г. стал диктатором.
Знала ли Москва о готовящемся нападении? На основании многочисленных источников ныне можно дать вполне определенно утвердительный ответ. Попытки оправдать Сталина тщетны. Объективные сведения поступали из самых разных источников — от президентов до перебежчиков, этих подлинных героев еще не начавшейся войны. Однако мышление Сталина было не в состоянии сделать верные выводы из многообразной, обширной, часто противоречивой информации. Как могло не насторожить правителя, например, то обстоятельство (это с полным основанием подчеркивается многими зарубежными учеными), что немецкая сторона чрезвычайно легко соглашалась с советскими представителями при обсуждении территориальных вопросов на переговорах в августе — сентябре 1939 г. В мировой дипломатической практике это было совершенно необычным. Германская дипломатия казалась равнодушной и по отношению к акциям СССР в Финляндии, Румынии, хотя присоединение Северной Буковины не было предусмотрено советско-германскими соглашениями. Эту позицию нельзя было понять вне связи с намерениями фашистов против СССР. В Кремле не сумели правильно оценить итоги берлинских советско-германских переговоров в ноябре 1940 г., в ходе которых Гитлер продемонстрировал поистине царскую щедрость, предложив СССР огромную часть богатейшего «наследства британского покойника». Были далеко идущие цели: отвлечь внимание СССР от его западных границ, повернуть его лицом к югу, теплым морям. Это чрезвычайно облегчило бы осуществление целей Германии в Восточной Европе.
Репрессии нанесли советской разведке тяжелый урон (по некоторым данным семь предшественников Ф. Голикова на посту начальника ГРУ было «ликвидировано», один арестован), но она выполнила свой долг. Л. Треппер из Парижа, Р. Зорге из Токио, X. Шульце-Бойзен из Берлина, Г. Кегель из немецкого посольства в Москве и многие другие разведчики своевременно сообщили весьма полные сведения о планах фашистов. Имелось по меньшей мере полгода для приведения в боевую готовность весьма сильной армии. Те же самые данные Сталин получал от советских послов в Берлине, Лондоне, Вашингтоне; от Черчилля, Рузвельта, Мао Цзедуна, даже от германского посла в Москве Ф. Шуленбурга — более 50 предупреждений. Может быть, наиболее убедительные сведения представлены в материалах Шуленбурга, опубликованных в «Вестнике МИД СССР» (1990, № 20) и «Новом времени» (1991, № 8). Впрочем, диктатор и посла назвал дезинформатором. Несколько иначе он реагировал на сообщение югославского дипломата о сроках возможного нападения на СССР: «Мы готовы, если угодно — пусть придут». В апреле — мае вести о предстоящей агрессии поступали из всех союзных с Германией стран. В августе 1942 г. во время визита в Москву Черчилль напомнил Сталину о своей телеграмме в апреле 1941 г. Ему не нужно было никаких предупреждений, возразил тот. Он знал, что война начнется, но думал, что удастся выиграть еще месяцев шесть.
До начала же войны «великий стратег» говорил иное. 17 июня 1941 г. НКВД передал: «Источник, работающий в штабе германской авиации, сообщает… все военные приготовления Германии по подготовке вооруженного выступления против СССР полностью закончены, и удар можно ожидать в любое время». Резолюция Сталина: «Товарищу Меркулову. Может послать ваш «источник» из штаба германской] авиации к… матери.