С годами характер полководца лишь обретал дополнительную крепость. Об этом свидетельствовал случай, происшедший в ходе Восточно-Прусской операции. Командование 50-й армии упустило из виду момент, когда на сопредельной стороне противник снял и перебросил на другой участок фронта часть сил. Это потребовало от командования фронтом преждевременного ввода в бой соседней армии. Самой же 50-й армии пришлось форсированно догонять врага. Рокоссовский, хотя и ценил былые доблести заслуженного военачальника, каким был генерал-полковник И.В. Болдин, за такое упущение все же снял его с должности командарма.
С несвойственной ему в обычной обстановке резкостью он пресекал панику, дезорганизующую войска и обрекавшую их на заведомое поражение. «Всех, замеченных в проявлении трусости и паникерстве, взять под особое наблюдение, а в необходимых случаях, определяемых обстановкой, применять к ним все меры пресечения… вплоть до расстрела на месте», — такое категорическое требование встречаем в его приказе войскам Брянского фронта[286].
Вместе с тем, по единодушному признанию знавших его, одной из прекрасных черт К.К. Рокоссовского было то, что он, как писал П.И. Батов, «в самых сложных условиях не только умел оценить полезную инициативу подчиненных, но и вызывал ее своей энергией, требовательностью и человеческим обхождением с людьми».
С этой точки зрения трудно согласиться с приводимым в литературе категоричным мнением генерала армии А.В. Горбатова о том, что командующий фронтом таки свел с ним личные счеты за жалобу в Ставку ВГК, когда представлял в Москву наградные материалы по итогам битвы за Днепр[287]. К такому выводу генерал, если верно переданы его слова, пришел на основании того, что и возглавляемая им армия, и он сам были якобы обделены наградами и почестями за форсирование Днепра и освобождение Минска. Но эти резоны, как представляется, не выдерживают серьезной критики: представления к наградам действительно подписывались Рокоссовским, но решение принималось Сталиным. И кто знает, по каким соображениям он решил не награждать командующего 3-й армией за форсирование Днепра? Известно, например, что в свое время не был отмечен государственной наградой за победу под Москвой Г.К. Жуков. Так что возлагать всю ответственность на Рокоссовского, вероятно, оснований нет. Да и очень уж выпадает этот случай из всего того, что известно об отношении полководца к подчиненным.
Благородство поступков не изменило ему и тогда, когда пришла пора подвести итоги ратного пути. Надо признать, что «Солдатский долг» Рокоссовского выгодно отличается от многих мемуаров выдержанностью, откровенностью, в них даже предвзятому человеку трудно найти отступления от истины, тем более злонамеренные. Честно воюя, маршал имел полное моральное право отстаивать историческую истину, что называется, невзирая на лица. Причем, в отличие от многих своих коллег, предпочитавших в спорных ситуациях апеллировать к партийным органам и творить неправду втайне от общественности, К.К. Рокоссовский действовал открыто.
Так, прочитав в одном из номеров «Военно-исторического журнала» воспоминания Г.К. Жукова о Курской битве, он пришел к выводу, что со стороны коллеги-маршала допущены тенденциозность и неверное освещение событий. То ли запамятовав, то ли по злонамеренной подсказке кого-то из литзаписчиков, Георгий Константинович взялся утверждать, будто план оборонительной операции на Центральном фронте, в отличие от Воронежского, разрабатывался не командованием в целом, а лично начальником штаба фронта и им же был представлен в Генеральный штаб. План «был представлен в Ставку военным советом фронта… — писал Рокоссовский. — К этому еще добавлю, что для окончательной отработки упоминаемого плана обороны войск Центрального фронта я был вызван в Ставку и лично докладывал свои соображения Верховному главнокомандующему Сталину и после некоторых уточнений этот план был им утвержден».
Заключая письмо, содержавшее и иные претензии к рецензируемой публикации, маршал специально оговорился, что к обращению в редакцию его побудили участники Курской битвы, которые, как и он сам, недоумевают, для чего Г.К. Жукову потребовалось искажать истину, «приписывая себе то, чего не было»[288].
Письмо в редакцию «Военно-исторического журнала» не было, как иногда утверждают, следствием какой-то давней натянутости в отношениях двух военачальников. Константин Константинович боролся за истину с той же последовательностью, с какой отстаивал свои убеждения всегда, невзирая на лица.
Простота и доступность, редкое обаяние и такт, с которыми Константин Константинович подходил одинаково и к рядовому солдату, и к Верховному Главнокомандующему, исключают пафос, вроде бы естественно напрашивающийся, когда речь заходит о фигурах его масштаба. И все же, когда представляешь, сколько испытаний прошел этот человек, в скольких жизненных перипетиях побывал и при этом остался верным своим принципам, цельным, последовательным, человечным, не можешь не обнажить голову перед его светлой памятью.
Лаврентий Берия:«СО МНОЙ ХОТЯТ РАСПРАВИТЬСЯ БЕЗ СУДА И СЛЕДСТВИЯ»
«Товарищам Маленкову, Хрущеву, Молотову, Ворошилову, Кагановичу, Микояну, Первухину, Булганину и Сабурову. Дорогие товарищи, со мной хотят расправиться без суда и следствия, после 5-дневного заключения, без единого допроса, умоляю Вас всех, чтобы этого недопустили, прошу немедленно вмешательства, иначе будет поздно. Прямо по телефону надо предупредить.
Дорогие т-щи настоятельно умоляю Вас назначить самую ответственную и строгую комиссию для строгого расследования моего дела, возглавить т. Молотовым или т. Ворошиловым. Неужели член Президиума ЦК не заслуживает, того, чтобы его дело тщательно разобрали, предъявили обвинения, потребовали бы объяснения, допросили свидетелей. Это со всех точек зрения хорошо для дела и для ЦК. Почему делать, так к[а]к сейчас делается, посадили в подвал, и никто ничего не выясняет и не спрашивает. Дорогие товарищи, разве только единственный и правильный способ решения без суда и выяснения дела в отношении Члена ЦК и своего товарища после 5-суток отсидки в подвале казнить его.
Еще раз умоляю Вас всех, особенно т.т. работавших с т. Лениным и т. Сталиным, обогащенных большим опытом и умудренных в разрешении сложных дел т-щей Молотова, Ворошилова, Кагановича и Микояна. Во имя памяти Ленина и Сталина, прошу, умоляю вмешаться и незамедлительно вмешаться и Вы все убедитесь, что я абсолютно чист, честен верный Ваш друг и товарищ, верный член нашей партии.
Кроме укрепления, мощи нашей Страны, и единства нашей Великой партии у меня не было никаких мыслей.
Свой ЦК и свое Правительство, я не меньше любых т-щей поддерживал и делал все, что мог. Утверждаю, что все обвинения будут сняты, если только это захотите расследовать. Что за спешка и при том, очень подозрительная.
Т. Маленкова и т. Хрущева прошу не упорствовать разве будет плохо, если т-ща реабилитируют.
Еще и еще раз умоляю Вас вмешаться и невинного своего старого друга не губить.
Ваш Лаврентий Берия»[289].
Это письмо еще за неделю до этого всесильный Л.П. Берия написал 2 июля 1953 г. в Президиум ЦК КПСС из подземного бункера штаба Московского округа ПВО, куда был помещен после ареста прямо на заседании президиума Совета министров СССР. Мы приводим его без всякой правки, с полным сохранением орфографии. И делаем это не случайно. Письмо выдает не только и не столько слабую грамотность Берии, сколько — и прежде всего — его крайнее смятение, психологический надлом и банальный страх за свою жизнь. Ему ли — сталинскому обер-палачу было не знать, с какой легкостью, без всякого разбирательства запечатывали уста не только рядовым людям, но и высшим руководителям, как только они становились неугодными «дорогим товарищам», в том числе и «работавшим с т. Лениным и т. Сталиным». И именно поэтому он молит срочно вмешаться, назначить любую самую строгую комиссию, но только отозваться, не позволить расправиться с ним втихомолку, в гулкой тиши застенков. В этом была какая-то мистическая справедливость: палач наконец-то ощущал на своей шкуре то, на что щедро обрекал тысячи и тысячи ни в чем неповинных людей…
АГЕНТ МУСАВАТИСТСКОЙ РАЗВЕДКИ?
Однако мы забежали далеко вперед. Аресту «Лубянского маршала» предшествовали в его бурной жизни немало событий, на которых следует остановить внимание. Не только интересно, но и важно понять, как формировалась эта личность, причудливым образом сочетавшая в себе как самые мрачные стороны сталинщины — чуть ли не наиболее репрессивного режима в XX веке, так и первые прорывы к обществу, свободному от тоталитаризма, репрессий, страха.
Лаврентий Берия был на двадцать лет моложе своего покровителя и соплеменника Сталина. Он родился в 1899 г. в селении Мерхеули близ Сухуми, в бедной крестьянской семье. Уже после Октябрьской революции окончил в Баку строительно-техническое училище, а затем два курса политехнического института. В РКП(б) вступил в 1919 г.
Почти с самого начала сознательной жизни Берия оказался связанным с органами госбезопасности. Года два поработав в Грузии и Азербайджане скромным служащим таможни, в 1921 г. он был сразу назначен заместителем начальника секретно-оперативного отдела Азербайджанской ЧК, а вскоре и начальником этого отдела — заместителем председателя АзЧека. Через два года его переводят в Тбилиси, где он продолжает быстро расти по службе, становясь сначала председателем ГПУ Грузии, а затем и всего Закавказского ГПУ.
Чем объяснить его бурный карьерный рост? Безусловно, Берия был очень энергичным, пробивным, напористым человеком. Одаренным весьма изощренным практическим умом. Однако с молодости л