Желая похвалить «ленинско-сталинскую принципиальность» и прозорливость своих товарищей по Президиуму ЦК, Булганин невольно показал, какие дикие нравы на самом деле царили в правящей верхушке. «Скажу вам, — откровенничал Булганин, — что еще при жизни товарища Сталина мы, члены Президиума ЦК, между собой, нечего греха таить, скажу прямо, говорили, что дело врачей — это липа… Мы говорили о том, что грузинское дело — это липа, дутое дело. Дело Шахурина и Новикова — позорное дело для нас. Говорили? Говорили. Дело маршала Яковлева — позорное дело для нас. Говорили? Говорили еще при жизни товарища Сталина». Время от времени он переспрашивал: «Говорили?» — и слышал из президиума подтверждающие реплики. Вот так: знали, говорили между собой, но штамповали угодные вождю решения, стоившие жестоких испытаний и даже гибели тем, на кого завели «дело».
И на этом самом фоне Булганин расточал комплименты коллегам по Президиуму ЦК по поводу их принципиальности и проклятия по адресу Берии. Последний, оказывается, никакой положительной роли ни в освобождении врачей, ни в закрытии мингрельского дела, ни в прекращении гонений на наркома авиационной промышленности А.И. Шахурина, командующего ВВС Красной армии главного маршала авиации А.А. Новикова и заместителя министра обороны маршала артиллерии Н.Д. Яковлева не сыграл, «все это делалось для того, чтобы создать себе видимость популярности». Не без того. Но ведь остальные члены руководства не сделали и того, на что решился Берия, лишь «про себя» знали: все — липа.
Как остальные высшие руководители, Булганин не хотел видеть, что Берия был порождением режима власти Сталина, пунктуальным исполнителем воли вождя, а не просто излишне самостоятельным интриганом. Все ораторы дистанцировали их друг от друга, и злодеяния Берии списывали на что угодно и кого угодно, только не на волю и желания вождя. «Товарищ Сталин, — заявлял Булганин, — оставил нам партию сильной и единой», будто Берия не принадлежал к этой самой партии.
Правда, когда Николай Александрович от политической риторики перешел к вопросам практическим, в его речи появилось и разумное начало. Он внес предложения установить не бумажный, а реальный контроль над органами МВД, изменить стиль их деятельности («права все те же, методы работы все те же, а мы прожили уже 35 лет» со времен ВЧК), а также «развоенизировать» МВД, то есть превратить ее в гражданское министерство.
С устранением Берии в верхах на какое-то время установился баланс власти. Окончательно расклад сил определился после сентября 1953 г., когда на вновь введенный пост первого секретаря ЦК партии был избран Хрущев, быстро оттеснивший на второй план главу правительства Маленкова.
Участники тех давних событий вспоминали о роли, которую в утверждении Хрущева во главе партии сыграл Булганин, роль, скажем прямо, провокационную. Введение поста первого секретаря заранее не предусматривалось. Перед самым началом пленума к Маленкову подошел Булганин и «настойчиво предложил» вынести на пленум вопрос об избрании Хрущева на высший партийный пост. При этом пригрозил: «Иначе я сам внесу это предложение».
В перерыве заседания пленума члены Президиума ЦК собрались в комнате отдыха, и Маленков, полагавший, что Булганин перед началом говорил с ним не только от своего имени, поднял злополучный вопрос об избрании Хрущева. Все поначалу опешили, Булганин же первым с энтузиазмом призвал: «Давайте решать!» (Можно предположить, что вся эта затея была замышлена одними лишь Хрущевым и Булганиным.) Поразмыслив, присутствующие сдержанно согласились, тем более что иной кандидатуры на пост руководителя КПСС в тот момент не видели[35]. От себя добавим: члены Президиума, убаюканные, вероятно, длительной политической традицией, в соответствии с которой первым лицом в стране считался глава правительства, а не КПСС, даже не подозревали, что на самом деле в лице Хрущева они избрали единоличного лидера не только партии, но и государства.
Что касается Булганина, то он, начиная с марта 1953 г., в первую очередь исправлял должность первого заместителя председателя Совета министров СССР. Военным же ведомством фактически руководил не он, а Г.К. Жуков, бывший его первым заместителем.
А в 1955 г. для Николая Александровича и вовсе наступил звездный час: Н.С. Хрущев, низвергнув Г.М. Маленкова с поста главы правительства, провел назначение на этот пост своего давнего, с 1930-х гг. соратника. То была, очевидно, ответная плата Булганину за сентябрь 1953 г., тем более что, как вспоминал Л.М. Каганович, многие члены политического руководства считали кандидатуру В.М. Молотова более достойной поста премьера.
Впрочем, как не без проницательности замечал Каганович, Хрущев, выдвигая Булганина, очевидно, строил расчет на недолговечности пребывания того в должности. Что, к слову, и случилось. Добившись отставки Николая Александровича в 1958 г., Хрущев занял пост главы правительства сам.
Но это случилось лишь через несколько леї. Пока же новый председатель Совета министров СССР переживал некоторую эйфорию. Новый пост, новые возможности… И награды: к собственному 60-летию Булганин удостоился звания Героя Социалистического Труда.
Страна переживала либерализацию режима, так называемую оттепель, усилившуюся после XX съезда КПСС. Внутри страны инспирируемый сверху курс на преодоление культа личности Сталина смыкался с идущей снизу стихийной десталинизацией. Новые отношения выстраивались и с зарубежными государствами.
На посту главы правительства Николаю Александровичу пришлось осваивать функции дипломата. При Сталине визиты советских руководителей носили редкий характер и ограничивались в основном странами народной демократии. Пришедший к руководству партией и страной Хрущев стал утверждать новые нормы взаимоотношений, в первую очередь с западными странами. В отличие от Сталина новые руководители уже не рассматривали нагнетание международной напряженности как приемлемое и даже необходимое условие для поддержания советского строя «на плаву».
Первый визит советской партийно-правительственной делегации был совершен в 1955 г. в Югославию. Хотя она и не была западным государством, но ее руководители, начиная с 1948 г., квалифицировались советской пропагандой как «англо-американские наймиты», «шпионы» и «ревизионисты».
Впервые Булганин пожимал руку югославам еще в мае 1946 г. Наряду с другими советскими руководителями он участвовал в последней встрече Сталина и Тито. Тогда казалось, что сложился прочный союз «старшего» и «младшего» братьев, который открывал перспективу создания на Балканах большой социалистической федерации, готовой пойти в кильватере Советского Союза. Сталин, публично сравнивая Тито с «мягкотелыми» лидерами европейских компартий — Морисом Торезом, Пальмиро Тольятти, Вильгельмом Пиком, Клементом Готвальдом, казалось, готов был видеть в югославском лидере своего политического наследника. «Береги себя… ибо я не буду долго жить, — сказал московский диктатор белградскому «коллеге». — …А ты останешься для Европы»[36].
Скажи тогда кто-нибудь, что не пройдет и двух лет, как отношения с Югославией станут столь враждебными, что Тито будет объявлен иностранным шпионом, никто бы не поверил. Но дело повернулось именно таким образом, поскольку югославский лидер нашел в себе силы сказать «нет» Москве в ее стремлении встроить Югославию в собственный внешнеполитический курс. Отношения между двумя странами, двумя партиями стали враждебными, и вот теперь Булганину — уже в качестве одного из советских лидеров — вместе с Хрущевым предстояло навести мосты с Тито.
В составе группы артистов, поддерживающей усилия политиков кулыурной программой, находилась известная оперная певица Т.П. Вишневская. На приеме в посольстве ей довелось сидеть за столом рядом с Н.С. Хрущевым и Н.А. Булганиным, напротив — И.Б. Тито с женой. Поэтому она, что называется, в упор могла видеть, как в неофициальной обстановке оформлялось начавшееся после почти десятилетнего похолодания советско-югославское сближение.
«Атмосфера за столом, — вспоминает Вишневская, — была напряженной. Видно, нелегко давались «исторические» переговоры нашим «ходокам». Тито был преувеличенно спокоен, очень сдержан — чувствовалось, что поставил стену между собой и гостями и не собирается убирать ее сразу, в один день».
Югославский лидер выглядел совсем не так, как на бесчисленных портретах, развешанных по всему Белграду. Там был изображен настоящий голливудский супермен — молодой, мужественный, широкоплечий мужчина, а на самом деле он оказался — «будто видишь его через уменьшительное стекло» — среднего роста, мелкие черты, лет шестидесяти. Правда, манерами, медленными, значительными движениями и жестами он напомнил Галине Павловне Сталина, которого она видела на кремлевских приемах.
У советских же руководителей, вспоминает далее певица, «все роли, видно, были расписаны заранее: Микоян как тамада провозглашал тосты, Булганин поддерживал светский тон беседы, а Хрущев эдаким своим в доску рубахой-парнем напирал и все лез целоваться.
— Йося, да перестань ты сердиться! Ишь, какой обидчивый! Давай лучше выпьем и — кто старое помянет, тому глаз вон!..
Но Тито всем своим видом показывал, что память у него хорошая, а глаз ему не вынешь — в своей стране он царь и бог. Спокойно, по-хозяйски наблюдал он, как посланники великой державы перед ним шапки ломают. Чувствовалось, что ему хочется продлить удовольствие, что он давно ждал этого часа: нет-нет, да и промелькнет в глазах ироническая ухмылка».
Когда обстановка несколько потеплела, Хрущев предложил сплясать. «И пошли наши вожди ногами кренделя выделывать, ну и мы, конечно, с ними — вперед, «тяжелая артиллерия»! Да только не очень-то помогло — Тито плясать не пошел.
Откуда у советских правителей эта страсть к танцам? Причем танцуют неумело, по-деловому… Никогда я не видела за границей на приемах, чтобы президенты великих держав, подвыпив, пускались плясать какого-нибудь гопака! Потом Булганин мне рассказывал, как Сталин заставлял их плясать на своих ночных обедах — может, оттуда и пошла эта плясовая лихорадка?..»