Мои надежды рушились как карточный домик, ни за какую линию фронта нас не отправляли, когда я вскользь попытался поднять эту тему с начальником нашего конвоя, немного говорившим по-немецки, тот поднял мой вопрос на смех. Но у русских должен был быть некий план, иначе, зачем они привезли нас на фронт?
Наконец, нашу небольшую группу разделили, меня оставили с Колем, а троих человек во главе с майором увезли на полуторке и мы больше о них не слышали.
Наступил январь, а за ним и февраль сорок четвертого года. Одним снежным холодным утром меня разбудил дежуривший на растопке Коль.
– Вставай, за нами пришли.
Я нехотя вылез из натопленной землянки, расположенной рядом с уцелевшим зданием госпиталя. На улице уже ждало шесть конвоиров на лошадях. Наскоро позавтракав, мы сели в запряженные одной лошадью сани и двинулись на северо-запад. Шесть кавалеристов ехали справа и слева от саней, у которых не было кучера, так что управлять лошадью приходилось мне или приятелю.
Куда нас везут? Сопровождающие не говорили по-немецки, и все, что удалось мне узнать перед дорогой, это то, что нас везут на передовую и всякая попытка к бегству будет пресечена без предупреждения. Русские говорили, что в районе Корсуня немцы находятся в котле и, судя по направлению движения, мы следуем в район боевого охранения противника, но если нас хотят отпустить к своим, тогда зачем столь строгие меры? Нет, у русских был другой план, но какой? Большой ценности в нас нет – два лейтенанта люфтваффе!
Мы уже полдня медленно ехали по проселочной заснеженной дороге, почти все время храня молчание. Линия фронта не могла быть слишком далеко, не собирались же мы ночевать на улице, не достигнув пункта назначения. Дорога вошла в подлесок наиболее густой справа, слева показалась замерзшая гладь водоема. Неожиданно впереди послышались выстрелы, конвоиры скучились, старший отдал команду и пять человек во главе с командиром поскакали вперед на звуки пальбы. С нами остался только один кавалерист, снявший карабин с плеча.
Мгновенно оценив обстановку, я прошептал товарищу: «Бежим!».
Коль почти жестами и губами дал понять, что не побежит, но готов помочь мне, более того, он быстро предложил план. Одинокий конвоир хоть и держал карабин наготове, но был отвлечен событиями, творящимися впереди. Коль погнал лошадь вперед, делая вид, что животное испугалось шума, а я сымитировал будто выпал из саней и сразу же побежал в лес. Расчет был простой, но рискованный. Оставалось, надеется на то, что русский психологически предпочтет погоню за санями с одним немцем, чем бросится в подлесок за пешим другим.
План сработал, я свернул за большой сугроб на обочине, чтобы обезопасить свой тыл от выстрела и скрылся в лесу. Долго и далеко бежать от лошадей я не мог, поэтому инстинктивно двигался через лес не прямо, а выписывая крюки как заяц, выбирая дорогу через самые сложные и густые участки кустов и деревьев. Вслед прозвучала пара выстрелов. Предательский снег оставлял следы, по которым любой охотник и без собаки нашел бы меня в два счета. Нужно было спрятаться в лесу, и неожиданно мне повезло, я заметил пригорок, усеянный большими камнями. Это был шанс. пан или пропал! Взобравшись наверх, я распластался на самой вершине, попытавшись спрятаться за валунами, припорошив себя снегом. Безоружный я оставался легкой добычей, но это была единственная возможность спрятаться. Опять же подбадривал я себя. русские будут искать меня внизу, спрятавшегося в лесу, по крутому склону лошади не пойдут, конечно, можно спешиться и тогда конец, я так и останусь лежать, с готовностью приняв пулю как избавление.
Выстрелы давно стихли. Только теперь, несколько часов пролежав без движения, я понял, что ушел от погони, а может, ее и не было. Я совершил побег, но я не был в безопасности. Какое расстояние, и какие трудности разделяют меня от передовой. Дождавшись темноты, я на ощупь спустился с каменного кургана. Небо было затянуто тучами, темная ночь могла быть и спасительницей и западней. Определить направление по звездам было невозможно, оставалось только одно – надеется на интуицию. Еще до начала летной карьеры я заметил, что обладаю некой птичьей способностью чувствовать правильное направление. Мальчишкой, гуляя в лесу, я ориентировался, куда следует идти. Как это происходило – не знаю, просто нечто щелкало в голове, но выбранная дорога всегда выводила к дому. Вот и сейчас я просто пошел в направлении, подсказанным интуицией. Больше беспокоили возможные минные поля или засады русских, да и свои запросто могли подстрелить в темноте. Моя истрепанная летняя немецкая форма, в которой я оказался в плену, давно была заменена русскими зимними лохмотьями, так что немцем со стороны я совершенно не казался. Скорее я был затравленной дичью, пытающейся с бесшумной осторожностью вырваться из западни. Темп моего продвижения был настолько слаб, что вряд ли до рассвета я преодолел несколько километров. С первыми лучами зимнего солнца я стал искать укрытие. Густой подлесок стал редеть, и впереди показались какие-то ветхие строения. Рискуя всем, я пробрался на край деревни, ближе всего ко мне стоял сарай, возможно бывший коровник. Я подполз к двери, она оказалась заколоченной. Оглядевшись, я ухватился замерзшими в русских варежках пальцами за доски, повиснув на них и упершись ногами в дверь. Доски звучно треснули и отломались, от страха я втянул голову в плечи, но никто не выбежал на шум. Как можно быстрее я укрылся в сарае, и, улегшись прямо на замерзшие старые коровьи лепешки, оценил ситуацию. Небольшой хутор казался брошенным, но что делать дальше. Нервное напряжение и движение не дали мне замерзнуть, хотя под утро мороз особенно лютовал, большого холода не было – февраль, в отличие от января, выдался снежным, но теплым, страшнее был голод. Последний раз я перекусывал хлебом на санях, да и вчерашний завтрак трудно было назвать сытным, теперь паек пленного казался мне рогом изобилия. Побег и холод окончательно подорвали силы. Как добыть пищу. Набравшись смелости, я начал обход брошенных владений. Несмотря на отсутствие людей на самом хуторе, русские могли быть где-то поблизости. Хутор представлял собой несколько помещений для скота и остов избы, совершенно сгоревший. Коровник, ставший мне укрытием, оказался самым сохранившимся зданием. Отчаяние охватило меня. Я мог спокойно отдыхать хоть до второго пришествия, но как добыть пищу. Пролежав в сарае до наступления темноты, я пошел дальше в лес навстречу судьбе. В зимнем лесу трудно было найти нечто съедобное, впервые в жизни мне пришлось тщетно подавлять голод, жуя древесную кору горькую и жесткую. Вдобавок ночью морозило невыносимо. Если бы я был сыт, то холод не казался мне таким страшным, днем же наступали легкие оттепели. Воды не было, но утолить жажду помогал снег, его было вдоволь. Странно, что я до сих пор не нарвался на русских, а ведь фронт был рядом, иначе как объяснить стрельбу в день моего побега. Видать, я пробирался по совершенно глухим местам, где противник не ставил даже охранение.
На третий день, точнее ночь, я совершенно обессилил, положение казалось безнадежным, а у меня не было даже ремня, чтобы повесится. Шагать становилось все труднее, на частых привалах я впадал почти в беспамятство, в начавшихся галлюцинациях мне грезились праздничные пироги, рождественские гуси и карпы. За тарелку русского тюремного супа с куском хлеба я был готов продать душу. Голодное существование потеряло всякий смысл, в один из таких припадков я поднялся во весь рост и тупо пошел вперед даже не заметив, что двигаюсь вдоль узкой лесной дороги. Сколько я так прошел – не знаю, неожиданно слева и справа от дороги из сугробов, лежащих на обочине выскочили две тени, они повалили меня лицом в снег, не дав что-либо сказать. Я так обессилил, что не только не сопротивлялся, но даже не мог сам перевернуться. Когда меня перевернули, я увидел склонившиеся над собой белые маскировочные халаты, под которыми я различил эсэсовские утепленные куртки и капюшоны со шнурком. Не в силах подняться, я только глупо улыбался и лепетал что-то вроде. – «свои». Один из солдат, тот, что казался старшим по возрасту, навел на меня винтовку с оптическим прицелом, другой, моложе, вооруженный штурмовым мп-40, обыскал. Они нашли только сохраненную русскими тетрадь для записей, я был чист. Эсэсовцев наверняка приводило в недоумение сочетание моего русского барахла и немецкого языка. Сам я больше не мог идти и молодой потащил меня на себе. Сколько прошло времени не знаю, наконец, мы вышли на полевую базу. Меня затащили в землянку, дали горячего кофе с медом и немного отварного картофеля с хлебом, от чего мне стало значительно лучше. Затем туда вошел штурмбанфюрер, держащий в руках мой дневник, и начал допрос. Я представился, рассказав, как бежал из плена и как попал в плен. Никаких документов при мне не было, как и не было немецкой военной формы, только мой язык и мои записи могли служить доказательством правды. Штурмбанфюрер прервал допрос, распорядившись отвести меня в батальонный медицинский пункт, где мне была оказана первая помощь. Больше всего я боялся отморозить пальцы рук и ног, но фельдшер, осмотревший конечности, сказал, что все обошлось. Меня переодели в теплые зимние штаны и эсэсовскую куртку с подозрительным отверстием в районе груди, принадлежащую какому-то бедолаге. Затем туда пришел уже известный мне штурмбанфюрер, представившийся Люсьеном, и продолжил не допрос, но скорее беседу. Он протянул мне тетрадь, с которой успел ознакомиться, и предложил сигарету. Я не курил, но сегодня с удовольствием оттянулся турецким табаком Люсьена. А было ли удовольствие? Меня обнаружили разведчики штурмовой бригады «Валлония», находящейся в окружении под Черкассами, как раз за несколько дней до запланированной попытки прорыва. Русские были рядом, только благодаря случайности я смог проскользнуть через их позиции, и только потому, что по пути не попался ни один населенный пункт, исключая сгоревший хутор.
До вечера поставленный на довольствие, я оставался в расположении медиков. Когда стемнело, ко мне еще раз зашел Люсьен. Его худощавое, а может быть исхудавшее утомленное лицо с прямым арийским носом, казалось особенно напряженным.