«Заговор, – писал Уборевич, – возник в 1934 году, и тогда же меня вовлек в заговор Тухачевский». Это заявление на 19 страницах, написанное на имя Ежова, и было представлено позже на совещании Военного совета. Уборевич указывал, что заговору предшествовала «военная групповщина», направленная против единства в армии и лично против Ворошилова. В результате он (Уборевич) сблизился с Тухачевским, а тот свел его с Якиром, который был в близких отношениях с Гамарником.
Он отмечал, что антисоветские настроения в этой группе росли, а после прихода к власти в Германии Гитлера у него, Уборевича, Тухачевского и Якира появилось неверие в военную мощь Советского государства, и они считали, что в будущей войне с Германией и Японией, а также с Польшей Красная Армия потерпит поражение.
Говоря о возникновении заговора в конце 1934 года, фактически Уборевич лишь констатировал момент собственного вхождения в число его участников. Он отмечает, что это был период, когда их (заговорщиков) «неверие переросло в пораженчество». Это послужило толчком к тому, что Тухачевский, Якир, Уборевич «начали проводить активную контрреволюционную работу, направленную на создание условий, обеспечивающих поражение Красной Армии в будущей войне».
Уборевич писал, что до его включения в состав центра Тухачевский говорил о существовании заговора лишь намеками, и делает отсюда вывод, что тот, видимо, не доверял ему. Решающий разговор состоялся в 1935 году. Тогда Тухачевский заявил, что на троцкистов и правых следует смотреть как на попутчиков, а в действительности же он думает о своей единоличной диктатуре. Тогда же Тухачевский сказал ему и о сроках государственного переворота, который приурочен к возникновению войны с Германией, Японией и Польшей.
Сразу предупредим возражения в отношении якобы нереальности союза поляков с Германией, со ссылками на последовавший позже захват немцами Польши. Нет, ничего нереального в таком раскладе планов не было. Обратим внимание, что именно в 1934 году Германия и Польша заключили договор о ненападении.
Но даже и в 1939 году, уже при реализации Мюнхенской сделки, – то есть оккупации вместе с поляками Чехословакии, – лица в окружении Гитлера имели намерения «крепче привязать Польшу к германской политике». В то время Гитлер предлагал Польше стать сателлитом Германии и занять новое место в Европе, которую он собирался создать. И лишь заигрывание польского правительства с Англией и посещение весной 1939 года министром иностранных дел Польши полковником Беком Лондона определило метаморфозу интересов Гитлера в пользу 1 сентября 1939 года.
Но вернемся к заявлению Уборевича. Он писал, что в конце 1935 года, после Киевских маневров, Тухачевский в присутствии Якира рассказал о другом варианте государственного переворота – в условиях войны. План Тухачевского сводился к тому, что верные заговорщикам воинские части неожиданным налетом арестовывают членов правительства и руководство ВКП(б). Правда, Уборевич утверждал, что подробностей Тухачевский при этом им с Якиром не излагал.
Зато он назвал людей, игравших руководящую роль в заговоре: Якир, Гамарник, Корк, Эйдеман. В числе других участников он перечислил сотрудников центрального аппарата Наркомата и Генерального штаба Роговского, Белецкого, Ольшанского, Аппогу, Левичева и начальника штаба Киевского военного округа Кучинского.
Говоря в заявлении о собственной вербовочной работе по вовлечению военных в ряды заговорщиков, Уборевич назвал десять человек. В их числе он указал: начальника штаба руководимого им Белорусского военного округа комдива Боброва, командира 5-го стрелкового корпуса комдива Казанского, бывшего начальника ВВС округа комкора Лапина, командира 2-го стрелкового корпуса комдива Зюзь-Яковенко и бывшего своего начальника штаба округа комдива Мерецкова.
Итак, не прошло и недели после первого вызова Тухачевского на допрос, как все арестованные дали следствию обличающие их показания. И с какой бы стороны ни оценивать поведение «выдающегося маршала» и его подельников, но терновые венцы великомучеников сползают с их голов в грязь.
Очевидно, что хотя в течение времени заговор и претерпел трансформацию, но он вполне сложился и имел целью свержение существовавшей власти. Причем для достижения своих интересов заговорщики пошли на предательство. Рассчитывая на сделку с чужеземцами и готовя «план поражения», в случае нашествия иноземных врагов, они изменили стране и ее народу. Они нарушили военную присягу.
Но была и другая сторона медали. В числе лиц, вовлеченных ими в заговор, подследственные назвали десятки фамилий! Все названные ими соучастники пойдут под расстрел! По каким меркам ни оценивать поведение Тухачевского и его подельников – оно преступно и морально нечистоплотно. Если названные ими люди причастны к заговору, то, сдав их, руководители совершили двойное предательство. Если же они оклеветали своих армейских коллег, то это еще хуже – подлость. Как ни крути, но это были поступки негодяев.
И все-таки в чем загадка этих быстрых признаний? Почему «люди исключительного мужества» – как утверждали некоторые авторы, – через два, три дня, а то и в день ареста стали давать разоблачающие друг друга показания?
Основная причина в том, что за действиями заговорщиков не стояло настоящих идеалов. Ими двигали лишь частные меркантильные интересы и собственное тщеславие. У них не было даже чувства товарищества по отношению к своим подельникам; и их поспешная перекрестная выдача друг друга, взаимное предательство – не могли не вызвать брезгливости даже у следователей. Но дело даже не в полном отсутствии идеи. «Великих полководцев» ломали страх и отчаяние.
Обращает на себя внимание то, что следователи-профессионалы не спешили проводить первый допрос арестованных. Тухачевский, арестованный 22 мая, не допрашивался до 25-го, а Фельдман, выразивший готовность давать показания уже 15 мая, попал на допрос только 19-го числа.
Эта «выдержка» делалась умышленно, с расчетом на то, что, оказавшись в первый раз в жизни в одиночной камере, изолированной от внешнего мира, арестованный пребывает в состоянии стресса, когда минуты тянутся, как вечность. Полная изоляция, отчаяние от потери перспектив дальнейшей своей судьбы заставляет его тысячу раз «прокручивать» в подсознании обстоятельства, вызвавшие заключение. В мучительных душевных «пытках» ощущения неизвестности воля быстро иссякает, ломается, и когда арестованного вызывают на допрос, он воспринимает встречу со следователем почти как обретенное благо.
Однако та поспешность, с которой стал давать показания Тухачевский, поразила даже специалиста НКВД. Следователь Ушаков-Ушамирский, который вел дело Тухачевского, рассказал: «Я его пальцем не тронул и был поражен, что такой сильный физически и духовно (маршал, герой войны) так сразу во всем признался». Впрочем, это не совсем так – на первом допросе, когда была проведена очная ставка Тухачевского с однодельцами, он, как и все, сначала отрицал свое участие в заговоре.
И услужливо уличавший его Фельдман позже писал: «Я догадывался наверняка, что Тухачевский арестован, но я думал, что он, попав в руки следствия, все сам расскажет – этим хоть немного искупит свою тяжелую вину перед государством, но, увидев его на очной ставке, услышал от него, что он все отрицает, и что я все выдумал... ». Поэтому Фельдман «помог» Тухачевскому «раскаяться».
Конечно, члены «команды» Тухачевского не прошли царские тюрьмы, подобно революционерам-профессионалам. «Командуя» воинскими соединениями, они сами не ходили в штыковую атаку, у них не было возможности закалить свое мужество. Эти люди были и дилетантами политической борьбы, да и бороться им было не за что – у них отсутствовала идея, высокий смысл, ради которого можно было пойти на эшафот с гордо поднятой головой.
Единственное, что какой-то период могло удерживать их от разоблачения подельников, было нежелание признаваться в собственной трусости. Поэтому они и просили предоставления уличающих показаний или очной ставки.
Но когда им предъявляли показания других, когда выяснялось, что следствие имеет уличающую их информацию, то они уже не испытывали страданий «совести». Если тайное стало явным, они не видели смысла скрывать истину. Признание уже не ущемляло остатки гордости, за проявление собственного малодушия. Теперь следователи едва успевали заполнять многостраничные листки протоколов. Услужливо сдавая соучастников, заговорщики выгораживали только себя.
Г. Смирнов указывает, что «в следственном деле Тухачевского... есть показания, написанные его рукой на 143 страницах! Показания аккуратно разделены на несколько глав, с подпунктами, исправлениями и вставками. Написаны они четким почерком со всеми знаками препинания, абзацами и примечаниями. В них он последовательно, поэтапно и скрупулезно вскрывает мельчайшие детали заговора, выдумать которые не мог бы ни один следователь...».
Свои собственноручные показания Тухачевский завершил 1 июня. Он предварил их пояснением: «Настойчиво и неоднократно пытался отрицать как свое участие в заговоре, так и отдельные факты моей антисоветской деятельности, но под давлением улик следствия я должен был признать свою вину. В настоящих показаниях я излагаю свою антисоветскую деятельность в последовательном порядке ».
Первый раздел показаний, фрагменты которых приводились выше, подследственный озаглавил: «Организация и развитие заговора». В этой части Тухачевский в хронологической последовательности перечислил фамилии людей и обстоятельства вовлечения их в заговор. Однако он довольно скупо сообщил о практических вредительских и агентурных действиях.
Так, он лаконично признавал: «В зиму 1935-1936 года я поставил Ефимову и Ольшевскому задачу подготовить на время войны диверсионные взрывы наиболее крупных арт. складов. Туровский в 1936 году сообщил мне, что Саблиным переданы планы Летичевского укрепленного района польской разведке. Алафузо передал польской и германской разведке, какими путям