Сослуживцы рассматривали арест Какурина как следствие отношений с его любовницей, цыганкой Мелиховой-Морозовой. Ее подозревали в связях с иностранными разведслужбами и поговаривали, что ОГПУ получило информацию о ней от ревнивой жены бывшего полковника.
Обвинения в шпионской деятельности Какурин сразу отмел, но на допросе 23 августа признался, что его симпатии «склонялись теоретически к правому уклону». Спустя два дня арестованный сделал и другие признания, свидетельствующие об оппозиционных взглядах и далеких намерениях. Они были связаны с действиями «правых» и замыслами Тухачевского.
Действительно, вокруг командующего Ленинградским округом сбилась кучка почитателей, приверженцев и недовольных диссидентов «правого» толка. В основном это были люди, получившие низшие воинские звания в старой армии. Рассказывая о контактах этого окружения, Какурин показал на допросе 26 августа:
«В Москве собирались у Тухачевского, временами у Гая, временами у цыганки (Мелиховой-Морозовой). В Ленинграде собирались у Тухачевского, лидером всех этих собраний являлся Тухачевский, участники: я, Колесинский (поляк, бывший поручик. – К. Р.), Эстрейхер-Егоров (австриец, бывший лейтенант австро-венгерской армии), Гай (армянин, настоящая фамилия Бижишкян, бывший штабс-капитан), Никонов (бывший подпоручик), Чусов (бывший подпоручик военного времени), Ветлин, Кауфельдт (латыш, бывший прапорщик). В момент после XVI съезда было уточнено решение сидеть и выжидать, организуясь в кадрах в течение времени наивысшего напряжения борьбы между правыми и ЦК.
Но тогда же Тухачевский выдвинул вопрос о политической акции как цели развязывания правого уклона и перехода на новую, высшую ступень, каковая мыслилась как военная диктатура, приходящая к власти через правый уклон. В дни 7-8 июля у Тухачевского последовали встречи и беседы вышеупомянутых лиц и сделаны были последние решающие установки, то есть ждать, организуясь».
Очевидно, что эти застольные посиделки бывших «подпоручиков» не являлись еще классическим заговором, но посетители таких застолий уже начали копить желчь. Чувствуя себя соучастниками противоборства, они рассматривали неудачника Варшавы как идейного руководителя и кандидата на ведущую роль при победе антисталинской оппозиции.
Тухачевский охотно и многозначительно ораторствовал в этом кругу «надежных» людей, большинство из которых являлись бывшими сослуживцами командующего округом. Ему было приятно, что у него видели достоинства и считали его недооцененным.
Продолжая признания, Какурин рассказывал следователю: «Далее Михаил Николаевич говорил, что, наоборот, можно рассчитывать на обострение внутрипартийной борьбы... Возможна и такая перспектива, что рука фанатика для развязывания правого уклона не остановится и перед покушением на жизнь самого тов. Сталина».
Напуская туман таинственности и недоговаривая, Тухачевский намекал, что ряд «околопартийных лиц » рассматривают его «как возможного военного вождя на случай борьбы с анархией и агрессией». И Какурин говорил следователю: «Сейчас, когда я имел время глубоко продумать все случившееся, я не исключу и того, что, говоря в качестве прогноза о фанатике, стреляющем в Сталина, Тухачевский просто вуалировал ту перспективу, над которой он сам размышлял в действительности». Какурин назвал и другие имена.
Признания Какурина не могли не привлечь внимания, и председатель ОГПУ Менжинский сообщил о его показаниях находившемуся в отпуске на юге Сталину. Он писал 10 сентября 1930 года: «Я доложил это дело т. Молотову и просил разрешения до получения ваших указаний держаться версии, что Какурин и Троицкий арестованы по шпионскому делу. Арестовать участников группировки поодиночке рискованно.
Выходов может быть два: или немедленно арестовать наиболее активных участников группировки, или дождаться вашего приезда, принимая пока агентурные меры, чтобы не быть застигнутым врасплох. Считаю нужным отметить, что сейчас повстанческие группировки созревают очень быстро, и последнее решение представляет известный риск».
Такое сообщение должно было насторожить и Сталина, но он отреагировал поражающе спокойно и сдержанно. Не суетясь и не раздражаясь, он решил обсудить эту информацию с Орджоникидзе. Но письмо ему с приложением протоколов допросов он послал лишь спустя две недели.
Сталин писал: «Прочти-ка поскорее показания Какурина и Троицкого и подумай о мерах ликвидации этого неприятного дела. Материал этот, как видишь, сугубо секретный: о нем знает Молотов, я, а теперь будешь знать и ты. Не знаю, известно ли Климу (т.е. Ворошилову. – К. Р.).
Стало быть, Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов и был сугубо обработан тоже антисоветскими элементами из рядов правых. Так выходит по материалам.
Возможно ли это? Конечно, возможно, раз не исключено. Видимо, правые готовы идти даже на военную диктатуру, лишь бы избавиться от ЦК, от колхозов и совхозов, от большевистских темпов развития индустрии.
Как видишь, показания Орлова и Смирнова (об аресте Политбюро. – К. Р.) и показания Какурина и Троицкого (о планах и «концепциях» Тухачевского) имеют своим источником одну и ту же питательную среду – лагерь правых. Эти господа хотели, очевидно, поставить военных людей Кондратьевым – Гротенам – Сухановым. Кондратьевско-сухановско-бухаринская партия – таков баланс.
Ну и дела... Покончить с этим делом обычным порядком (немедленный арест и пр.) нельзя. Нужно хорошенько обдумать это дело. Лучше бы отложить решение вопроса, поставленного в записке Менжинского, до середины октября, когда Мы все будем в сборе. Поговори обо всем с Молотовым, когда будешь в Москве».
Уже одно это письмо напрочь отвергает все обвинения Сталина и в чрезмерной подозрительности, и в страхе за свою жизнь! Преодолевая сопротивление и борясь с оппозицией разных оттенков, он руководствовался не страстями, а логикой. Однако окружение Сталина не проявляло и ротозейства. 8 октября приказом РВС СССР членом Реввоенсовета Ленинградского военного округа был назначен секретарь Ленинградского обкома ВКП(б) С.М. Киров. Фактически это ставило Тухачевского под контроль ЦК.
И все-таки ситуацию необходимо было прояснить. Вернувшись из отпуска в Москву, 14 октября Сталин принял в Кремле председателя ОГПУ Менжинского и начальника Особого отдела Ольского. Они ознакомили его с дополнительными признаниями Какурина о заговорщиках.
Но и после этого Сталин не стал торопить события. Лишь в период работы в Москве с 21 по 26 октября планового пленума РВС СССР Сталин в узком кругу заслушал мнения Дубового, Якира и Гамарника по поводу необходимости ареста Тухачевского. Затем в присутствии Сталина, Ворошилова и Орджоникидзе в Кремле состоялась очная ставка между Какуриным, Троицким и Тухачевским.
Кандидат в Бонапарты лицемерил и юлил, но, хотя оба обвиняемых подтвердили свои показания, ему поверили. В письме Молотову Сталин написал 23 октября: «Что касается Тухачевского, так он оказался чист на все 100%. Это хорошо».
Вот и вся пресловутая «чрезмерная подозрительность»... Черная история ниспровергателей «культа» шилась белыми нитками. Более шести с половиной лет спустя, на заседании Военного совета при НКО в июне 1937 года, Сталин так прокомментировал эти эпизоды: «Мы обратились к тт. Дубовому, Якиру, Гамарнику. Правильно ли, что надо арестовать Тухачевского как врага. Все трое сказали, – нет, это должно быть какое-то недоразумение, неправильно... Мы очную ставку сделали и решили это дело зачеркнуть. Теперь оказывается, что двое военных, показывающих на Тухачевского, показывали правильно...».
Между тем причины если не для ареста, то для удаления Тухачевского из армии были. Уже после ареста в 1937 году 1 июня Тухачевский собственноручно писал в своих показаниях, что летом 1930 года «когда на XVI съезде партии Енукидзе имел со мной второй разговор, я весьма охотно принимал его установки. Енукидзе, подозвав меня во время перерыва, говорил о том, что хотя правые и побеждены, но они не сложили оружия, перенося свою деятельность в подполье. Поэтому, говорил Енукидзе, надо мне законспирированно перейти от прощупывания командно-политических кадров к подпольной организации на платформе борьбы с генеральной линией партии за установки правых.
Енукидзе сказал, что он связан с руководящей верхушкой правых и что я буду получать от него дальнейшие директивы. Я принял эту установку, однако ничего конкретного предпринять не успел, т. к. осенью 1930 года Какурин выдвинул против меня обвинение в организации военного заговора, и это обстоятельство настолько меня встревожило, что я временно прекратил всякую (подрывную) работу и избегал поддерживать установившиеся связи». Но терпения у честолюбивого «подпоручика» хватило ненадолго. Уже через год он вернулся к своим планам о заговоре.
Конечно, решая важные государственные, политические, идеологические и хозяйственные вопросы, Сталин знал, что недовольные имеются в разных слоях общества. Но могло ли быть иначе? Люди, причисляющие себя к интеллигенции, вообще склонны к брюзжанию в отношении любой власти; это даже считается признаком хорошего тона.
Но он не стремился множить число «обиженных», наоборот, он старался перетянуть недовольных на свою сторону. И то, что его намерения не всегда заканчивались успехом, не являлось якобы следствием его подозрительности. Подвергнутый резкой критике на апрельском 29-го года пленуме, Рыков признал все свои ошибки, заявив, что будет «решительно вести борьбу против всех уклонов от генеральной линии партии и прежде всего против правого уклона».
Однако то было лицемерие. Сын уездного торговца из Саратовской губернии, этот невысокий худой человек, с вытянутым лицом и широкими усами, в период разгрома зиновьевцев поддержал Сталина, но он активно присоединился к правым, выступив против индустриализации и коллективизации. То, что «правые » потерпели в открытой борьбе поражение, не стало ее прекращением. Менялись только формы; приглядываясь, осматриваясь по сторонам, заговорщики рассчитывали, в какую сторону дует ветер. Позже Ягода говорил следователю, что с тридцатого года «тактика правых приняла