».
Еще более откровенно стремился нейтрализовать настроения, вызванные выступлениями Любченко, Грядинского, Голодеда, Рахманова, Косиора, глава правительства Молотов. Рассуждая о смысле конституционной реформы, как развитии демократии, он практически пересказал мысль, обнародованную Сталиным в интервью Рою Говарду.
«Новая система, – подчеркнул Молотов, – послужит дальнейшему оживлению как выборов в Советы, так и всей работе Советов. Эта система не может не встряхнуть слабых, плетущихся в хвосте событий организаций и не может не ударить по обюрократившимся, по оторвавшимся от масс. С другой стороны, эта система облегчает выдвижение новых сил из передовых рабочих, из крестьян и интеллигентов, которые должны прийти на смену отсталым или обюрократившимся (курсив мой. – К. Р.) элементам».
То была та же мысль, которую Сталин высказал на предыдущем съезде, но именно она и пугала региональных руководителей. Прения, завершившиеся 1 декабря, показали, что в партийных слоях существуют две группы. Первую составляли сторонники Сталина, стремившихся к укреплению государства на основе демократизации общества и притока во властные структуры новых, свежих, грамотных людей из народных слоев.
Вторая, включавшая широкое региональное руководство, была обеспокоена предстоявшей реформой, которая ставила под угрозу сохранение собственной власти на местах. Эта группа партийных руководителей по-прежнему цеплялась за призывы борьбы с врагами и нагнетала атмосферу, требуя применения к ним репрессий.
5 декабря съезд единогласно принял постановление об утверждении проекта Конституции. Он поручал ЦИК СССР «разработать и утвердить положение о выборах, а также сроки выборов Верховного Совета Союза ССР».
Может выглядеть парадоксально, но именно эти документы, казавшиеся лишь формальным атрибутом правовой процедуры, на практике обусловили тот реальный процесс, который и стал феноменом 37-го года.
Воспользовавшись паузой, возникшей в работе съезда, Политбюро созвало пленум ЦК. Он начался здесь же в Свердловском зале Кремля в 16 часов 4 декабря. Рассмотрение первого вопроса, по замечаниям к проекту Конституции, заняло всего десять минут. Из 123 участников пленума замечания оказались лишь у троих.
Все ждали доклада Ежова, который предложили внести на рассмотрение пленума уже в момент его открытия. Доклад Ежова «О троцкистских и правых антисоветских организациях» был дебютом нового наркома внутренних дел. И аудитория ждала сенсаций.
Докладчик самокритично признал, что в период первоначального расследования дела об убийстве Кирова «доказательств прямого участия Зиновьева, Каменева, Троцкого в организации этого убийства найти не удалось...». Поворот в расследовании наступил только в ходе подготовки августовского процесса, когда следствие смогло установить факт образования в конце 1932 года «зиновьевско-троцкистского блока на условиях террора».
Действительно, все происходило почти закономерно. После признаний на суде участников августовского процесса 1936 года последовавшие аресты Пятакова, Сокольникова, Радека, Серебрякова и других членов «запасного центра » дали следствию новые материалы.
Ежов констатировал, что ранее эти люди не вызывали «прямых подозрений в том, что они могут вести... контрреволюционную работу». Лишь в ходе продолжения расследования раскрылось, что именно «запасному центру» подчинялись все региональные группы в Западной Сибири, Азово-Черноморском крае, на Урале и другие.
Поэтому новый судебный процесс, состоявшийся уже после прихода на пост наркома НКВД Ежова, прошел не в столице, а в Сибири. Он начался 19 ноября 1936 года в Новосибирске. На скамье подсудимых оказалось десять руководящих работников кемеровского рудника, и среди них оказался гражданин Германии горный инженер Э. Штиклинг, работавший на шахте «Северная». В группу, оказавшуюся на скамье подсудимых, также входили Я.И Дробине, А.А. Шестов и М.С. Строилов. Обвиняемым вменялись в вину гибель из-за отравления газом 28 декабря 1935 года двух горняков и взрыв на участке шахты «Центральная». В результате его 10 шахтеров погибли, а 14 получили тяжелые ранения.
Однако в ходе процесса вскрылись новые факты. И тогда следственное дело подсудимых, связанное с «преступной контрреволюционной деятельностью Пятакова Г.Л, Муралова Н.И. и других», заместитель прокурора СССР Г.К. Рогинский выделил в особое делопроизводство. Но сам новосибирский процесс не афишировался. В передовице «Правды», опубликованной по его результатам, успокаивающе указывалось: «троцкисты представляют численно ничтожную кучку...»
Теперь же, на пленуме, Ежов восстанавливал целостную картину. В своем пространном докладе он четко обозначил связи. Они тянулись от 1-го заместителя наркома тяжелой промышленности Г.Л. Пятакова и возглавлявших в разное время Всесоюзное объединение химической промышленности М.П. Томского и С.А. Ратайчика к директорам региональных предприятий: Кемеровского химкомбинатстроя Я.Н. Дробнису, Кемеровского химкомбината Б.О. Норкину и Горловского химкомбината Тамму.
Вторая связь проходила от Ратайчика. Через начальника отдела азотной промышленности Г.Е. Пушкина она шла к руководителям этой отрасли. В частности, к директору Горловского азотно-тукового комбината Уланову. Подобным образом, указывал нарком, была организована «преступная группа» в составе начальников железных дорог – Князева, Буянского, Шемергорна и других, которую возглавлял заместитель наркома путей сообщения Я.А. Лившиц.
Вот это звучало уже как сенсация. Нарком подчеркнул, что в начале 1936 года троцкисты и зиновьевцы «активизировали свою работу». И сообщил, что за три месяца, с сентября по ноябрь, органы НКВД на Украине арестовали свыше 400 человек, в Ленинградской области – свыше 400, в Грузии – свыше 300, в Азовском крае – свыше 200, в Западно-Сибирском – 120, в Свердловской области – свыше 100.
Доклад наркома продолжался два часа. Выступивший сразу после него Бухарин, фамилия которого тоже была упомянута в докладе, безоговорочно поддержал Ежова. Он заявил: «Я абсолютно, на сто процентов, считаю правильным и необходимым уничтожить всех этих террористов и диверсантов...». Но основную часть выступления он посвятил самооправданию. Ему было от чего отмываться. Практически ему и Рыкову были предъявлены обвинения. Однако в своем покаянии он упорно не хотел перешагнуть рубеж двадцатых годов.
Бухарин пояснял: «Я никогда не отрицал, что в 1928-1929 гг. я вел оппозиционную борьбу против партии... Я в 1928-1929 гг. нагрешил очень против партии... Хвосты тянутся до сих пор. Часть людей, которые шли со мной (имеются в виду члены так называемой бухаринской школы. – К. Р.), эволюционировали бог знает куда... Ну, я действительно в 1928-1929 гг. против партии грешил, когда я сделал свое заявление. Последнее из моих заявлений было заявление по поводу «организованного капитализма» зимой 1930 г.».
Он открещивался от обвинений, прозвучавших в его адрес еще в августе на процессе «антисоветского объединенного центра». Однако, кроме общих заверений, в свое оправдание он привел лишь один аргумент своей невиновности. Публикацию заявления Прокуратуры, в которой говорилось, что «следствием не установлено юридических данных для привлечения Н.И. Бухарина и А.И. Рыкова к судебной ответственности». Завершил свое выступление Бухарин признанием в любви: «Я не говорю, что я страшно любил Сталина в 1928 году. А сейчас я говорю: люблю всей душой!»
Подобным же образом построил свое выступление Рыков. Солидаризировавшись с обвинениями в адрес троцкистов, он заявил: «все обвинения против меня с начала и до конца – ложь». И просил о проведении объективного расследования. Эти объяснения не убедили присутствующих, но тон обсуждению был задан. И уничтожающе клеймить врагов начал уже первый выступающий – Роберт Эйхе.
«Факты, – заявил он, – вскрытые следствием, обнаружили звериное лицо троцкистов перед всем миром... Старые буржуазные специалисты... не шли на такие подлые факты, на такие подлые преступления, на которые троцкисты толкали вредителей, – факты, которые мы вскрыли в Кемерове... Да какого черта, товарищи, отправлять этих людей в ссылку? Их нужно расстреливать! Товарищ Сталин, мы поступаем слишком мягко!»
Поднявшийся на трибуну вслед за Эйхе Молотов сумел остудить страсти и перевести обсуждение в более спокойную плоскость. Председатель Совнаркома указал: «Из всего того, что здесь говорили Бухарин и Рыков, по-моему, правильно только одно: надо дело расследовать, и самым внимательным образом».
Молотов избегал эмоций. Подтвердив, что Политбюро после заявлений Зиновьева на суде не спешило с арестом подозреваемых, он опирался только на здравые соображения и логику. Он пояснял: «Почему мы должны были слушать обвинение на процессе в августе и еще оставлять Бухарина в редакции «Известий», а Рыкова в Наркомате связи? Не хотелось запачкать членов нашего Центрального комитета, вчерашних товарищей. Только бы не запачкать, только было бы поменьше обвиняемых».
При этом Молотов раскрыл позицию руководства и в отношении самих Зиновьева и Каменева: «Вы, товарищи, знаете, что по убийству Кирова все нити объективно политически были у нас в руках. Показывали, что Зиновьев и Каменев вели это дело. А мы, проводя процесс один за другим, не решались их обвинить. Мы обвиняли их в том, в чем они сами признались... Мы были сверхосторожны – только бы поменьше было людей, причастных к этому террору, диверсии и так далее».
Фактически это выглядело как признание, что ни в интересы правительства, ни в интересы Сталина не входили намерения искусственно плодить количество политических противников. Пусть даже таких аморфных, какими казались новые «левые» и «правые».
Действительно, какой смысл мог быть в намерении раздувать число противников власти? В политическом аспекте это вообще могло поставить под сомнение правильность линии руководства, как в глазах мировой, так и внутренней общественности. Открывать в момент начала конституционной реформы «охоту на ведьм» логически не могло входить в планы Сталина и его ближайшего окружения.