Самолет из Москвы! Он приземлился на поляне, в стороне от нашего лагеря. Мало кто видел его, но несколько дней в Старой Гуте только и было разговоров, что об этом первом самолете, доставившем нам медикаменты с «Большой земли». Больных в санчасть еще больше стало приходить. Каждому, хоть он и здоров, хотелось получить какой-нибудь целебный порошочек из Москвы. Москва, Москва родная!
В радиусе пятнадцати километров по опушке леса раскинулись вокруг Старой Гуты шалашные лагери наших объединенных отрядов. В мае из Старой Гуты ушло в рейд около 750 человек, а в августе, когда мы вернулись в Брянские леса, в наших рядах уже насчитывалось больше 1300 бойцов. Приближалась годовщина нашей борьбы в тылу врага. Партизаны Путивля, где я был председателем горсовета, ушедшие вместе со мной в лес, могли с гордостью смотреть на проделанный нами тяжелый, полный лишений путь. Вытяни в одну прямую эту запутавшуюся в клубок на карте Сумщины линию наших боевых маршрутов, и она протянется не на одну тысячу километров. За год борьбы в тылу фашистов отряды провели, если не считать мелких стычек, двадцать боев и уничтожили около четырех тысяч фашистов. Но время было такое, что оглянешься назад, а думаешь о том, что впереди, какую сводку примет ночью радист с «Большой земли». Немцы были у Воронежа, на Кубани, подходили к Сталинграду. Тут хочешь – не хочешь, а берешь не карту Сумщины, а другую, где Волга, Кавказ. Что значит наш маленький островок со «столицей» Старая Гута, когда в опасности вся «Большая земля»! Правда, в Брянских лесах партизанских островков было уже много, и они сливались друг с другом, но съедутся командиры и, смотришь, карты-то вынимают из полевых сумок тоже не своих районов, а всей европейской части СССР – школьные, железнодорожные, административные, какие кому удалось раздобыть. Вот возьмешь такую карту и станешь измерять расстояние от Десны до Волги.
В один из этих тревожных дней – это было во второй половине августа – я получил радиограмму с вызовом на совещание командиров партизанских отрядов в Москву.
Понятно, в каком состоянии я был, когда прощался с товарищами, окружившими подводу, на которой мне предстояло пробираться до аэродрома орловских партизан, чтобы оттуда лететь в Москву на самолете. Все почему-то были совершенно твердо уверены, что в Москве я увижу Сталина, и, конечно, все просили, чтобы я передал вождю горячий партизанский привет и не просто общий ото всех – это, мол, само собой, Сидор Артемович, этого вы не забудете, – а от нас особо, то есть от каждого отряда в отдельности. Разведчики, минеры, пулеметчики, минометчики, женщины-медработники, подростки-связисты тоже требовали, чтобы от них передать особый привет. Карманы моего пиджака были набиты письмами, которые я должен был опустить в Москве. Я обещал выполнить все просьбы и поручения, от каждого передать привет товарищу Сталину, а сам все еще не верил, что полечу в Москву, что на самом деле буду ходить по ее улицам, вот точно так же, как только что ходил по лесу, что увижу хотя бы издали Кремль. Я никак не мог представить себя идущим по тротуару в Москве, а тут мне кричат что-то о новых станциях метро, которого я вообще не видел, – в Москве я не был с 1931 года.
Пробираясь к аэродрому – до него было около ста километров – глухими лесными дорогами, я нет-нет да и подумывал, какое это будет огорчение для нашего народа, если полет почему-либо не состоится, если придется вернуться назад, не побывав в Москве. Но стоило мне только увидеть стоявший в лесу на аэродроме огромный «Дуглас», собиравшихся возле него пассажиров, как Москва стала казаться совсем уж не такой далекой. Все пассажиры, как и я, получили радиограммы с вызовом в Москву, будучи в лесу, в землянках или шалашах; большинство добиралось до аэродрома на лошадях, издалека. То, что нужно было еще пролететь над территорией, занятой врагом, пересечь линию фронта, как будто и не имело уже никакого значения. Раз столько людей получило радиограммы и «Дуглас» прилетел, значит тут уже дело надежное, будем в Москве.
Удобно усевшись в мягкое кресло, я почувствовал себя так, словно отправлялся в обычную командировку. Не успел «Дуглас» набрать высоту, как начались у нас деловые разговоры: о том, что прежде всего надо будет сделать, прилетев в Москву, какие вопросы решить, на что можно рассчитывать, на что нельзя, – например, если будет идти речь об оружии, что следует просить, а о чем не стоит и заикаться, учитывая тяжелую обстановку на фронте, крайне напряженное положение под Сталинградом, где, по-видимому, происходили решающие бои.
Мы еще не могли, конечно, представить себе, что произойдет под Сталинградом, но уже один тот факт, что нас вызывают в Москву на совещание, что в такой момент мы летим на «Дугласе» из вражеского тыла в родную Москву, внушал уверенность в прочности положения на «Большой земле». Уже забывалось то время, когда мы сидели в Спадщанском лесу, не зная, что происходит на белом свете. Потеря связи с Москвой была, пожалуй, самым тяжелым из всего, что нам пришлось испытать в тылу врага. Не враг был страшен, а сознание, что Москва стала очень далекой. Когда мы говорили: «Москва» или «Большая земля», в этих словах было все, что сплачивало нас, разбросанных по лесам среди врагов, в одно целое, что давало нам силы.
Нас очень ободряли успехи, которые мы, партизаны, одерживали в неравных боях с врагом, но еще большее значение в поднятии боевого духа наших людей, в росте общей уверенности в окончательной победе имело быстрое восстановление временно нарушенной связи с Москвой. Ничто не могло нас так воодушевить, как воодушевила всех в Спадщанском лесу одна мысль о том, что о нашем существовании, о нашей борьбе узнали в Москве, что там на карте, быть может в Кремле, быть может рукой самого Сталина наше расположение уже отмечено красным карандашом. Это была первая нить, вновь связавшая нас с Москвой. Потом, когда наш Путивльский отряд объединился с партизанами соседних районов – Глуховского, Шалыгинского, Конотопского, Кролевецкого – и перебазировался ближе к Брянским лесам, мы стали получать сводки Совинформбюро. Нам приносили их записанными карандашом на клочках бумаги. Иногда в этих записях не все можно было понять, но как дороги для нас были и несколько слов, принятых из Москвы подпольным радистом! Из этих первых полученных нами в лесу сводок Совинформбюро мы узнали о разгроме немцев под Москвой, и сейчас, когда вспоминаешь Хинельский лес, декабрь 1941 года, кажется, что тогда не было ничего более важного, чем переписка этих сводок, которые мы старались как можно скорее и в возможно большем количестве экземпляров распространить среди населения. Нить, связавшая нас с Москвой, протянулась дальше, в народ, и она делалась все крепче.
Затем мы сами услышали знакомый голос московского диктора, голос Москвы, приказ товарища Сталина, его слова, обращенные к нам, партизанам. А когда из Москвы прилетел самолет, сбросивший нам рацию и радистов, связь с «Большой землей» стала регулярной. Потребовались медикаменты, мы запросили Москву, и она прислала нам самолет с медикаментами. И вот, наконец, я сам лечу в Москву на «Дугласе». Все опять на своих местах, крепко, надежно.
Линию фронта мы пролетали ночью на высоте трех тысяч метров. С земли по нам стреляли, видны были вспышки огня, метались лучи прожекторов, но среди наших пассажиров вызвал некоторое оживление только один зенитный разрыв, давший себя почувствовать довольно сильно. Экипаж в отместку немцам высыпал вниз на их головы ящик мелких бомб, а мы заспорили, на каком расстоянии от хвоста «Дугласа» разорвался снаряд – в двадцати, пятидесяти или ста метрах, а потом снова разговор перешел на деловые темы.
Под нами была уже советская территория, тылы Брянского фронта, но и та земля, что лежала позади, временно оккупированная немцами, тоже оставалась советской землей, и мы летели в Москву, как ее представители. Вероятно, в эту ночь не один наш самолет под огнем немецких зениток летел в Москву из занятых немцами районов. Может быть, летели и из Белоруссии, откуда-нибудь из Полесья, и с Смоленщины, и из-под Новгорода, Пскова, Старой Руссы. Разрежь советскую землю на тысячи кусочков, а Москва, как магнит, притянет их к себе, сольет в одно целое. Ничего более дорогого, чем Москва, мы и представить себе не могли. В тяжелую минуту человек думал не о себе, не о своем доме, а о Москве, в которой, может быть, никогда не был, которую видел только в кино.
В Кремле
Когда мы говорили – Москва, в мыслях был Сталин. Летя на «Дугласе», никто еще не знал, предстоит ли нам встреча со Сталиным, но мысль о вероятности этой встречи не оставляла нас всю дорогу, и на самолете и потом на автомашинах, доставивших нас из штаба Брянского фронта прямо в гостиницу «Москва».
Вскоре по приезде, 31 августа, нас предупредили по телефону, чтобы мы никуда не расходились из номеров – поедем в Кремль на прием к товарищу Сталину. И хотя это не было для меня неожиданностью, я еще в самолете представлял, как это может произойти, но по пути в Кремль я думал только одно: сейчас войду в кабинет Сталина, увижу его, он будет со мной разговаривать.
Прежде чем попасть в кабинет Сталина, мы прошли несколько комнат. Я думал: вот сейчас увижу. Сталин все время стоял перед глазами, такой, каким я его знал по портретам. И точно таким я увидел Сталина, когда раскрылась дверь в его кабинет. Ну вот прямо как будто я его уже много раз встречал, лично знал. Сталин стоял посреди комнаты в костюме, всем известном по портретам. Рядом Ворошилов в маршальской форме.
– Так вот он какой, Ковпак! – сказал товарищ Ворошилов.
Сталин улыбнулся. Он пожал мне руку, поздоровался со всеми и предложил сесть. Соседом за столом оказался Молотов. Я увидел Вячеслава Михайловича, когда уже сидел рядом с ним. Не могу понять, как я его сразу не увидел. Вероятно, вначале я волновался, хотя не чувствовал, что волнуюсь. Трудно выразить словами то, что я переживал в тот момент. Когда товарищ Ворошилов назвал мою фамилию, я не подумал, что это он говорит обо мне. Как будто Ковпак был кто-то другой, а вовсе не я. Вначале я ничего не чувствовал, не соображал, только смотрел на Сталина и удивлялся, что он такой знакомый-знакомый. Товарищ Сталин сидел за столом наискосок от меня. Я думал, что прием будет очень короткий – ведь какое тяжелое время. Но Сталин не торопился начинать деловой разговор, расспрашивал о наших семьях, поддерживаем ли мы с ними связь и как. Иногда ему приходилось отрываться, подходить к телефонам. Возвращаясь к столу, Сталин повторял вопрос. Он обращался то к одному, то к другому. Обратится ко мне, и у меня такое чувство, как будто Ст