Он молча посмотрел на меня.
– Понял? —спросил я.
– Кажется, – ответил Семен Васильевич, – ты хочешь сказать, то мы идем на правый берег Днепра?
– Да, идем пока только мы.
Я сказал это так, что Семен Васильевич тоже сразу понял, что означает «пока». Вообще, нам не надо было много слов, чтобы понять друг друга. Во время этого памятного разговора Семен Васильевич вдруг спросил меня:
– А карту видел?
Нечего было спрашивать, какой картой он интересуется. Эта карта у нас с ним всегда была в мыслях. Сколько раз мы представляли Сталина, отмечающего на этой карте наш боевой маршрут. И все-таки я не заметил ее, был у Сталина и не обратил внимания на его карту, не мог сказать даже, была ли вообще в кабинете какая-нибудь карта. В кабинете Сталина мне ничего не запомнилось, за исключением телефонов, и то, вероятно, только потому, что Сталин часто подходил к ним.
– А говорят еще: Ковпак только глянет – и сразу все заметит, ничего от него не укроется, – посмеялся надо мной Семен Васильевич,
Я должен был признаться, что на этот раз моя наблюдательность изменила мне.
Мы просидели тогда с Рудневым в санитарке за картой, разложенной на выдвижном столике, несколько часов, и никто не прерывал нашей беседы, хотя вокруг штаба нетерпеливо похаживало очень много нашего народа, жаждавшего поскорее услышать от меня что-нибудь о Сталине. Боевой у нас народ был, но скромный. На следующий день на митингах, проведенных по отрядам, командиры объявили, что нам предстоит выполнить личное задание Сталина. Народ ответил на это восторженным криком «Ура!», и ни один боец не задал командиру вопроса – какое задание, куда пойдем, как будто никого это не интересовало. Достаточно было того, что пойдем по заданию Сталина.
В дальний путь на славные дела…
Я прилетел из Москвы с таким чувством, как будто вся наша прошлая борьба, весь ее опыт вдруг приобрели какое-то новое, большое, непредвиденное нами значение, новый, большой смысл. И в то же время мне казалось, что все то, что мы делали до сих пор, это только подготовка к тому, что нам еще предстоит.
Действительно, что показал нам собственный опыт, к чему он толкал, чему учил?
Труднее всего нам приходилось в оборонительных боях, которые навязывал нам противник. Только в этих боях он мог использовать свое превосходство в численности и технике. Наибольших успехов мы достигали, когда пользовались свободой маневра. Все наши расчеты и планы с момента выхода из Спадщанского леса всегда строились на стремительности марша, скрытности подхода, внезапности нападения. Находясь в движении, маневрируя, имея возможность в любой момент изменить маршрут, мы были неуловимы для врага: не успевая сосредоточить силы для удара, он уже терял наш след. Даже когда ему удавалось окружить нас превосходящими силами, благодаря своей подвижности мы выскальзывали из кольца.
Маневренные действия давали нам неизмеримые тактические преимущества над противником. Насколько же возрастут эти преимущества, когда мы выйдем из ограниченного пространства нескольких смежных районов, по которым мы до сих пор петляли вокруг своих родных сел, когда вырвемся на широкий простор Украины!
Чем больше думали мы, изучая по карте маршрут предстоящего рейда, тем яснее становился нам смысл собственного опыта. Сталинский приказ, сталинские указания как будто сразу осветили нам и предстоящее, и прошедшее.
Товарищ Сталин сказал: «Главное – крепче держите связь с народом». И действительно, чему мы прежде всего обязаны своими успехами? Разве только тактике? Разве наша тактика имела бы такой успех, не располагай мы поддержкой всего народа? Наша борьба – частица всенародной борьбы. В этом наша сила, это определило и нашу тактику. Разве мы могли бы выйти из Спадщанского леса и свободно маневрировать по всей северной Сумщине, если бы в селах нас не встречали как родных сыновей, если бы в каждом колхозе, где останавливались на дневку, не находили десятки помощников? И, с другой стороны, достаточно было нам пройти через село, чтобы в этом селе народ уже почувствовал себя увереннее, чтобы сопротивление его немцам стало активнее, смелее. Там, где во время нашей стоянки создавалась небольшая партизанская группа, к нашему возвращению она вырастала в крупный отряд. Если мы проходили через какое-нибудь село два или три раза, это село называло себя партизанским, туда уже больше ни один предатель не осмеливался показываться. Мы были для народа представителями советской власти, Красной Армии.
Сейчас нам предстоит пройти несколько областей Украины, сотни сел, проникнуть в глубокий тыл противника, раздуть пламя народной борьбы в районах, где немецкие захватчики хозяйничают второй год. Мы идем туда как посланцы советской власти, как посланцы Сталина, вестники скорого освобождения.
Как не подумать было, какое это произведет впечатление на народ в Правобережье, когда там появятся наши отряды. Немцы кричат, что они разгромили Красную Армию на Волге, вышли на Кавказ, а мы вдруг появляемся на Днепре, на Припяти, появляемся вооруженные, как регулярная часть Красной Армии.
Сейчас же после возвращения из Москвы у Старой Гуты была подготовлена посадочная площадка для транспортных самолетов, и вскоре на нашем партизанском аэродроме началась выгрузка доставленного нам воздушным путем через фронт оружия и боеприпасов.
Больше всего радости доставили нам пушки. Сколько разговоров было о том, что наконец-то у нас будет своя артиллерия и мы сможем теперь ответить немцам, безнаказанно разрушавшим нашу славную Старую Гуту. Больно было смотреть, как жители этого села, уходившие на время обстрела в лес, возвращаясь, находили на месте своих хат груды догоравших бревен. Батарея, стрелявшая по Старой Гуте, стояла в глубоком тылу немцев. Мы пробовали достать ее из своих минометов, но безуспешно. Одна только мысль и утешала: скоро, скоро и у нас будут пушки. Посмотришь на небо, прислушиваясь, не шумит ли самолет, и подумаешь: пушки – летят! И вот, действительно, прилетели. Их ожидали на аэродроме заранее выделенные в батареи люди и кони. Одни бойцы выгружают пушки, а другие уже волнуются, кричат:
– А передки где?
Прилетели и передки. Ничего не забыла Москва. Даже сбрую для запряжки прислали, на что я не рассчитывал – приказал приготовить самим.
Так как командиром батареи пришлось назначить человека еще нового в отряде, майора Анисимова, из окруженцев, комиссаром к батарейцам мы послали одного из самых авторитетных у нас людей, старейшего партизана Алексея Ильича Корнева. Похаживает наш Алексей Ильич возле пушек – низкорослый, кругленький, борода белая-белая, а щеки розовые, настоящий Дед Мороз, и посмеивается, вспоминая, как в гражданскую войну партизаны стреляли из самодельных пушек.
– Два пальца вправо, – огонь по гадам! Два пальца влево – огонь по гадам!
Я испугался: если наши артиллеристы будут стрелять таким дедовским способом, не надолго нам хватит присланных из Москвы снарядов.
Пересчитали мы все снаряды и стали думать, как их поэкономнее расходовать: когда еще пришлют и пришлют ли? Решили, что в партизанских условиях артиллеристы должны стрелять исключительно прямой наводкой и не стесняться подтаскивать пушки к самому противнику, бить в упор, чтобы ни один снаряд не пропал даром.
– Может быть, это покажется кому-нибудь невозможным, артиллеристы имеют привычку стрелять издалека, – сказал я Алексею Ильичу, – но ты – старый большевик и, значит, обязан обеспечить требования партизанских условий.
Соответственно этим требованиям был подобран весь личный состав батареи. Кроме умения стрелять и смелости, наш батареец должен был обладать еще и большой физической силой. Ведь на лошадях не подвезешь пушку к противнику, чтобы бить по нему в упор, – надо ночью тихонько на руках подтащить.
Командиром одного из орудий был назначен Давид Ильич Бакрадзе, сержант, по специальности инженер-строитель, он бежал из немецкого плена. Партизаны прежде всего полюбили его за то, что он грузин. Всем было очень приятно, что среди нас, народных мстителей, украинцев, белоруссов, русских, появился отважный человек грузинской национальности. Понравился он и тем, что обладал поистине богатырской силой. До него самым сильным человеком среди наших партизан считался Кульбака, командир глуховцев. Узнав об этом, Бакрадзе сейчас же своим громовым басом вызвал Кульбаку на поединок, сказал, что поборет его одной рукой и, действительно, поборол, вмиг положил на обе лопатки к всеобщему удивлению и восторгу партизан. Когда Бакрадзе получил назначение в батарею, артиллеристы, смеясь, говорили:
– Теперь нам и коней не треба, Давид-грузин на руках перетащит все пушки.
Еще больше полюбили партизаны Бакрадзе, узнав его поближе. В богатырском теле жил богатырский дух. Боевой приказ был для него святая святых. Никто и ничто, никакие препятствия не могли помешать ему выполнить приказ с исключительной точностью. У него была страсть к точности, он делал все, как по чертежу.
Вместе с пушками и снарядами прибыли на наш аэродром противотанковые ружья, автоматы, патроны, медикаменты, обмундирование.
– Сталинские посылки, – говорили партизаны, принимая с самолетов груз.
Среди этих посылок были и пачки с литературой, листовки. Для выполнения нашей задачи это оружие было не менее необходимо, чем пушки.
И на партийных, комсомольских собраниях, посвященных подготовке к рейду, наряду с такими вопросами, как овладение новым отечественным вооружением, уход за конем, тщательное оборудование повозки, говорилось также о том, что там, куда мы идем, народ второй год не слышал советского слова, что наш боец – не просто боец, а боец-агитатор, боец-пропагандист.
Всем не терпелось испробовать пушки в бою, ударить по немцам, запиравшим нам выход из леса. Прежде всего, откровенно говоря, хотелось ударить по этой проклятой батарее, варварски обстреливавшей Старую Гуту со стороны хутора Лукашенкова. Как только артиллерия была доставлена с аэродрома, мы тотчас вывезли пушки на передовые заставы и в первую же