Говорят, что в небесных городах готовят не так – у них предварительный этап занимает десятилетия. У нас научились преодолевать его за год – но праймы платят за это свою цену…»
Мириам прислушалась, но снизу, из главного зала, не доносилось ни звука – Би говорила с наемниками очень тихо. Мириам не поняла до конца, чему именно учили праймов – но бесстрашие явно входило в программу их обучения. Би совершенно равнодушно отнеслась к появлению двух громил у дверей гостиницы – и спустя несколько минут Мириам поняла почему.
Здоровенные наемники с нашивками Молотов явно заискивали перед бледнокожей девушкой, ведущей себя так, словно она, по меньшей мере, их работодатель. Флай не появился, а двое, пришедшие по его приказу, просто боялись Би – Мириам не нужно было вглядываться в их цвета, чтобы понять это.
Возможно, ее учили и этому – внушать страх. Задумавшись об этом, Мириам вспомнила, что тоже боится – боится ее непонятных смен настроения, резких движений, и ее маски… в особенности маски. Би могла только казаться обычной девушкой, чем-то даже похожей на Мириам, но малейшая попытка сравнения обнажала в ней нечто, вызывающее страх, пласт чего-то чуждого, наполненного ужасом и насилием…
Не Би, но Ребекка Ли, прайм, говорила внизу с парой наемников, и у них были все основания бояться ее.
«По истечении трех лет, после последних экзаменов, способных свести с ума сами по себе, ученики признаются готовыми к прайм-линку. Они принимают присягу, им рассказывают о долге перед крепостью и героизме – потому что пути назад больше нет, операция необратима. Никто из принимающих присягу не знает, что на самом деле им предстоит, к этому не могут подготовить никакие тренировки. Их всех хорошо кормят и заставляют высыпаться перед тем, как по жребию допустить в медицинскую часть Корпуса.
Они входят в большой освещенный зал, и видят Каркас – то место, где им предстоит провести ближайшие одиннадцать часов. Он похож на человека, сплетенного из металлических прутьев и стоящего, разбросав руки в стороны… очень большого человека. Он нужен потому, что во время операции нужно стоять неподвижно – и быть в сознании. Таня спрашивала верно – когда тебе разрезают голову, это больно, несмотря на наркоз, но боль быстро уходит… и становится гораздо хуже.
Прайм-линк выглядит как сеточка из тонких серебряных нитей, которую опускают на твой мозг – и ты это видишь на больших экранах, окружающих Каркас. Каждое ее прикосновение что-то обозначает – вспышку памяти, чувство жара, яркий свет – с тобой говорят и тебе приходится отвечать на вопросы. Каждая нить – это вопрос, или чувство, или воспоминание, и их сотни, и они проходят сквозь тебя, а ты смотришь со стороны на свою вскрытую голову и не можешь пошевелиться. Одиннадцать часов становятся вечностью, пыткой, заполненной жестокими вопросами, а потом наступает темнота, и ты не знаешь, завершилось это все или через секунду начнется снова.
Сон после установки прайм-линка длится трое суток, и после него просыпаются не все. За последующие два года тренировок выходит из строя часть связей в прайм-линке, дающих слабину, – и для некоторых это тоже заканчивается фатально. К выпуску приходят лишь те, кому хватило сил бороться до конца и кому очень, очень повезло, но и они, как правило, не живут слишком долго…»
Мириам отложила гребешок, зевнула, и словно в ответ на этот тихий звук скрипнула дверь. Би вошла, повесила тяжелый игольник на спинку кровати, зацепив ремнем за столбик, и подошла к окну. Мириам некоторое время молча рассматривала ее профиль.
– Они ушли?
– Да, – ответила Би устало. – Ничего нового. Их главарь ранен, а пленные не знают точно, где искать Паука, но город маленький, и завтра они прочешут Яму.
– Хочешь спать?
– Да. Нужно ложиться, завтра рано вставать.
– Зачем?
– Помнишь, я тебе кое-что обещала?
Мириам задумалась. Би села на кровать, вытащила второй игольник из-за пояса, стянула брюки вместе с ботинками, бросив их на пол, и с ногами забралась на одеяло. Ее белая кожа мерцала в темноте… Сидя на кровати в одной майке, она быстро разобрала игольник и вновь собрала.
Мириам присела на край своей кровати, рассматривая Би, и ее слова снова всплыли в памяти:
«Нас очень мало, потому что подготовить таких, как мы, очень сложно, но еще и потому, что каждый из нас носит в себе свою смерть, словно бомбу, обреченную взорваться. Мы знаем, что у нас мало времени, и стараемся успеть сделать как можно больше, прежде чем откажет память, или провода, дающие нам возможность думать и действовать быстрее всех, выжгут в награду наш мозг. И потому нет ничего глупее… нет ничего хуже, чем предать клятву Прайма, отказаться от того, что ты уже сделала с собой. Этому, только этому нет прощения…»
– Ты никогда так долго не говорила, – сказала Мириам.
– Очень давно, – ответила Би, заворачиваясь в одеяло. – Но мне нужно было это объяснить тебе. Джино напомнил мне, что это значит… чего мне на самом деле ждать. Ложись, выспись, это будет трудно.
– Что трудно?
– Научиться стрелять.
Интермедия IV
Иосиф Картель никогда не любил шахматы.
Он считал их игрой для военных – прямолинейных и ограниченных, словно фигуры на доске, способные ходить только одним заранее определенным образом. Шахматы отражали их реальность – фигура не могла изменить свой цвет или пойти недолжным образом, невозможно было купить третью ладью или второго короля.
В мире, который знал Картель, случалось иначе.
Старинные шахматы достались ему от отца – растрескавшаяся каменная доска, аккуратно склеенная и покрытая защитным лаком, и неполный набор фигур. Недостающие пришлось заказывать у ювелиров в Чикаго – больше никто не знал, как и зачем так резать камень.
Почти никто и не помнил, для какой игры предназначаются эти фигуры.
Отец давно умер и похоронен на маленьком кладбище в Атланте – кладбище королей, куда вход стоил больше годового дохода некоторых мануфактур. Маленькая прихоть старика, которую Картель исполнил, не понимая: не все ли равно, где лежать?
А шахматы остались – за ними почему-то лучше думалось. Картель неплохо играл, хотя найти оппонентов было сложно, и поэтому большую часть времени они просто пылились – здесь, в задней комнатке механической кузницы, которую он предпочитал другим кабинетам, сделанным скорее напоказ, – залу для официальных приемов рядом с магистратом, личным комнатам в «Гелиотропе» и в «Белой кошке»… всем тем местам, которые были созданы для других.
Этот кабинет принадлежал только ему.
В нем не было ничего лишнего – маленькое окно с матовым стеклом, пропускающее немного света, простая лампа над старым рабочим столом, шкаф для документов, сейф и пара кресел у столика с шахматами – старых кожаных кресел со следами штопки. Даже звуки кузницы – удары парового молота, свист и скрежет станков – постоянно проникавшие сюда, были частью кабинета, не позволяя расслабиться и забыться.
Картель поставил на столик стакан с недопитым виски и дотронулся до белого ферзя – он всегда играл белыми. Фигуры, расставленные для партии, выстроились ровными рядами… и даже ферзь не мог прыгнуть. Непредсказуемая фигура, способная двигаться так, как все остальные, вместе взятые… кроме разве что одной.
Но что происходит, если у противника два ферзя?
Картель внимательно смотрел на черную фигуру в цилиндрической каменной шапочке, замершую рядом с королем… фигуру женщины.
Что если ты не знаешь, как на самом деле способен двигаться второй ферзь? Как предугадать его движение? Как построить защиту?
…Два раза мигнула небольшая красная лампочка, спрятанная под столешницей, – охрана сообщала о приходе сына. Ладьи? Возможно, когда-нибудь… но не сейчас. Пешки, просто пешки.
Девид вбежал в кабинет, хлопнув дверью, и Картель с некоторым удовлетворением заметил, что кобура у него на поясе стала значительно меньше – теперь там явно располагалось более практичное оружие. Несколько секунд они смотрели друг на друга, разделенные шахматным столом.
– Не нужно, – наконец сказал Дэвид немного растерянно, словно забыв что-то, что повторял по дороге.
– Что не нужно? – холодно уточнил Картель.
– Не отсылай меня, отец.
– Это уже решено. Мой человек будет ждать у восточных ворот завтра утром. У него хороший конвой, и он знает, как обойти рейдеров. Уже к вечеру может быть поздно.
– Я хочу остаться.
– Зачем? – фыркнул Картель, и снова взялся за стакан с виски. – Хочешь сражаться? На стенах? С простыми горожанами? С гвардейцами?
– Не хочу убегать, – упрямо выпятил подбородок Дэвид. – Это… позор.
– Позор?! – рявкнул Картель, вскочив, и шахматы на столе подпрыгнули. – И это все, о чем ты подумал?! А ты не вспомнил о нашем деле, которому требуется хозяин?! Не подумал, кто станет наследником, если со мной что-то случится?! Не вспомнил о своей сестре, да и о матери, наконец, – что они будут делать, если мы оба останемся здесь?!
От его крика Дэвид утратил всю свою решительность.
– То есть, ты действительно думаешь, что они… что тебя…
– Я учитываю все ходы… – уже спокойнее ответил Картель, садясь и снова глядя на шахматную доску. – Если случится худшее, семья не должна потерять все дело – только собственность в Хоксе. Если ситуация сложится иначе, возможно, мы приобретем гораздо больше, чем у нас было.
– Иначе?
– Не спрашивай. Ты уезжаешь, и тебе не нужно этого знать. Я напишу два письма – одно твоей матери, второе – с распоряжениями… на всякий случай. Тебе их хватит на первое время, а дальше… дальше придется думать самому.
– Отец…
– Дела идут не очень хорошо, ты сам знаешь, что сегодня случилось. Если ты будешь далеко отсюда, мне будет спокойнее…
– Отец, это из-за этой… из-за нее?
– Она – только одна фигура из многих… Живое оружие, с которым не получается договориться. Помнишь, о чем мы с ней говорили? У оружия есть один недостаток – оно ничего не стоит само по себе. Оно обязано служить, обязано подчиняться…