Из коляски вышла робкая худенькая девушка – Чармен Бирн. Она постучала, но никто не ответил. Тогда она заметила, что дверь не заперта, и тихонько вошла в дом.
Худой человек небольшого роста сидел у стола. Голова его лежала на раскрытой старой книге.
– Мистер Аллан! – позвала Чармен.
Человек не ответил.
Тогда Чармен с бьющимся сердцем подошла к Аллану и подняла его голову.
Аллан был мертв.
Чармен с помощью возницы уложила Аллана на солдатскую койку. Возница повздыхал и вышел.
На шее у Аллана висел на цепочке маленький медальон. Чармен открыла его. Там был портрет молодой женщины редкой красоты. Сбоку рукой Аллана было написано: «Моя мать».
Чармен наклонилась, осторожно взяла ладонями голову Аллана, нежно сжала ее и поцеловала Аллана в губы.
Лицо Аллана было прекрасно. Казалось, никогда он не был достоин большей любви, чем сейчас.
Аллан был похоронен на песчаной дюне вблизи океана. На могиле его положили каменную плиту с его именем и надписью, что Аллан прожил на этом свете сорок лет.
Через год после его смерти в бурную и холодную ночь к могиле подъехал на старом верховом коне доктор Грегори. Он соскочил с коня, оглянулся, подошел к могиле, быстро вынул из-под плаща тяжелый молоток и со всего размаха ударил им по могильной плите. Плита раскололась на несколько частей.
Конь, испугавшись удара, отскочил и помчался галопом вдоль берега.
Грегори молча побежал за ним, но замешкался, чтобы закинуть молоток в океан. Потом и конь и Грегори исчезли.
Но весной из трещин могильной плиты потянулись ростки «Троицына цвета», и вскоре вся плита покрылась тесной толпой этих легких цветов.
Приточная трава
Прошлым летом я возвращался с Борового озера к себе в деревню. Дорога шла на просеке в сосновом лесу. Все вокруг заросло пахучими от летней сухости травами.
Особенно много колосистой травы и цветов росло около старых пней. Трухлявые эти пни разваливались от легкого толчка ногой. Тогда взлетала темным облаком коричневая, как размолотый кофе, пыль, и в открывшихся внутри пня запутанных и таинственных ходах, проточенных короедами, начинали суетиться крылатые муравьи, жужелицы и плоские черные жуки в красных погонах, похожие на военных музыкантов. Недаром этих жуков звали солдатиками.
Потом из норы под пнем вылезал заспанный – черный с золотом – шмель и, гудя, как самолет, взлетал, норовя щелкнуть с размаху в лоб разрушителя.
Кучевые облака громоздились в небе. Они были на взгляд такие тугие, что можно было, очевидно, лежать на их ослепительных белых громадах и смотреть оттуда на приветливую землю с ее лесами, просеками, полянами, цветущей рожью, поблескиваньем тихой воды и пестрыми стадами.
На поляне около лесной опушки я увидел синие цветы. Они жались друг к другу. Заросли их были похожи на маленькие озера с густой синей водой.
Я нарвал большой букет этих цветов. Когда я встряхивал их, в цветах погромыхивали созревшие семена.
Цветы были незнакомые, похожие на колокольчики. Но у колокольчиков чашечка всегда склоняется к земле, а у этих неизвестных цветов сухие чашечки стояли, вытянувшись вверх.
Дорога вышла из леса в поля. Невидимые жаворонки тотчас запели над рожью. Впечатление было такое, будто они перебрасывали друг другу стеклянную нитку. Они то роняли ее, то тут же на лету подхватывали, и дрожащий ее звон не затихал ни на минуту.
На полевой дороге мне попались навстречу две деревенские девушки. Они шли, должно быть, издалека. Пыльные туфли, связанные тесемками, висели у них через плечо. Они о чем-то болтали, смеялись, но, увидев меня, тотчас замолкли, торопливо поправили под платочками светлые волосы и сердито поджали губы.
Почему-то всегда бывает обидно, когда вот такие загорелые, сероглазые и смешливые девушки, увидев тебя, сразу же напускают на себя суровость. И еще обиднее, когда, разминувшись с ними, услышишь за спиной сдержанный смех.
Я уже был готов обидеться, но, поравнявшись со мной, девушки остановились, и обе сразу улыбнулись мне так застенчиво и легко, что я даже растерялся. Что может быть лучше этой неожиданной девичьей улыбки на глухой полевой дороге, когда в синей глубине глаз вдруг появляется влажный ласковый блеск и ты стоишь, удивленный, будто перед тобой сразу расцвел всеми своими сияющими цветами, весь в брызгах и пахучей прелести, куст жимолости или боярышника?
– Спасибо вам, – сказали мне девушки.
– За что?
– За то, что вы нам повстречались с этими цветами.
Девушки вдруг бросились бежать, но на бегу несколько раз оглядывались и, смеясь, ласково кричали мне одни и те же слова:
– Спасибо вам! Спасибо!
Я решил, что девушки развеселились и шутят надо мной. Но в этом маленьком случае на полевой дороге все же было что-то таинственное, удивительное, чего я не мог понять.
На околице деревни мне встретилась торопливая чистенькая старушка. Она тащила на веревке дымчатую козу. Увидев меня, старушка остановилась, всплеснула руками, выпустила козу и запела:
– Ой, милок! И до чего ж это чудесно, что ты мне встретился на пути. Уж и не знаю, как мне тебя благодарить.
– За что же меня благодарить, бабушка? – спросил я.
– Ишь, притворенный, – ответила старушка и хитро покачала головой. – Уже будто ты и не знаешь? Сказать этого я тебе не могу, нельзя говорить. Ты иди своей дорогой и не торопись, чтобы тебе встретилось побольше людей.
Только в деревне загадка наконец разъяснилась. Раскрыл ее мне председатель сельсовета Иван Карпович – человек строгий и деловой, но имевший склонность к краеведению и историческим изысканиям, как он выражался, «в масштабах своего района».
– Это вы нашли редкий цветок, – сказал он мне. – Называется «приточная трава». Есть такое поверье – да вот, не знаю, стоит ли его разоблачать? – будто этот цветок приносит девушкам счастливую любовь, а пожилым людям – спокойную старость. И вообще – счастье.
Иван Карпович засмеялся:
– Вот и мне вы попались навстречу с «приточной травой». Пожалуй, будет и мне удача в моей работе. Надо думать, шоссейную дорогу из области к себе мы в этом году закончим. И соберем первый урожай проса. До сего времени его здесь не сеяли.
Он помолчал, улыбнулся каким-то своим мыслям и добавил:
– А за девушек я рад. Это хорошие девушки, лучшие наши огородницы. Счастье, оно, знаете, коренится в работе. И в процветании нашей земли.
Во глубине России
Утро, когда начинается этот рассказ, наступило пасмурное, но теплое. Обширные луга были политы ночным дождем, а это значило, что не только в каждом венчике блестела капля воды, но все великое множество трав и кустов издавало резкий и освежительный запах.
Я шел лугами к одному довольно таинственному озерцу. На взгляд человека трезвого, ничего таинственного в этом озерце не было и быть не могло. Но впечатление загадочности от этого озерца оставалось у всех, и я, сколько ни пытался, не мог установить причину этого явления.
Для меня таинственность состояла в том, что вода в озерце была совершенно прозрачная, но казалась по цвету жидким дегтем (со слабым зеленоватым отливом). В этой водяной черноте жили, по рассказам престарелых словоохотливых колхозников, караси величиной «с поднос от самовара». Поймать хоть одного такого карася никому не случалось, но изредка в глубине озерца вдруг вспыхивал бронзовый блеск и, вильнув хвостом, исчезал.
Ощущение таинственности возникает от ожидания неизвестного и не совсем обыкновенного. А густота и высота зарослей вокруг озерца заставляла думать, что в них непременно скрывается что-нибудь до сих пор невиданное и смертельно любопытное: или стрекоза с красными крыльями, или синяя божья коровка в белую крапинку, или ядовитый цветок лоха с полным сочным стволом толщиной в человеческую руку.
И все это действительно там было, в том числе и огромные ирисы с мечевидными листьями. Они отражались в воде, и почему-то вокруг этого отражения всегда стояли толпами, как будто булавки, притянутые магнитом, серебряные мальки.
В лугах было совсем пусто. До покоса еще оставалось недели две. Издали я заметил маленького мальчика в выцветшей и явно большой для него артиллерийской фуражке. Он держал под уздцы гнедого коня и что-то кричал. Конь дергал головой и отмахивался от мальчика, как от слепня, жестким хвостом.
– Дяденькя-я-я! – кричал мальчик. – А дяденькя-я-я! Подь сюда!
Это был требовательный крик о помощи. Я свернул с дороги и подошел к мальчику.
– Дяденькя, – сказал он, смело глядя на меня серыми умоляющими глазами. – Посади меня на мерина, а то я сам не могу.
– А ты чей? – спросил я.
– Аптекарский, – ответил мальчик.
Я знал, что у нашего сельского аптекаря Дмитрия Сергеевича детей нет, и подивился на необыкновенную фамилию мальчика.
Я поднял его на руки, но мерин тотчас, дико косясь, начал мелко перебирать ногами и отходить, стараясь держаться от меня на расстоянии вытянутой руки.
– Ох и вредный! – сказал мальчик с укором. – Прямо псих! Дайте я его за повод схвачу, тогда вы меня и подсадите. А так он не даст.
Мальчик поймал мерина за повод. Мерин тотчас успокоился, даже как будто уснул. Я подсадил мальчика ему на спину, но мерин продолжал стоять все так же понуро и, казалось, собирался стоять так весь день. Он даже легонько всхрапнул. Тогда мальчик высоко подпрыгнул у мерина на хребте и с размаху ударил его босыми пятками по вздутым пыльным бокам. Мерин удивленно икнул и поскакал лениво и размашисто к песчаным буграм за Бобровой протокой.
Мальчик все время подпрыгивал, взмахивал локтями и колотил мерина пятками по бокам. Тогда я сообразил, что, очевидно, только при такой довольно тяжелой работе можно от этого мерина добиться чего-нибудь путного.
На озерце, глубоко запрятанном в крутых берегах, лежала илистая тень, и в этой тени серебрились от росы сами по себе серебряные ракиты.
На ветке сидела маленькая серая птица в красном жилете и желтом галстуке и издавала дробный и приятный треск, не раскрывая при этом клюва. Я подивился, конечно, на эту птаху и на ее веселое занятие и начал прорываться к воде.