Гул разговоров в зале начал понемногу затихать. Там-сям уже слышался храп. Только Хейккиля и Ниеминен не опали, они писали письма. Ниеминен исписал уже несколько листков, но еще о многом надо было сказать жене. Хейккиля кончил свое коротенькое письмо и перечитывал его.
«Здравствуйте, мама и отец!
Мы едем на фронт! Сейчас находимся в Выборге. Это красивый город. Не пишите мне, пока не пришлю вам нового адреса полевой почты. Как там дома? Здоровы ли вы? Я живу безбедно. Я бы мог отослать отцу мой паек курева, но тут товарищи вечно клянчат, и отказать невозможно. Ну, пока! Приветы знакомым.
Войтто».
Хейккиля докурил сигарету, затянулся в последний раз и погасил окурок о дно консервной банки, заменявшей пепельницу. И вдруг он толкнул Ниеминена в бок:
— Эй, смотри, Виено явился!
Саломэки улыбался во весь рот.
— Парни знай себе строчат письма, — сказал он, — хотя на свете столько прелестных девочек!
Ниеминен презрительно усмехнулся, а Хейккиля расплылся в улыбке.
— Ну как? Получил, что хотел? — поинтересовался он.
Саломэки сел на койку и стал закуривать.
— Хотя бы съездили ему опять по морде, — буркнул Ниеминен, — чтоб меньше очаровывался.
Саломэки смешил этот «страж морали».
— Ты, Яска, умрешь от собственного яда… Но в самом деле, ребята, девочка — просто блеск! Она, правда, не карелка. Откуда-нибудь из Пори или из Раума. Говорок у нее такой. — Он улыбнулся про себя и продолжал: — Я по тому заключаю, что она говорит немножко отрывисто, а не нараспев, как здешние. «Я столько пережила, что мне все равно. Во мне не осталось никаких чувств, я так одинока!»
Хейккиля начал трястись от смеха. И Ниеминен улыбнулся, но потом сказал серьезно:
— Конечно, чувств у нее нет! Хоть она и одинока, но ты-то у нее не первый и не последний.
Наконец они улеглись. Ниеминен долго еще смотрел невидящими глазами в потолок и с тревогой думал о будущем. Друзья шептались между собой. Хейккиля все заливался смехом. Видимо, Саломэки рассказывал ему о своих похождениях. Потом Хейккиля сказал громче:
Вот черт, совсем забыл! Мы завтра отправляемся на фронт, один лейтенант сказал.
— Ай, святая Сюльви, неужели правда! — обрадовался Саломэки. — Значит, я тотчас подам заявление об отпуске на побывку! Чтоб начало действовать с первого же дня.
Ниеминен сердито повернулся на другой бок:
— Вот сатана! Он ни о чем другом и думать не может!
Грузовик трясся и прыгал по расхлябанной весенней дороге. В кузове сидели солдаты, подложив под. себя рюкзаки, зажав винтовки между колен и вцепившись руками в борт. Здесь была и четверка друзей. Утром их погрузили в Выборге на поезд. В Райвола роты перетасовали. Всех солдат распределили по разным частям. Те, что ехали в грузовике, попали в отдельный армейский артиллерийский дивизион. Это придавало им гордости:
— Отборная часть, ребята!
— И самая ответственная. Ее, значит, всегда бросают на самые трудные участки, где-туже всего приходится.
Послеполуденное солнце пригревало почти по-летнему. По сторонам дороги было сухо, и кое-где уже проступала зелень. Но этого теперь как-то не замечали. Дивизион находился на передовой, так и сказал водитель перед отъездом, и лица у них немножко вытянулись, стали серьезнее. Конечно, они давно туда стремились, но теперь, по мере приближения к цели, их все больше охватывало волнение.
До сих пор им везло. Все четверо оказались в одном дивизионе. Теперь же они волновались, так как было неизвестно, попадут ли они в один орудийный расчет или хотя бы один взвод.
— Я знаю, бродяги, — заявил Саломэки, — что сказали командиру батальона. Говорят, мол, надо установить в части родственный дух между начальством и подчиненными.
— Это чтобы все были как братья, — рассмеялся Хейккиля.
Ниеминен бросил взгляд на Саломэки:
— Я, по крайней мере, не согласен называть Виено своим братом. И даже дух его у меня родственных чувств не вызывает.
— И я думаю точно так же, — отразил выпад Саломэки. — В моем роду, например, никогда не было ни одного зануды-моралиста.
Хейно не участвовал в их перепалке. Он поглядывал на молчаливого юношу с тонкими чертами лида, который давно уже сидел рядом, но в разговор не вступал. Он молчал всю дорогу и лишь задумчиво смотрел на проносящиеся пейзажи. Хейно чудилась в нем какая-то барственная изнеженность. И кожа-то как у девушки. Странно, столько времени пробыли в одном учебном центре, а даже не познакомились. Наконец в Хейно победило любопытство.
— Ты в какой роте проходил подготовку?
— Это же Фимма из третьей роты, — поспешил вставить слово Юсси Леппэнен. Он, как обычно, говорил без умолку и во все совал длинный нос. Этого болтуна из Тампере Хейно уже знал, вместе с ним и первый выходной вечер потеряли. Так что он едва взглянул на него.
А Юсси продолжал:
— Его папаша, видишь ли, на гражданке большая шишка. Но яблочко от яблони откатилось чертовски далеко.
Юсси засмеялся, тряся своим огромным носом.
— Он даже школу бросил. Отцу сказал, что в начальство, мол, не стремится. Мы вместе с ним работали по электромонтажу. И даже в школу младших офицеров не захотел идти. Свой в доску, бродяга!
Хейно начал уже другими глазами присматриваться к парню.
— А чего, в самом деле, не пошел? Надо было идти. Стал бы в конце концов офицером.
Нежная детская улыбка осветила лицо соседа.
— Что у Саула общего с пророками?
— А? — Хейно так и остался с разинутым. ртом. А Юсси Леппэнен заржал как жеребец.
— Он тебе сроду не ответит по-человечески!
Но Хейно не сдавался. Он сердито толкнул своего соседа в бок:
— Говори толком! Какого черта ты мне это куриное дерьмо мелешь? Я же, не понимаю.
Я оставляю трудные вопросы на завтра, — снова ответил тот серьезно, хотя детская улыбка не сходила с его лица.
Все захохотали. А Хейно густо покраснел. «Этот бродяга делает из меня посмешище!» Он хотел было сказать что-то резкое, но в это время Саломэки закричал:
— Ребята, деревня!
Все встали в кузове, держась за борта. На этом пути они уже видели много деревень, в некоторых даже останавливались, но теперь интерес достиг высшей точки.
В этой деревне находился штаб дивизиона «Черепная коробка», как сказал им водитель.
— Такие же развалюхи, как и везде.
Их поражала серость здешних деревень. Большинство домов было из бревен, чаще всего ничем не обшитые и неокрашенные. Лишь изредка попадались дома, выкрашенные в красное с белым, как в их родных краях. Им это казалось очень странным. В деревне было лишь несколько дворов. Но кое-где торчали, почерневшие и обвалившиеся печные трубы.
— Э, бродяги, здесь когда-то были бои!
— Эй, глядите-ка, речка! Это же, наверно, Раяйоки!
— Да. просто какой-то ручеек!
Машина остановилась у старого бревенчатого дома, и водитель открыл дверцу.
— Приехали, ребята! Заходите и. располагайтесь, — как дома. А я поеду дальше.
Все пососкакивали на землю, и в тот же миг взревел мотор машины.
— Черт побери! Надо было его спросить, зачем он нас тут оставил.
— Тише! — зашикал Куусисто, глядя на другой берег реки. — Послушаем. Передовая может быть где-то недалеко.
Они прислушались, сдерживая дыхание. Кругом стояла такая тишина, что становилось страшно, — Невольно заговорили вполголоса.
— Если это Раяйоки, то и передовая. должна быть совсем близко, — сказал Саломэки. — Я помню, что вроде бы от границы и до Ленинграда недалеко.
Они, стояли притихшие и всматривались в даль, через реку. Справа был голый, без единого деревца бугор на котором торчали к небу печные трубы сгоревших домов.
— Если это Раяйоки, то та сгоревшая деревня была на русской стороне, — сказал кто-то.
— Бог с ней, — промолвил Хейно и вскинул рюкзак на плечо. — Пошли в дом. Небось за нами пришлют, если кому-то нужно будет.
В доме была одна-единственная большая комната. Старозаветная огромная печь стояла в углу, у стены — несколько двухэтажных коек. Саломэки быстро обследовал помещение. Он заглянул и в раскрытое, зияющее устье печи, а потом, взобравшись на приступку, поглядел и на лечь.
— О, братцы, это чудесная штука. На этой печи можно спать вдесятером. Всяких хреновин тут понаделали. Окошечки маленькие, как отдушины в погребе. Я думаю, парни, это был хлев.
— Балда! Как же ты сюда коров затащишь? Дверь- то какая низенькая. Но где же начальство? Водитель говорил, что и командир дивизиона живет в этой деревне.
— Да, и хозвзвод, — сказал Хейно с голодным блеском в глазах. — Пойдем-ка, ребята, поищем. Ведь пора бы уже и подзаправиться.
Оставили рюкзаки и винтовки в углу и вышли на улицу. Саломэки заглянул мимоходом в сарай и радостно взвизгнул:
— Парни! Пушка! Ай, святая Сюльви, глядите, какая!
Всей гурьбой ввалились в сарай. Пушка была в самом деле странного вида. Приземистая и короткоствольная, по сравнению с немецким 75-миллиметровым орудием, из которого их в последнее время учили стрелять.
— Это, ребята, тоже «семидесятипятимиллиметровка», — с изумлением признал Саломэки. — Интересно, что за штука такая?
Пушку обследовали долго и основательно. Ниеминен смотрел в оптический прицел и приговаривал:
— Да, ребята, тут можно метить в зернышко. Я думаю, это орудие специально рассчитано для мобильной обороны. Во всяком случае, оно гораздо легче.
Вошел Хейно. Он успел уже кое-что разведать.
— Вон там кухня. И гороховый суп варится. Скоро, говорят, мы сможем похарчиться. А наш комдив, ребята, оказывается, очень большая шишка. Он возглавляет
противотанковую оборону на всем Карельском перешейке.
— Елки-палки, так тебе и поверили! Он же всего- навсего капитан.
— Ну, во всяком случае, снабженцы мне так сказали! — обиделся Хейно. И добавил с издевкой в голосе: — А нас, бродяги, опять будут муштровать. Они говорят, что нас тут сперва будут обучать стрельбе из этой пушки. Это, я вам скажу, пушка! Стреляет — зверски! Специальными снарядами. Начальная скорость каких-нибудь четыреста метров в секунду, но проходит любую броню насквозь. Взрывной силой.