Ниеминен думал о другом.
— Удивительно, что даже здесь, в полосе военных действий, есть всяческая живность. Я третьего дня видел даже зайца. А однажды наткнулся на лосиный след. По мне, ребята, это чудо: кругом пушки палят, а они не боятся.
— Конечно, и они бы испугались, если бы их задело, — размышлял Хейккиля. — Я слышал, что и человек начинает бояться, когда его ранит.
— Кто его знает. Кажется, и так-то страшно, хоть и не ранило еще.
Хейно пришел с охапкой хвороста.
— Сварим сначала кофе или сперва поедим?
— Один хрен. Но когда же мы зелье-то будем пить? За него, черт подери, так дорого заплачено, что надо пустить его в первую очередь, то есть на пустой желудок. Тогда все-таки больше почувствуешь.
Решили выпить водку натощак. Ниеминен достал бутылки и кружки, расставил их на пне.
— Кто будет делить? Ты, Войтто? Давай-ка, ты вроде бы честный парень.
Хейккиля разлил водку по кружкам и покачал головой:
— Тут, ребята, вино, на восьмерых! Видно, Марски не больно-то высоко себя ценит, раз выдал так мало.
— Ха! Ты думаешь, он на свои угощает? — воскликнул Хейно. — Конечно же, из кармана государства…
Ниеминен поднял кружку:
— Ну, выпьем. Киппис! За Марски!
— Нет! — Хейно спрятал свою кружку за спину. — За это я мою скудную порцию вина не отдам. Давайте-ка выпьем за то, чтоб, нас кормили получше.
— Да, и за то, чтоб нам вернуться отсюда живыми домой, — добавил Хейккиля.
— Ну, все равно, поехали!
Они чокнулись кружками и выпили. Хейно громко чмокнул.
— Эх, черт возьми! Вроде воды! Когда они успели разбаландить?
— Да нет же, они не разбавляли, я все время не
спускал глаз, — сказал Ниеминен. — Выпьем сразу и остатки. Так, может, все-таки будет чувствительней.
Они допили до дна и молча, ждали. Минуту спустя Хейно заметно порозовел.
— Маленько все-таки шибает в голову… Яска, ты мог бы еще принести свою бутылку. Мы бы ее распили, хотя бы в твою честь.
— Нет! — Ниеминен решительно тряхнул головой. — Ее мы разопьем дома, в честь моего отпуска… Но кто это идет сюда? Сундстрём прется, черт бы его побрал! Спрячем это все поскорее, пока он не заметил!.
Хейно все же встал и помахал рукой:
— Эй, языковед! Подь сюда!
И, обратившись к товарищам, он шепнул:
— Смотрите, у него в карманах по полной бутылке! И сам уже явно на взводе!
Сундстрём, подойдя, лихо взмахнул рукой и воскликнул по-русски:
— С праздником, товарищи!
— Катись ты к черту со своими товарищами, — буркнул Ниеминен.
Но Хейно бросился встречать гостя, и Хейккиля встал с места, улыбаясь во всю ширь своей круглой физиономии.
— Ты уже говоришь по-русски! Что значит это «раасникком»?
— Поздравление с праздником, — улыбнулся Сундстрём. Сегодня торжественный: день нашего величайшего полководца. Капитанеус Финландиэ становится старше…
Сундстрём достал из карманов две бутылки и поставил их на пень.
— Разрешите предложить по случаю торжества.
— Бог ты мой, где же ты раздобыл? — Хейно как зачарованный смотрел «а бутылки, на этикетках которых была изображена, голова негра. — Настоящий ямайский ром! Ты что, спер где-нибудь?
Сундстрём сделал оскорбленный вид:
— Смею заметить, вы задеваете мою воинскую честь! Я вполне законно купил их на валюту Финляндской республики у армейских снабженцев. Впрочем, я полагаю, что они-то действительно «сперли» сей алкоголь полулегальным способом из бочек, принадлежащих солдатам славной финской армии.
— Что? — Хейно в недоумении уставился на Сундстрема. — Так это та же водичка, которую и нам выдавали?
— Та же самая, сударь. Только чуточку погуще. Из той, которую выдавали, градусы маленько повыветрились в мировое пространство.
Сундстрём усмехнулся и присел на кочку. Он объяснил, что, как он слышал, вино привезли в военную лавку в бочках, откуда потом раздавали по подразделениям.
И, конечно, раздатчики пользовались. Сообщение это привело Хейно в бешенство.
— Будь они трижды прокляты! Надо бы взять пулемет и всех перестрелять к черту! Вечно кто-нибудь грабит. На гражданке с тебя дерут община, государство, церковь, ироды господа, а тут — свора снабженцев!
— Успокойтесь, почтеннейший. — Сундстрём поднял руку — Не дадим гневу ослепить нас в этот торжественный день, но выпьем эти бокалы в честь славного тезоименитства.
Он налил в кружки, достал и свою из кармана и, наполнив ее, поднял тост:
— Выпьем же это вино, отпущенное нам из государственных запасов. Ибо в вине есть истина. Наш возлюбленный, духовный отец и очиститель религии Мартин Лютер некогда высказал одну из мудрейших мыслей: «Вино, женщины и песня суть радости человеческие. Кто — Юс не любит, тот на всю жизнь останется в дураках». Выпьем же, братья!
Хейно и Хейккиля охотно последовали его примеру, а Ниеминен смотрел исподлобья, этот тип раздражал его. Ведь сколько раз этот книжник смеялся над всем, что для Ниеминена было свято. Да и сейчас в каждом его слове сквозила издевка, Ниеминен чувствовал это.
Сундстрём обратил внимание на неприветливость боксера и поднял свои девичьи, шелковые брови:
— Что же вы, сударь, не желаете почтить торжественный день барона Карла Густава Маннергейма, маршала Финляндии и достославного нашего Главнокомандующего?
— А ты почитаешь?
Обязательно, сударь. Вынужден. Иначе просто невозможно. И к тому же я уважаю львов, а они украшают №воротник нашего барона. Правда, я полагаю, что не ряса делает монаха.
— Слушаешь тебя, и сам сатана не разберет, что у тебя на уме! Ты до того весь извертелся, излукавился, что и слова в простоте не скажешь.
— Да не лезьте же вы, дьяволы, сразу в драку! — прикрикнул Хейно. — Сундстрём свой парень. А ума у него в голове больше, чем у всех нас вместе взятых.
Сундстрём поклонился.
— Благодарю вас, сударь. Почтенный отец мой утверждал нечто обратное. И вообще он называл меня не иначе, как enfant terrible, что значит ужасный ребенок.
— Чем же ты ему так досадил? — с усмешкой спросил Хейккиля.
— Н-да. Вопрос, собственно, неправильно сформулирован. Следовало спросить: почему? Но это долгий разговор. Выпьем лучше еще. На сей раз я предлагаю выпить за знаменитый меч нашего маршала. А потом я, может быть, и расскажу.
Смеясь, они чокнулись и выпили. Только Ниеминен опять не поддержал компанию. Ворчал что-то про себя. Сундстрём улыбнулся, обнажив золотые зубы.
— Вы, дорогой друг, видимо, не желаете оказать уважения даже мечу, который наш маршал поклялся не вкладывать в ножны.
— Понюхай дерьмо! — выругался Ниеминен и даже повернулся спиной к насмешнику. Но Сундстрём продолжал как ни в чем не бывало:
На чем мы остановились, товарищи?.. Ах да, вы спросили почему? Главным образом, по соображениям военно-политическим. Мой почтенный отец не знает силы нашей армии. Он был готов удовлетвориться захватом Ленинграда и освобождением Восточной Карелии от Олонца до Поморья. Но это же недооценка нашей боеспособности! Нам следует освободить уж заодно и Поволжье, где тоже живут родственные нам народности — мордва, удмурты, марийцы. Эстонию следовало взять — штурмом, опередив немцев. На севере Швеции и Норвегии также живут наши соплеменники. Разумеется, они тоже должны войти в Великую Финляндию. Вот, видите ли, в чем суть наших разногласий. — Ну, слушай, ты уже просто пьян! — сказал Хейно, выпучив глаза. — Неужели ты не понимаешь, что это дело лам ле под силу?
Он уже настолько опьянел, что едва не падал с места, но все же, напрягая всю свою волю, старался сидеть прямо.
— Не думал я, парень, что ты такой завзятый лахтарь… — проговорил он, икая.
— Лахтарь! — презрительно процедил Ниеминен сквозь зубы. — Не лахтарь он, а сущий коммунист!
— Нет, сударь, не коммунист, а реалист, — смеясь, возразил Сундстрём и вылил в кружки остатки вина, — Выпьем-ка еще за славного коня нашего дорогого и любимого Карла Густава. Я очень уважаю хороших коней.
Хейно, растопырив пальцы, несколько раз пытался взять свою кружку, но она никак не попадалась ему в руку. Хейккиля сидел красный как вареный рак, но больше ничем не выдавал своего опьянения. И улыбка его была совсем обычной, когда он сказал:
— За коня — охотно! Я тоже люблю коней.
Ниеминен вдруг обернулся и схватил свою кружку.
— Давайте выпьем. Но только за то, чтоб стоять здесь насмерть, нерушимо и не отступать ни на шаг!
Хейно уставился на него мутнеющим взглядом и вдруг прыснул со смеха. Кружка, которую он поймал наконец, выпала из рук и покатилась. Он хотел снова ухватить ее, но пошатнулся и упал ничком. Хейккиля попытался было поднять и усадить его обратно, но Хейно повалился назад. Сундстрём посмотрел на него с усмеш* кой и сказал:
— Акта эст фабула, спектакль окончен. Жаль, с ним было бы приятно потолковать.
Хейккиля попытался было еще поднять Хейно, но потом оставил его в покос.
— Он слишком худой, вот его и развезло, — сказал Хейккиля, как будто оправдываясь.
Тут он и сам пошатнулся и поспешил сесть на место.
— А ром-то действительно неразбавленный. Я смотрю, ноги меня не слушаются.
— У Ниеминена тоже зашумело в голове. Он сидел, обхватив руками колени, и неотрывно смотрел на Сундстрёма. Потом сказал все так же мрачно: Ты тут нам болтал всякую чушь. Скажи прямо, что ты за человек? Ты издеваешься над Маннергеймом и над всей этой войной. Ты бы, наверно, хотел, чтобы нас разбили!
Сундстрём повалился на бок, но тут же встал и начал трясти головой.
— Ой, как же я пьян, друзья мои! А поскольку сказано, что истина в вине, то пусть оправдается мудрое это изречение.
Он посмотрел на Ниеминена долгим, внимательным взглядом. Потом прозвучал его короткий смешок.
— Вы правы, сударь. Я говорил сейчас чужие слова. Enpersonne, как говорится, лично я убежден, что мы проиграем эту войну, что бы мы ни предпринимали. Отцы нашей республики обладают удивительнейшей, беспрецедентной, может быть, во всей мировой истории способностью садиться не в свои сани. Нам, собственно, подарили независимость, но наши правители, по-видимому, не способны ее удержать.