— Этого я и боялся. А что Нюрхинен?
— Скончался. Врачи не успели даже перевязать.
— Да, они не управляются. И уж, видно, такова была воля всевышнего.
— Не знаю, — проворчал Ниеминен, — но только, я думаю, всякий помрет, если кровь из него хлещет, а помощи не окажут.
Он повернулся и подошел к Кауппинену.
Чего мы тут залегли? Где атаковал противник?
— Они жмут справа и слева. Там короче путь по открытому месту.
Ниеминен посмотрел в обе стороны, потом оглянулся назад.
— Елки-палки, тут можно оказаться в кольце. Если только он доберется вон до тех окопов.
— Тогда конечно.
Кауппинена все это как будто не очень интересовало.
Этот красивый парень в последние дни странно изменился и постарел. Вокруг глаз пролегли морщины, щеки ввалились и посерели. Взгляд часто устремлялся в пустоту. Однако Ниеминен этого не замечал, поглощенный своей заботой.
— Зачем пушку притащили сюда? Ведь можно было стрелять и оттуда, где. пехота окопалась. А тут и не выстрелишь, потому что в кустарнике не сделали просвета.
Фельдфебель, видимо, услышал их разговор, так как оставил наблюдение и передал бинокль Саломэки.
— На, последи. Вон там стоят три танка, за выступом леса.
А сам подсел к Ниеминену и начал объяснять:
— Если бы мы встали на том или на другом фланге пехоты, мы смогли бы обстреливать лишь определенный участок местности. А здесь мы господствуем над обоими флангами. Если потребуется, мы можем внезапно выдвинуть пушку вперед. Это будет не так заметно, как расчистка кустов.
— Но все равно он нас засечет, — проговорил Ниеминен, — Кто тогда понесет раненых? И куда?
Койвисто посмотрел на Ниеминена долгим взглядом и встал.
— Надо думать о другом. Если танки прорвутся к позициям пехоты, положение окажется чрезвычайно тяжелым.
Фельдфебель вернулся на свой наблюдательный пост. Ниеминен снова посмотрел назад. Пока его взгляд выискивал безопасный путь для отступления, рассудок возмущался и бунтовал.
— Черт побери! Это опять мышеловка! Рюсся может обойти нас с обоих флангов! Если бы я знал, не пошел бы сюда. Как будто ты мог свободно выбирать, — насмешливо хмыкнул Хейно. Он сидел на краю своего окопа и жевал хлеб. Губы и даже щеки его блестели от масла. — Этот фельдфебель и меня провел за нос. Я был уверен, что тут рядом окопалась пехота. Может, она тут и была, но смылась. Я тоже смоюсь. Я уже присмотрел дорожку. Вон там можно проскочить живьем, если бежать что есть духу, как стометровку бегают. Но если с пушкой — все поляжем.
Хейно говорил вполголоса, чтобы фельдфебель не слышал. Потом добавил шепотом:
— Я смотрю, наш Койвисто как нарочно выбирает такие позиции, чтобы наверняка все погибли. Но я не намерен отдавать жизнь за эту пушку. По мне, пускай уж лучше она останется здесь.
Ниеминен все-таки не мог думать так о Койвисто. Конечно, он понимал, что с точки зрения боя здесь пушка стоит лучше всего и с этой позиции она может нанести наибольший урон противнику. И все же ум его восставал: «Ведь уже второй раз мы сами залезаем в мышеловку! И последний! Больше я в такую петлю не полезу!»
Они пошли разведать пути возможного отхода. В одном месте расстояние от кустов — до опушки леса было метров пятьдесят. Хейно привел их туда и сказал:
— Вот здесь надо драпать. Можно проскочить, если
мчаться как олень. —
— Ну, а если сосед в это время уже занял окопы пехоты, так он и подстрелит тебя как оленя, — заметил Хейккиля.
— Значит, надо удирать раньше, — уточнил Саломэки.
— Да,!и лучше всего сейчас, не откладывая, — подхватил Хейно. — Давайте скажем Койвисто, мол, оставайся сам, если тебе так хочется поскорее в рай. А нам жить хочется.
Ниеминен кусал губы.
— Так все же не годится. Койвисто хороший мужик и ничего плохого нам не делал. Но можно ему сказать, что, если сосед прорвется в расположение пехоты, пушку мы вытаскивать не станем.
Тише, — шепнул Хейккиля. — Он идет. Легок на помине. Фельдфебель подошел хмурый и озабоченный.
— Что, ребята? Думаете насчет отступления?
Они смутились, как провинившиеся школьники. Наконец Хейно выжал из себя ответ:
— Смотрим. Вот тут можно проскочить живым, если дать хорошую скорость.
На щеках Койвисто пятнами проступил румянец. Он смотрел в глаза то одному, то другому и наконец воскликнул странно дрогнувшим голосом:
— И вы, значит! И вам собственная жизнь важнее, чем судьба Финляндии! Неужели вы, малые дети, не понимаете, что у нас нет иного выбора. Свобода или…
Он не договорил, чувствуя, что слово «смерть» просто не идет у него с языка, хотя прежде в проповедях он пользовался им довольно эффектно. «В доме повешенного не говорят о веревке». Койвисто почувствовал спазм в горле. Он заговорил мягко, как бы жалея их, ибо в глубине души он ведь понимал этих молодых ребят. Но все же ему было больно. Пушка занимала такую позицию, что им, конечно, придется туго. От них потребуется беззаветный героизм, о котором так много говорилось и писалось. А у них-то его нет. Боязнь смерти в них сильнее любви к родине. Фельдфебель горько вздохнул. Надо-было дальше убеждать их и заставить понять, почему необходимо самопожертвование. Сейчас на это уже нет времени. И он сказал:
— Пойдемте к орудию, ребята. Потом поговорим. Сейчас нам необходимо быть твердыми. Подумайте, что произойдет, если танки ворвутся в расположение пехоты. Там ведь такие же молодые ребята, как вы. И они ведь свои, финны.
Фельдфебель повернулся кругом и пошел не оглядываясь. Солдаты смотрели ему вслед. Наконец Ниеминен сказал:
— Пойдемте, парни. Ему тоже нелегко, этому Койвисто.
Они медленно побрели назад. Шли молча, повесив головы. Только Хейно бормотал про себя:
— Нет, говорит, иного выбора, кроме как свобода или смерть. Он. это имел в виду; Но на кой черт эта свобода мертвому?
Это услыхал Саломэки, шедший впереди Хейно. Он оглянулся и гневно прошептал: — Как же ты не понимаешь! Свобода останется живым. Господа-то сами хотят выжить. Вот они и посылают нашего брата на смерть, чтобы самим потом жить припеваючи, пировать да развратничать в богатстве и роскоши.
Когда они подошли к пушке, фельдфебель уже смотрел в свой бинокль. Кауппинен дремал, сидя на краю окопа. Ниеминен подошел и растянулся рядом. Только тут он понял, как устал. Глаза слипались неудержимо. И стоило чуть прикрыть веки, как начинали плясать золотые искорки. Артиллерия противника все время обстреливала дороги. «Они готовятся к новой атаке, — думал Ниеминен в полусне. — Что же с нами будет? Неужели мы так тут и поляжем все?.. И что будет потом, если русские прорвут линию обороны и захватят всю Финляндию? Что тогда будет с людьми, со всем народом? Ведь говорили же и писали, что они половину перебьют, а остальных сошлют в Сибирь! Неужели дойдут до этого? Нет, черт побери! Койвисто все же прав! У нас есть лишь один выбор: свобода или смерть!»
Над головой кружилась, жужжала пчела. Рядом кто-то разговаривал вполголоса и слышалось сонное дыхание Кауппинена. «Что там дома сейчас делают?»
Ниеминен вздрогнул. Удивительно, он в эти дни стал забывать о доме. Даже о жене и о маленьком Эркки. «Как они там? Наверно, малыш уже умеет смеяться? И лопочет? И уже узнает маму? Только отца не знает. Тогда он еще ничего не соображал».
Ниеминен почувствовал на ресницах влагу и зажмурился изо всех сил, до боли в глазах. Он не успел за эти дни написать домой, и оттуда не было писем. «Надо бы написать хоть несколько строчек, на всякий случай. И положить в бумажник. Потом, когда-нибудь, прочтут вместе, когда Эркки станет уже понимать».
У него дрогнуло сердце. Не раз приходилось слышать рассказы о том, что человек иногда предчувствует смерть. «Неужели это предчувствие? Нет, черт — возьми, что это я! Я ведь жив и невредим после таких передряг. Да вздор, не бывает никаких предчувствий. Разве Нюрхинен догадывался о чем-нибудь?.. Не считая того, что он вечно склонял смерть на все лады». Снова начался непрерывный грохот артиллерии противника, в котором отчетливо выделялись близкие выстрелы танковых пушек. Над головой появились штурмовики. Ниеминен скользнул в свой окоп. До него долетел крик фельдфебеля:
— Готовься, ребята!
Койвисто стал пробираться между кустами, чтобы лучше видеть. Выбравшись на опушку, он лег с биноклем в руках. Он был спокоен, и руки его не дрожали. Можно было подумать, что этот сухопарый, бледный мужчина сосредоточенно рассматривает мирный пейзаж. Он не ведал страха, ибо жизнь ведь не могла зависеть ни от него самого, ни от врага, но всегда была в руках всевышнего. В это он верил непоколебимо. И все же он боялся, боялся за других. Как будто он верил в провидение всевышнего лишь применительно к себе.
Далеко у леса вспыхивали, словно искорки, пушки танков. Открывать огонь по ним было рано. Следовало подождать, когда они выйдут на открытое место.
Сосредоточенный огонь усиливался. Сзади, справа и слева земля словно кипела от разрывов. Там были окопы финской пехоты. Враг, вклинившийся в этом месте, подошел уже почти вплотную к последнему рубежу главной оборонительной линии. Но там оставалось, по крайней мере, несколько железобетонных бункеров — укрытий для живой силы. Эти бункеры способны выдержать любой артобстрел. Обороняющиеся уцелеют в этих убежищах и могут быстро выйти из них, чтобы отразить атаку. Но если танки прорвутся в расположение пехоты, это уже почти верный конец. Этому надо помешать любой ценой.
Койвисто хотел было перевести и свое первое орудие на передовую, но не решился. Надо было прикрывать шоссе. Если они там прорвутся, то будут гнать до самой Вуоксы. Так Койвисто понимал сложившееся положение. Вообще, он умел хладнокровно взвешивать факты и анализировать обстановку, и сейчас он боялся, что эта главная линия обороны может не выдержать. Но ведь там дальше еще есть водный рубеж Вуоксы, надо только успеть его подготовить и закрепиться на нем. Ну а если и он не устоит? Этого Койвисто даже представить себе несмел. Тогда бы потеряло значение все то, во что он верил и ради чего жил.