— Будь кто угодно, — воскликнул Ниеминен. — Он собирался меня убить. Мчался на меня, как сам дьявол. Жив ли он еще?
— Дышит. Кто принесет воды? — сказал Хейно, заканчивая перевязку. — Ну, Саломэки, сбегай! Ты же у нас самый ходкий парень.
Раненый открыл глаза. Он долго вглядывался в Хейно, потом вздохнул, хрипло застонал. Лицо его выражало такую решимость, что Хейно и Ниеминен схватили его за руки.
— Теперь ты, Сундстрём, можешь показать свою ученость, — сказал Ниеминен. — Спроси-ка его, не политрук ли он.
— Да будет тебе! — рассердился Хейно. — Впрочем, он не скажет. Я думаю, он ни звуком не обмолвится, хоть убейте.
Сундстрём обыскал карманы раненого и нашел что-то вроде записной книжки. Внутри были вложены две фотокарточки. На одной мужчина и женщина сидели на завалинке бревенчатого дома. Мужчина был, очевидно, этот раненый, только выглядел помоложе. На другой — была снята та самая женщина с младенцем на руках. Ниеминен долго рассматривал фотографию, кусая губы от волнения. Потом он обратился к Сундстрёму:
— Спроси, его ли это ребенок?
Сундстрём показал карточку пленному и спросил по-русски, старательно выговаривая слова:
— Э-тоо твоой ребьёнок?
Пленный глубоко втянул воздух, чуть кивнул головой и медленно закрыл глаза. Ниеминен отвернулся и сказал глухо:
— Что же мы будем делать, ребята?
Вопрос Ниеминена заставил их задуматься. Наконец Хейно сказал, понизив голос:
— Я так считаю, давайте отпустим его, и все. Пускай ползет к своим.
— Он уже обессилел, — прошептал Саломэки. — И потом, кто-нибудь увидит и откроет огонь.
— Ночью не увидят. Спрячем его куда-нибудь до темноты! — сказал, увлекаясь, Хейно. — Положим в ровик да укроем чем-нибудь. А ночью пойдем подменим на постах пехотинцев. Скажем, что приказано подменить. Пусть, мол, отдохнут. И все.
Пленный переводил взгляд с одного на другого, стараясь, очевидно, угадать, о чем они толкуют. Ниеминен тоже время от времени поглядывал на пленного, что-то соображая.
— Он не сможет уйти. Да и нельзя его отпустить. Если кто-нибудь увидит, нам всем не поздоровится.
Сундстрём наклонился к пленному и стал что-то говорить ему по-русски. Тот смотрел на него недоверчиво.
— Что ты ему вкручиваешь? — забеспокоился Ниеминен.
— Я говорю, что мы отпустим его к своим. А он, видно, не понимает. Или не верит.
— Почему не верит? — удивился Саломэки. — Скажи, что мы даем честное слово, что зла не сделаем и в спину стрелять не будем. Так что пусть ползет себе отсюда с богом.
— Нет, нет, не надо этого, — возразил Ниеминен. — Скажи только, что его отправят в госпиталь, а как кончится война, он сможет вернуться домой.
Сундстрём снова заговорил по-русски, запинаясь и подыскивая слова. Очевидно, пленный понял его, потому что, в свою очередь, спрашивал о чем-то, несколько раз повторив одно и то же слово. Сундстрём перевел:
— Спрашивает, чего это ради мы собираемся отпустить его.
— Трам-тарарам, — возмутился Ниеминен, — ты ему опять свое! Ну, ладно, поступайте как знаете. Я умываю руки.
— Умывай хоть ноги! — воскликнул Хейно — А мы не дадим его убить! Скажи ему, — обратился он к Сундстрёму, — что мы тут не убийцы. Пусть он передаст это и своим друзьям. И скажи еще, что мы войны не хотели…Ай, святая Сюльви… смотрите, ребята! — торопливо прошептал Саломэки, кивнув в сторону бункера, откуда показались какой-то прапорщик и сержант. Хейно и Сундстрём попытались загородить пленного, но напрасно. Те двое направлялись именно к ним, и прапорщик уже издали кричал им:
— Говорят, вы взяли пленного? Наш часовой видел! Где он у вас?
Ниеминен вскочил.
— Так точно, взяли. Мы доставим его на перевязочный пункт, он тяжело ранен.
— Ни на какой не на перевязочный, а к командиру полка!
Прапорщик оттолкнул в сторону Хейно и Сундстрёма и заорал на пленного:
— Встать! Ну, быстро!
— Он не может встать, — проговорил Ниеминен сквозь зубы.
— Сможет! Вста-ать! — и прапорщик пнул раненого сапогом в бок.
Хейно побледнел.
— А ну, брыкни, сатана, еще раз! — процедил он, не двигаясь с места, только крепко сжимая в руках автомат, висевший у него на плече. Но Сундстрём загородил его и стал успокаивать.
— Не надо, не стоит, — тихо сказал он и, обернувшись, бросил прапорщику: — Прошу заметить, что пленный тоже человек. А раненый требует человечности вдвойне. Мы отведем его к командиру полка. Беритесь, ребята, только осторожно.
Ниеминен в первый момент растерялся, а потом пришел в ярость. Прапорщик был живым воплощением зла, несправедливости, бессмысленной жестокости этой войны.
На щеках Ниеминена вздулись желваки, губы побелели, и он с трудом выговорил:
— Исчезни, скройся, пока не поздно!.. Не доводи… Ох, трам-тарарам, слышишь, ты, что я говорю!
Прапорщик попятился от него, и сержант поспешил вставить слово:
— Идем, пусть они отведут его.
Отойдя на безопасное расстояние, оба оглянулись и стали наблюдать, как артиллеристы общими усилиями
подняли огромного человека на ноги и, осторожно поддерживая, повели в командирский бункер.
Солнце садилось. Его косые лучи обрызгали красным стволы покалеченных сосен. Ниеминен, Хейно, Сундстрем и Саломэки продирались через завалы веток, ругаясь на чем свет стоит. Капитан Лейво приказал им отправляться за снарядами и за пополнением. Очевидно, он считал, что противник сегодня уже атаковать не станет, так как решился отпустить четырех автоматчиков. Они привели к нему русского пленного и предложили отвести его после допроса на перевязочный пункт. Но капитан просто выгнал их вон. Такой оборот не предвещал ничего хорошего, и в голову лезли мрачные мысли.
— Боюсь я, что капитан убьет его, — после долгого молчания вырвалось у Хейно.
То же опасение мучило и других. Поэтому Ниеминен и торопился.
— Если мы скоро управимся, то успеем вовремя вернуться. Вы возьмете снаряды и сразу идите назад. А я пойду к командиру дивизиона просить пополнения.
Но поход их затянулся. Они сбились с пути раз и другой, пока не набрели на колею, проложенную колесами мертвецкой телеги. Но эта колея без конца петляла, и они уже решили, что снова заблудились. И вдруг они увидели перед собой знакомый песчаный карьер. Там сидели ребята из их взвода — расчет первого орудия, и возбужденно говорили наперебой. Рассказывали, что якобы колоссальный танк противника прошел еще днем через оборонительный рубеж.
— Стреляли по нему много раз, но снаряды не берут его броню! Только вспыхивают ярким пламенем, а танк себе идет, хоть бы что! Только когда саперы взорвали под ним сорок килограммов тротила, танк остановился.
Пришедшие скептически усмехались. Чего только не расскажут! Все мастера преувеличивать да привирать. И тут они обратили внимание на свой склад боеприпасов, от которого осталась только огромная воронка.
— Елки-палки, да тут было прямое попадание! — заметил Ниеминен. — Стало быть, придется взять снаряды у вас.
— Ого! Как бы не так! — полез в бутылку сержант, командир орудия. — Не для вас мы их сюда таскали!
— Да пошел ты!.. Берите, ребята! — скомандовал Ниеминен. — Мы не милостыню просить пришли.
Сержант бросился защищать свой склад боеприпасов, но Хейно оттолкнул его в сторону.
— Катись отсюда ко всем чертям! Нам же стрелять нечем! А вам нужен только матрас, чтоб бока не отлежать.
Слова эти задели всех:
— «Бока не отлежать»! Мы целый день были под сосредоточенным артогнем! Кирвес и Весала ранены!..
— Да заткнитесь вы! Из нашего расчета только четверо в живых остались, — сказал Ниеминен так, словно гордился этим. И еще добавил с каким-то злорадством: — Погодите, и вас тоже пообстругают! Вот пошлют вас на наше место. Нас должны отвести на отдых, капитан сказал.
Он заметил, как у них вытянулись лица, и был доволен. «А то сидят тут как у Христа за пазухой. Пора и честь знать. Ах, сатана, одни и на войне легко отделываются, а других бьют, как баранов».
— Так вы, ребята, поторопитесь, — сказал он своим. — Я приду, как только успею.
Шоссе было все изрыто воронками от бомб и снарядов. В — канаве лежал труп лошади. Навстречу не попадалось ни единой живой души. Это было очень странно. «Теперь ведь как раз такое время, когда могло бы подойти пополнение. Или уж больше некого посылать? А может, там готовят мир?.. Нет, черт возьми, что-то не похоже! Господа, конечно, будут тянуть с этим до тех пор, пока не убедятся, что нас всех перебили, как говорил Кауппинен. Им-то что? Сами под пули они не лезут. Может, махнуть мне отсюда прямо домой? Мол, подите-ка повоюйте теперь сами…»
У дороги прохаживался офицер. Подойдя ближе, Ниеминен увидел, что это капитан. «Видать, из тыла занесло», — подумал Ниеминен, глядя на изящный офицерский мундир
Капитан и впрямь как на парад собрался: грудь в орденских ленточках, сапоги сверкают и на брюках складка отутюжена. Все это показалось Ниеминену настолько противным, что он невольно взялся за автомат, висевший у него на груди.
Капитан стал у обочины и вскинул брови. Ниеминен разозлился еще больше. «Эти ироды еще франтят, когда другие кровь проливают! Им война удовольствие. Им не надо дрожать в окопах от смертного страха».
Он прибавил шаг, чтобы скорее разминуться, но услышал окрик капитана:
— Рядовой! Вы куда направляетесь?.. Стой!
Ниеминен остановился.
— Я иду за пополнением, чтобы новых прислали на убой.
— Что? Как вы отвечаете офицеру! — Капитан побагровел, как раскаленное железо, и рявкнул: — Почему не приветствуете?
Ниеминен опешил. Он сперва даже не понял, чего этот капитан требует. Настолько дико казалось, что он должен еще расшаркиваться перед каким-то капитаном, когда даже полковник этого не требовал. И Ниеминен выговорил, задыхаясь от негодования:
— Я, знаете, получил уже столько приветов от противника, что мне на всю жизнь хватит. Приходите на передовую и вы тоже получите.