И теперь Ниеминен был до того «сыт» всей этой муштрой, что, вопреки обычной своей неразговорчивости, продолжал:
— Если и дальше пойдет такая же игра, то в конце концов наш младший сержант получит у меня так, что и плавником не шевельнет.
— А тебя упекут.
— Ну и пусть. Я буду рад.
— Радость невелика. Ведь в тюрьме волосы обреют. А потом ведь все равно сюда же попадешь. Но вот я, ребята, знаю, что делать. Надо поймать его впотьмах да и набить морду, чтоб своих не узнал.
Это сказал кудрявый и розовощекий парень с нежным, как у девушки, голосом, боявшийся тюрьмы главным образом из-за того, что там брили наголо. Имя у него тоже, как на грех, было похоже на женское: Виено Саломэки. И вот за это имя и за свои пухлые чувственные губы он стал находкой для Пуллинена. «Рекрут Саломэки — чистить винтовку, марш, марш! Ну-ка, улыбнитесь вашей очаровательной улыбкой!..»
Иногда Пуллинен заставлял его маршировать по коридору казармы и петь: «Красотка Виено, розовые губки…»
Слуха у Саломэки не было никакого, и он не пел, а просто выкрикивал слова. Поэтому в роте его сделали «пономарем». Когда хоронили спички, он распевал псалмы. Дома Виено ждала невеста Лийса — его первая любовь. Они были помолвлены и должны были обвенчаться, как только ей исполнится восемнадцать. Теперь им оставалось ждать только месяц, и было не расчет, конечно, рисковать собой и своей пышной шевелюрой. Но надо отплатить за унижения, и нынешний темный вечер особенно удобен для такого дела.
— Представьте себе, ребята, какая будет «огромная радость» — мать его за ногу!
Им и в голову не приходило, что в это время «Огромная радость» шел почти рядом с ними, все слышал и тихонько доставал электрический фонарик. Пуллинен был взбешен. Конечно, он догадался, о ком у них шла речь. Ему хотелось прервать их, окликнуть — но он побоялся. Кто знает, в темноте могут и душу вышибить. Потом он подумал, что майор Вуорела еще не успел уйти далеко.
В крайнем случае, он быстро придет на помощь. Младший сержант вдохнул полной грудью воздух и, прыгнув вперед, загородил им дорогу.
— Стой! — заорал он, хотя те и так стояли на месте. — Кто такие? Смир-рно!
Захваченные врасплох солдаты вытянулись в струнку уже при первом звуке его голоса, который они тотчас узнали. Рефлексы сработали мгновенно. Яркий свет фонаря слепил глаза, так что младшего сержанта они не видели, голос же его слышали хорошо. Пуллинен нарочно орал как зарезанный, чтобы привлечь внимание майора.
— Егерь Хейккиля, что вы тут сейчас говорили?
Хейккиля мешкал с ответом, придумывая, что бы соврать.
— Мы, господин младший сержант… мы, значит, того… говорили, что вот, мол, какая темень — в двух шагах ничего не видно…
— Врете! И руки у вас в карманах. Ложись!
Свет фонарика передвинулся на следующего.
— А вы что говорили, егерь Хейно?
— Господин младший сержант, о темноте…Ложь! И рот полон хлеба… Ложись!.. Егерь Саломэки, о чем?
— Да о темноте, господин младший сержант!
— Враки! Да вы еще перебиваете начальника. Ложись!
Тут фонарик выхватил из тьмы лицо Ниеминена.
— Ага-а, вот и вы! Егерь Ниеминен, я с огромной ра… отставить. Пуговица расстегнута, головной убор набекрень — ложись!
И четвертый исполнил приказание, но как-то неуверенно. Пуллинен знал по опыту, что это значило. Если новичок начинает вести себя таким образом — значит, дело серьезное. Он отступил на два-три шага, все время освещая фонариком Ниеминена. Было бы слишком рискованно скомандовать им «встать», и Пуллинен выжидал. Сзади послышались чьи-то шаги. Шаги приближались. Младший сержант почувствовал, что волосы у него на макушке поднимаются дыбом. Шел явно не майор, а какой-то старикашка. О, господи!
Унтер-офицерские мозги Пуллинена сверлила одна мысль: надо как можно скорее отвязаться от этих смутьянов. Завтра он, конечно, придумает, как с ними быть дальше. И вдруг его словно осенило. Ведь эти упрямцы, распростертые перед ним в дорожной пыли, сознательно нарушили данные им перед увольнением инструкции. Сам же начальник учебного центра говорил о важности дисциплины.
На душе Пуллинена стало светлее.
— В каком виде вы вышли в увольнение? Ходите как оборванцы! И поэтому я с огром… Отставить! В казармы — шагом марш! Заявите дневальному, что вы арестованы. Причина вам известна.
Он быстро повернулся и мгновенно исчез в спасительной темноте.
Четверо егерей были просто ошеломлены. Прошло немалое время, прежде чем они поняли, что лишились свободного вечера. Первым заговорил Саломэки:
— Нет, братва, я никуда не уйду, пока не прикончу этого младшего сержанта. Пена, айда за ним!
Саломэки обратился прежде всего, разумеется, к своему «коллеге» Хейно. Недаром же они вместе столько спичек похоронили. Но «пастор» был мирно настроен, как и подобало священнику.
— Не… я не стану пачкать руки из-за такого… — Он сунул в рот сухарик и продолжал: —А ну-ка, пошли в казарму, вскинем рюкзак на плечи и — драпанем домой.
— Домо-ой, — презрительно протянул Саломэки. — Думаешь, дома тебя не разыщут? А потом еще обреют наголо — и в тюрьму… Войтто, ты пойдешь с нами?
Хейккиля сунул руки глубоко в карманы. Он тоже был «сыт» по горло, но все же не настолько, чтобы идти на все. Отлупить Пуллинена, конечно, стоило. Он и сам уже было решился на это. Когда-нибудь при случае он его отдубасит. Но сейчас…
— Он же велел нам объявиться дневальному. Позвонит по телефону и спросит, объявились ли мы. И потом, если сейчас набить ему морду, он, конечно, смекнет, чьих это рук дело. И нас четверых тут же схватят за шиворот, точно котят, да и носом в дерьмо.
— Не схватят, — решительно возразил Ниеминен. — Мы сделаем так. — Он наклонился поближе и продолжал, понизив голос:
— Вы пойдете в казарму и объявитесь, честь по чести. А я займусь этим горлодером. Жаль об такого руки марать, но иначе он не отстанет.
— Нет, Яска! — вспыхнул Саломэки. — Мы тебе этого удовольствия не уступим! Нельзя, чтобы ты все брал на себя.
— Уступите. Я пойду один, и дело с концом.
— А что будет, если он тебя узнает? — сказал Хейккиля.
— Все равно. Да он и разглядеть не успеет. Достаточно сделать ему один суинг — так он до завтра не очухается.
— Бросьте, ну его к лешему. Еще загнется от твоего суинга, — встревожился Хейно, мирный по своей натуре.
— Не загнется. Я буду бить аккуратно. Только уговор: вы ничего не знаете. Ясно? Скажите, что мы разошлись, я ушел от вас. Ну, я иду. А то этот горлодер успеет удрать.
Ниеминен скрылся. Товарищи напряженно прислушивались к его удаляющимся шагам.
— Не, братва, я так не могу… Я тоже пойду с ним, — сказал Саломэки, но Хейно схватил его за руку.
— Не пойдешь. Ты же слышал, что Яска сказал!
— %Пусть он себе говорит что угодно, а я пойду!.. Отпусти, чертов удав! А не то — я…
«Удав» стиснул его руку еще крепче и все приговаривал:
— Тшшш… тшшш… Не рвись, не рвись. Мы пойдем в казармы спички хоронить.
Наконец им удалось повести Саломэки, хоть тот упирался и сердито кричал:
— Жалкие твари!.. О, господи… вот уж не думал, что такие…
Сзади послышались голоса. Кто-то неистово ругался, кто-то пел во все горло.
— Кто это там? — Хейно остановился, прислушиваясь. — Неужели их тоже лишили увольнения?
Они остановились и стали ждать. Возвращавшихся в казармы было много. Большей частью это были солдаты второй роты. Очевидно, младший сержант Пуллинен продолжал усердствовать. Он останавливал всех подряд и чуть что не так — лишал увольнения.
— Там начальство на каждом углу. И все набрасываются как цепные псы. Говорили, муштра до присяги…
Майор Вуорела и сам испортил кое-кому свободный вечер. Вот шли, пошатываясь и чертыхаясь, трое солдат. Двое тащили за руки третьего, который упирался изо всех сил.
— Я не пойду, с-сатана, чтоб ему поперхнуться, этому майору…
— Где вина достали?
— Какое, к черту, вино? Иллодин.
— Это еще что?
— Зубной эликсир! Ты что, пентюх, не знаешь напитков?
Вся троица, угрюмо переругиваясь, продолжала путь в казармы. Первое увольнение закончилось очень быстро.
— Я этого майора, их!., сса-атана!..
— Эй, парни, не осталось ли еще этого иллодина?
— Да вот, видишь, Маса до дна вылакал, черт этакий!..
Тише, вы! Что разгалделись перед самой казармой, олухи царя небесного!..
В коридорах казармы было по-прежнему тихо. Дневальные сидели чин по чину за своими столиками, потому что дежурный офицер мог войти в любую минуту. Дневальный второй роты писал письмо:
«Милая, милая, бесценная моя кисонька!»
Глубоко вздохнув, он стал разглядывать фотографию своей «кисоньки». С карточки ему улыбалась хорошенькая, востроглазая девушка в костюме лотты. На обратной стороне было написано красивым, бисерным почерком:
«Моему любимому Мартти в знак вечной верности от Анны-Майи!»
Они были из одной деревни, но встречались очень редко. Потому что Анна-Майя после начальной школы училась в ближнем городке в общей средней школе, а кончив ее, так в городе и осталась. Ведь в городке все-таки жизнь не то что в маленькой захолустной деревушке. Но она своего Мартти не забыла, хотя в городке находился штаб и было много шикарных офицеров. Мартти — видный, бравый парень, и к тому же единственный наследник крепкого крестьянского хозяйства. Правда, ужасно беспомощный. Он даже поцеловать ее не отважился. Однажды, когда они стояли на крыльце бани, Анна-Майя «взяла вожжи в свои руки» и подарила Мартти долгий влажный поцелуй. Но результатом был лишь смущенный, растерянный шепот: «Кисонька, мне, видишь ли, пора идти… Мама дала работнику выходной вечер, и я должен задать лошадям корм…»
Потом они долго не встречались: Мартти не успевал съездить в городок. Дома дел было по горло. Отец служил в армии. Пошел добровольцем в самом начале войны. Иначе бы его не взяли, отец был инвалидом.
Перед отправкой отец хвастал, что, мол, Ману Куусисто идет на войну, и его ничто не остановит, и, мол, домой он не вернется, пока не завоюет Урал. Но уже через неделю он приехал на побывку и потом приезжал чуть ли не каждую субботу. Потому что в походе на Урал он дошел только до своего ближайшего городка. Недаром потом односельчане, посмеива