лся своим таинственным инопланетным «ферзям»? Может, за это?
Тут Растов вспомнил свою любимую максиму: главный вид боя – наступление. И он решил с мягкой непреклонностью захватить инициативу хотя бы в этом разговоре.
– Скажи мне, добронравный Шчи, – (этот «добронравный» всплыл из недавнего клонского блокбастера «Рыжие дюны Ишкаты», где Великая Конкордия боролась с чоругами, не покладая на), – каким целям служит это сооружение на орбите? Это же Х-ворота, так? – Растов указал в сторону иллюминатора, который тем временем уже почти полностью утратил прозрачность.
– Да, это транспортные ворота, – подтвердил Шчи. – Мне ведомо, что сословие обменивающих когда-то отдало вам, людям, искусство изготовления таких вещей. Я не понимаю, чем обусловлен твой интерес. Ведь и у людей теперь немало таких!
– Ты прав, у нас есть Х-ворота. Но они маленькие. А эти – огромные. Вот я и спрашиваю: зачем вам такие размеры?
Шчи потеребил свою проволочную юбку, пошевелил усами и выдал:
– Зачем делать маленькие, если можно большие?
В первую секунду Растов подумал, что произошла ошибка перевода. Но чоруг пояснил:
– Я пошутил.
Растов неожиданно для себя улыбнулся, хотя планировал держаться подчеркнуто холодно. Как же не хватало ему человеческого общества, если даже разговор с закованным в хитин четырехметровым убийцей был способен его развеселить!
Чоруг продолжал:
– Только мое сословие, сословие эзошей, умеет строить такие транспортные устройства. Ты, должно быть, полагаешь, что они призваны транспортировать военные корабли подобных размеров, ведь жизнь эзошей – это война…
Растов кивнул, дескать, думаю, да.
– …И ты наполовину прав: через них со временем пройдут Сшивающие Клешни.
– Что еще за клешни? – Растов брезгливо поморщился, что было, конечно, недипломатично.
– Это особый корабль. Его задача – устранять пагубные возмущения плеромы, которые мы называем «сверткой». Клешни останавливают свертку, разворачивают назад. И сшивают, если надо.
«Что за бред? – подумал Растов, и ему опять мучительно захотелось пива. – Какая такая плерома? Это что, чоругский термин, который переводчик вообще не потянул и оставил как есть?»
– Пожалуйста, поясни, – попросил майор.
– Ваша наука учит, что в основе бытия лежат неделимые частицы материи. Вы называете их «кварки», «гравитоны», «фотоны», «монополи». Но ваши мудрецы знают больше того: в подоснове этих крупинок материи и энергии находится пространство смысла…
– Логос, что ли? – сообразил Растов.
– Не знаю этого слова. – Шчи сделал сложное крестообразное движение двумя парами усов одновременно, которое, вероятно, являлось чоругским аналогом отрицательного покачивания головой у людей. – Я знаю слово «плерома». Я специально произношу слово из вашего языка. Мы называем это иначе – «бехчонг»…
– То есть вы смыслы сшиваете, как ткань, верно? – Растов не смог сдержать иронию. – Философскими иголками и теологическими нитками?
– Не шучу, – сказал чоруг.
– Тогда я снова ничего не понял. Поясни проще! – попросил Растов.
– Хорошо. – Шчи был спокоен. – Из-за действий одной сторонней силы сейчас случилось так, что тончайший энергоинформационный план реальности, из которого происходят кварки, фотоны, монополи, а также и само время, ведет себя неправильно. Например, одно позавчера превращается в два вчера и два сегодня. Или, допустим, умершее становится живущим. Или видимое меняется местами с невидимым не по закону, а хаотически…
– И вы это лечите?
– Сшиваем.
Растов уже понял, что Шчи делится с ним сокровенным – вот он, разговор восхищенных!
Увы, он не мог даже приблизительно представить себе конкретику этой чоругской работы с тканью бытия. Но Растову хватало кругозора для понимания главного: чтобы начать представлять это, ему потребовались бы годы и годы. Причем не в Харьковской Академии бронетанковых войск, не на Кларе и не на Грозном. А в Хабаровском Институте Времени или во Владимирской духовной семинарии.
«Выходит, зря раки меня в восхищенные записали», – подумал Растов самокритично и ухмыльнулся.
– Мне сложно даются такие разговоры, – признался майор.
– А я пришел к тебе не для того, чтобы говорить о плероме, – заявил Шчи прямодушно. – Я хотел сказать, что ты должен начинать готовиться к ментоскопии.
– К ментоскопии?! – взвился Растов. – Вы собираетесь меня ментоскопировать?!!
– Да.
– Но зачем?!
– Тех, кто надо мной, интересует Стальной Лабиринт.
– Но зачем ментоскопия?! Я могу рассказать о нем все, что знаю. – («Благо знаю немногое», – лукаво промолчал Растов.) – Стальной Лабиринт – это инопланетное сооружение невоенного назначения. Я не связан в его отношении присягой. Могу нарисовать… Могу даже построить цифровую модель!
– Нам нужна идеальная точность. Это очень важно.
– Но ведь после ментоскопирования я потеряю собственную память! Превращусь в овощ! Из-за вашей жестокой прихоти я, восхищенный четвертого ранга, утрачу все навыки, на обретение которых ушли годы! Я забуду женщину, которую люблю!! Я не буду знать имен своих родителей!!! – незаметно для себя Растов перешел на крик. Он брызгал слюной и сжимал кулаки.
– Все это прискорбно, – заметил чоруг равнодушным голосом. – Но первейшая обязанность восхищенных перед Вселенной состоит в том, чтобы жертвовать всем ради знания.
Растов, однако, разнервничался не на шутку.
– И вообще, что это за утонченный садизм: предупреждать о ментоскопии?! Хотите мучить меня – пожалуйста! Пытки? На здоровье!! Но зачем предупреждать?!!
– Как восхищенный четвертого ранга ты имеешь право знать, – обстоятельно крутя усами, объяснил Шчи. – Также у тебя есть возможность и время написать письма всем, кого ты знаешь и любишь. И мы гарантируем, что доставим эти письма адресатам. У тебя есть семьдесят человеческих часов… За это время наш корабль достигнет орбиты планеты Иаж. Там мы примем на борт ментоскоп. Он большой. Он древний и очень ценный. Мы не возим такие с собой.
Растов был в отчаянии.
– Тогда хоть пива принесите, – попросил он, нервно ероша волосы на голове. – И бумагу с карандашом.
Глава 16Ночь в палеонтологическом музее
Август, 2622 г. Звездолет «Гибель и разрушение теплокровным» Планета Тэрта, система Макран
«Здравствуй, Юлик!
Ну что же… Если бы мне кто полтора месяца назад, когда мы с тобой дегустировали чачу в кафе «Казбек», сказал, что в этот, предположительно воскресный, день (почему бы и не «воскресный», ведь счет суткам потерян) я, находясь в плену у чоругов, стану писать письмо Юлику Найденко, притом писать карандашом в «Переносном блокноте бортового фельдшера», напечатанном в городе Якутске в далеком 2603 году (тут имеются подразделы «диагноз», «назначения», «особые отметки»), и все это сидя на полу, я бы не поверил… Потому что слишком много фантасмагории.
Почему на полу, а не на стуле? В каком еще «плену»? Почему карандашом, а не на планшете, по старинке? В конце концов, зачем в фельдшерском блокноте? Другой бумаги, что ли, нет? И к чему вообще писать письмо Юлику, если можно в любую минуту поболтать по видеосвязи, как говаривали в академии, «тупо и безвольно»?
Но то полтора месяца назад.
А теперь – пишу и не вякаю, все устраивает. Ко всякой фантасмагории привыкаешь… Юличек, дружище, я надеюсь, ты в конце концов женился на той кучерявой рыжей официантке из «Очага поражения» (кажется, ее звали Снежана)? Надеюсь, у вас там, на Екатерине, тихо и спокойно, так сказать, не ступала клешня чоругского оккупанта… И если вдруг ты да, действительно женился на ней, знай: когда-то на втором курсе я действительно пытался ухаживать за Снежаной. Мне нравилась ее прическа, а-ля чокнувшийся барашек, и ее грудной голос, но у нас ничего не было…
И еще одно: помнишь тот первый год, когда мы вместе жили в общежитии и у тебя пропал кубок победителя всеармейских соревнований по бадминтону? Ну, такой, фарфоровый, похожий на тюльпан, расписанный под гжель? Юлик, знай: он не пропал, это я его разбил. Но только постеснялся тебе тогда сказать. Не знаю почему. Вот такое детское признание…»
Письмо Юлику Найденко было шестым по счету.
Первым в растовском эпистолярном списке шла, конечно, Нина.
И над «ее» посланием Растов корпел особенно старательно. Он даже постанывал тихонько. Поскуливал. От перенапряжения.
Возможно, поэтому письмо Нине и вышло совсем коротким – на страницу.
Растов водил карандашом, взволнованно дыша, как на дистанции… Он старался, чтобы формулировки письма были одновременно и запоминающимися, и исполненными хмельного нектара любви, и вместе с тем начисто лишенными столь ненавидимого им позерства.
Хотелось, чтобы в письме любимой не было ничего, что можно заменить емким «и тэ дэ». Чтобы каждая строка – шедеврик лаконизма, а-ля спартанцы из школьного Плутарха…
Такая обязывающая задача под силу не всякому профессиональному литератору, а уж для майора танковых войск – это мука мученическая… На то, чтобы отчеканить фразу: «Когда я полюбил тебя, Нинок, я осознал, что никогда и никого не любил допрежь, но лишь называл те бледные тени настоящего чувства его именем», – у Растова ушло полчаса.
А на фразу: «…я клянусь тебе всем, что есть у меня святого, что вернусь к тебе из этого плена – вернусь обязательно! – что мы поженимся, у нас будут двое детей и большой дом, со смешными толстыми собаками, кошкой породы сноу-шу и фруктовой оранжереей…» – у майора ушел целый час.
Письмо родителям, напротив, вышло пухлым и легковесным. Оно далось Растову почти без усилий – он закончил его за полчаса!
Что неудивительно, ведь в классическом эпистолярном жанре «на деревню матушке» рано покинувший отчий дом Растов тренировался без малого полтора десятка лет…
А может, все дело было в том, что Константин не боялся показаться родителям каким-то «не таким», «недостаточно таким» или «недотаким», что у него постоянно случалось в отношениях с Ниной. (Этот страх оказаться «недостаточно идеальным» рос прямо пропорционально расстоянию: когда Нина была рядом, ему было легко и нестрашно. Но стоило только им разойтись, разъехаться, разлететься, как сразу начиналось…)