Растов покивал.
«Принесла мне плакаты… Молодец. Половину пирожков съела… Сок выпила. Тоже молодец! Сейчас еще пива потребует – раз плакаты принесла и настоящего мужчину во мне разглядела!»
– Лет тебе, кстати, сколько? – спросил Растов. – Все время забываю спросить!
– Через две недели будет шестнадцать.
– На вид я бы больше дал, – честно признался майор, отводя взгляд от вполне женской округлости груди под атласными оборками.
Сам же подумал: «А будь ей восемнадцать, Илютин бы так быстро ее из своих цепких лап не выпустил… Даже несмотря на все мои рапорты и заявления о том, что это именно Малат спасла мне жизнь, вовремя наладив коммуникацию со спецназом «Скорпион» на Курде. Оформил бы по полной программе, как партизанку и террористку! А так выходит – не по годам развитое дите, что с нее взять…»
– Ну, Малат, давай потихонечку переходить к делу, – со вздохом сказал Растов, когда осознал, что «прелюдия к важному» уже исполнена. Ну, более-менее. И на весь оставшийся разговор-прогулку у него осталось ровно сорок две минуты. – Хотел бы знать, зачем ты меня искала?
– Очень надо было сказать вам, Константин, важные слова. О чоругах, о себе… С каких слов начинать?
Растов на секунду задумался, пригубил гранатовый сок – он был разлит из консервной банки, краденной с разрушенного склада мобзапаса, и пах сладкой ржавчиной.
От чоругов его все еще мутило. Притом основательно.
Но и девичьи мысли о себе были ему, черт возьми, скучны. Ему хватило молодой жены Беаты – медсестры и неутомимой посетительницы провинциальных дискотек, – чтобы никогда больше не обманывать себя уровнем умственного и душевного развития смазливых молодых девушек…
Взвесив то и это, майор решил, что от чоругов его мутит все-таки сильнее.
– Давай с тебя начнем, дочь настоящего мужчины, – сказал он.
Малат просияла. И, глядя в глаза Растову, выпалила:
– Вы правильно решили! Тем более что все в моих словах тесно связано!
– Итак… – Растов попытался ускорить процесс подкручивающим жестом.
Малат вытерла жирные губы салфеткой и громко заявила:
– Константин, я вас люблю с двенадцати лет!
Когда к Растову вернулся дар речи, хватило его совсем на чуть:
– Что?!
– Честно. С двенадцати! Лет. Вас. Люблю. И сейчас! И тогда, у чоругов! Любила!
– Прекрати… Как ты можешь меня любить с двенадцати лет, если ты меня никогда и нигде раньше не видела?
– Видела! Видела! Мой отец вас рисовал!
– Твой отец? Как его хоть зовут?
– Элам Тихшани.
– Но я не знаком ни с каким Тихшани! Не знаю никакого Элама! Я вообще не знаю ни одного клонского художника! Да я и русских-то художников не очень! Не довелось… Ну там разве самых известных, которых в школе проходят… Из Третьяковской галереи! Серов, Суриков, Репин… Арцибашевский, Тутов… Да и все.
Малат отрицательно замотала головой – мол, чушь городите.
– И мой отец тоже вас не знает! И никогда не видел. Но только вот, поглядите…
С этими словами Малат быстро раскрыла свою папку на засаленных тесемках и достала из нее две репродукции пропагандистских плакатов.
На первой картинке был изображен накачанный бугай в желтом гермокостюме танкиста. Он нацеливал свой пистолет на черный, как уголь, шагающий танк, что грозил всему живому на фоне мортально алеющих небес.
(Эта репродукция показалась Растову смутно знакомой, хотя вспомнить, при каких обстоятельствах он недавно видел этот же плакат, у него получилось не сразу.)
Со спины желтую фигуру, конечно, можно было принять за его собственную: косая сажень в плечах, спина фехтовальщика, шея заслуженного физкультурника…
Ну, чисто в теории…
Наверное, там, на Дошанском шоссе, стреляя в танк «Три квадрата», он примерно так и выглядел… Примерно… С точностью до.
А вот на второй репродукции был изображен, несомненно… он, Константин Растов, собственной персоной!
Или его отсутствующий в реальности брат-близнец.
Впрочем, нет, точно не близнец.
Фотогеничный розовый шрам над левой бровью, который Растов приобрел во время падения улья «Гибель и разрушение теплокровным», его гипотетический близнец получить никак не мог!
Итак, на втором плакате он, Константин Растов, изображенный крупно и в анфас, по-дружески тесно, в неподражаемой клонской манере, обнимался с мужчиной в форме офицера Конкордии.
На заднем плане за двумя красавцами, «настоящими мужчинами», некие условные инопланетяне, аморфные, ноздреватые, бахромчатые, похожие на сбежавшее из поселковой пекарни дрожжевое тесто, тянули к белым опрятным городам свои загребущие дрожжевые лапы. От этого-то теста и защищали честной люд два богатыря – клонский и русский…
«Крепи оборону Великорасы!» – гласил призыв на фарси.
Растов еще раз посмотрел на себя-с-плаката.
Зажмурил глаза.
Раскрыл глаза.
Это он. Нынешний. Даже прическа та же, с бритыми висками!
А ведь до встречи с Ниной он стригся совсем не так…
– Когда я вас увидела, ну, там, у чоругов, я вас сразу узнала, даже через стекло… Именно потому, что вас с двенадцати лет люблю! Этот вот плакат, где вы из пистолета целитесь, у меня над кроватью висел. А этот – на кухне. Я когда завтракала, смотрела вам в глаза… У вас они такие… бархатные.
«Бархатные глаза бывают только у женщин», – не сказал Растов.
Сказал же он нечто совсем другое:
– Ну что же, Малат… Это и впрямь чудо. Как твой папа мог знать, что сегодня я буду выглядеть вот так? И что в моей жизни действительно будет такой эпизод с шагоходом?!
Малат распечатала мороженое и принялась методично вылизывать складчатый шоколадный наплыв над вафельным рожком.
– Ну… М-м… Папочка говорил, что ваше лицо пришло ему в видении, – сказала Малат серьезно.
– Значит, твой отец всамделишный гений… И вдохновение у него как у гениев – многомерное… И вневременное.
Что еще Растов мог сказать? Едва ли что-то значительно более умное и абстрактное.
Малат, неохотно оторвавшись от мороженого, продолжала:
– Если честно, мой отец вряд ли гений. По крайней мере, вы первый, кто об этом говорит. Я думаю, тут, в этом деле, во всем виновата эта… ну как ее… «плеромома».
– Плерома? – подсказал Растов.
– Ну да. Про которую чоруги мне говорили… Тот рак, по имени Шчи… Ну, про то, что одно вчера разваливается на два завтра и что это неправильно… Или что правое и левое иногда меняются местами, и это ужас-ужас… Я точно не помню, как там, но общий смысл такой, что если где-то случается слишком много чудес, то в этом порванная плеромома виновата…
– Припоминаю, да. Чоруги уверяют, что умеют сшивать ее при помощи специальных машин. И это именно то, что ты хотела сказать по поводу чоругов, да? – проявил проницательность Растов. Он крепко ухватился за возможность подальше свалить от темы «личное».
– Ну, примерно… Вам же, наверное, интересно знать, почему они меня ментоскопировать хотели?
– Интересно, – соврал Растов.
На самом деле ему куда больше хотелось знать – точнее, не то чтобы «хотелось», скорее уж «было нужно», – как именно погиб капитан Листов. Но перебивать девушку было как-то некрасиво.
«Черт! Никогда не поймешь, как именно следует вести себя с этими шестнадцатилетними барышнями – то ли как с женщинами, то ли как с детьми…»
– И зачем же чоруги хотели тебя ментоскопировать?
– А вас зачем, кстати? – неожиданно спросила Малат и отважно вгрызлась в вафлю стаканчика.
– Меня – потому что хотели узнать, как я управлял одним необычным инопланетным объектом. Но поскольку это скукотная скукота, лучше перейдем сразу к тебе…
– Ладно. Чоруги считают, что и мой папочка, и я – мы очень хорошо чувствуем эту ихнюю «плеромому»… Ну, насчет себя я не уверена. Но насчет моего отца – у него таких случаев, как с вами, было много разных. Он действительно иногда видел то, что будет происходить в будущем… Меня даже мурашки иногда пробирали.
Растов кивнул.
Еще бы не мурашки… Этот танкист в желтом костюме… Чоругский боевой шагоход… А ведь в те годы, когда напечатали плакат, никто, ну то есть НИКТО на клонском пропагандистском конвейере, штампующем такие плакаты, не мог знать, что однажды на Дошанской дороге Константин Растов повстречает «Три квадрата» и прицелится в него из пистолета…
– Ну а ты, Малат? То есть ты тоже можешь видеть будущее, когда рисуешь? – спросил Растов.
– Я не умею рисовать… И будущее вижу редко… Но чоруги считают, что у меня тоже есть этот дар… Что я унаследовала его от отца… В общем, у чоругов шкурный интерес. Они уверены, что раз у меня, как и у отца, талант видеть картинки из будущего, значит, я этих картинок уже видела миллион. И вот надо весь миллион картинок у меня из мозга считать, про запас. А потом можно будет из них собирать разные вещи… Разные пазлы, вот. А на пазлах – будущее. Такая корысть.
– Это ты сама догадалась, про пазлы?
– Нет, мне Шчи рассказал… Я и слова-то такого не знала раньше – «пазлы». Оно русское, да?
– Очень мило со стороны Шчи, – сказал Растов с сарказмом, – что рассказал… По существу же это совсем не мило! А безобразно. С метафизической точки зрения… Знаешь, я вот тебя слушаю тут и думаю: чоруги – они и правда заслужили большую взбучку. Даже бо
льшую, чем пока получили. Значительно большую! Потому что разборзелись они как-то… чрезмерно. Охренели. Хватают несовершеннолетних девчонок из мирного населения и, не моргнув глазом, собираются их ментоскопировать, превращая красавиц в никчемных инвалидов… И все это ради какого-то абстрактного «будущего», ради «пазлов»… А потом еще врут как сивые мерины!
– Врут? – испуганно переспросила Малат.
– Врут, да. Когда я спросил Шчи, зачем они собираются ментоскопировать клонскую школьницу, то есть тебя, он мне что-то начал затирать про эмоциональность и агрессивность, мол, редко когда они сочетаются у женщин так здоровски, как у тебя… А про твоего отца он даже не упоминал… Хотя слово «плерома» я действительно узнал от него.