Майор подошел к микрофону и дрожащим от волнения голосом произнес:
– Я благодарен… И я… гм-гм… хотел сказать, что я… гм-гм… родился на Махаоне… Но все детство, с двух лет и до окончания школы… я провел в поселке Листвянка. Это… гм-гм… несколько километров отсюда… Мой отец был инструктором на шоу байкальских нерп, мама – зоотехником… Для меня… гм-гм… все это – Родина… И в большом смысле… И в малом.
Если бы Растов был внимательней, он бы заметил: по розовому, тонкогубому и, в сущности, довольно отталкивающему – с точки зрения насаждаемых журналами представлений о красивом – лицу майора Илютина бегут слезы.
Илютину долго аплодировали зрительские трибуны. Как видно, там было немало польщенных уроженцев поселка Листвянка…
Потом награждали осназовцев, имена которых ничего Растову не сказали. Разве что фамилия Степашин показалась смутно родной…
«Но где и когда я мог видеть этого самого Степашина, ходячую гору мускулов с лицом заядлого школьного двоечника?»
А вот кто такой Роман Селезнев, Растов очень даже помнил.
Как же! Хобот! Хоботище!
Оказывается – о чем сообщил собравшимся Пантелеев, – пилотирующий «Орлан» Селезнев тоже попал в двигатель «Пуговицы». Меткий, стервец!
Затем косяком пошли японцы с линкора «Ямато» – вежливые, некрупные, с гуттаперчевыми спинами (все они непрестанно кланялись), в красивых парадках с серебряными аксельбантами.
Некоторые потешно говорили по-русски.
Конечно, они могли бы держать речь и по-японски – «Сигурды» справились бы.
Но им, нечеловечески вежливым и адаптивным, очень уж хотелось сделать зрителям приятное…
– Этиму ретом ми увидири героисуму рюсики рюдей, – говорил капитан третьего ранга Камуи Кодзи, он был похож на освоившего прямохождение варана. – Но этиму сенитябири ми увидири рюсики героисиму невироятини!
Растов знал, что у японцев в алфавите нет буквы «л» и что они в массе своей не умеют ее произносить. Поэтому и «рето», поэтому «рюдей».
Также ему было известно и другое: в том памятном бою на планете Арсенал линкор «Ямато» погиб.
И хотя половине экипажа удалось спастись, потери были большие и в Директории Ниппон объявлен национальный траур…
«Поди, у них и до сих пор тот траур не закончился», – предположил Растов. Архипелаг Фиджи научил его: японцы все делают основательно. Наверное, и скорбят тоже…
После японцев настала очередь… Лунина.
Нужно ли говорить, что если бы только им, военным, стоящим на церемониальном моле мыса Хобой, было разрешено кричать, топать ногами и хлопать так же, как сидящим на трибунах, при упоминании фамилии своего бывшего заместителя, а ныне командира роты, Растов бы делал все это за троих?
Лунину дали орден Боевого Знамени.
Растов знал: он полагается за особую храбрость, за особую самоотверженность и мужество. (Собственно, эту чеканную формулу он когда-то зазубривал в академии перед экзаменом.)
И у Растова не было сомнений: у Лунина они и впрямь особые. А не какие-нибудь «выше среднего».
«Сколько буду жить, не забуду, как Лунин летел в каньон Удав на штабной машине «К-20»! И в мемуарах своих об этом напишу… Если, конечно, доживу до мемуаров».
Взгляд Растова затуманился слезами. Не шелохнувшись, майор сглотнул ком накопившейся где-то в гландах сентиментальности. И, влажно сморгнув, посмотрел на трибуны.
В этот момент ему вдруг показалось, что Нина смотрит на него. Ее взгляд был одновременно и нежным, и суровым – так умела глядеть только она.
«Нет, ради Нинки я просто обязан дожить до мемуаров… Иначе будет нечестно».
Тем временем Пантелеев вызвал на красный ковер… Комлева!
Он был высок, статен и ухожен, словно актер, исполняющий роль Комлева в популярном сериале.
На его парадной форме по-прежнему не было ни одной медальки, ни одного ордена. Только значок – тот самый, о десяти глубоких рейдах.
Еще минута – и на голубом сукне комлевской парадки засияло Боевое Знамя…
Где и когда отличился Комлев – Растов, к стыду своему, прослушал.
Но майор почему-то не сомневался: это было что-то глубоко секретное. Что-то, требующее напряжения всех умственных, душевных и физических сил…
Когда церемония награждения приблизилась к самому своему концу, а Растову стало уже ясно, ну совершенно точно ясно, что про него, да, забыли, наверное, что-то напутали раньше или, может, какое-то недоразумение, над церемониальным молом разнесся скудный на оттенки, но зато намертво врезающийся в память голос адмирала Пантелеева:
– Награждается… майор бронетанковых войск… Константин… Растов!
Растов прямо-таки затылком почувствовал, как за ним устремились трансляционные боты: два со светом, два – с камерами.
На негнущихся ногах он покинул свое место и зашагал по направлению к маршалу Плиеву, к золоченой трибуне, на красный ковер.
От тщательно выбритого маршала пахло одеколоном «Мисхор».
Ладони маршала были теплыми и сухими, как деревянные весла дачной лодки…
А потом они с Плиевым обнялись, и маршал что-то вполголоса говорил ему про то, что «всегда знал», и про то, что Растов «не посрамил батьку-то»…
Майор толком не помнил, как вернулся в строй.
Помнил только, что мать и Нина хором скандировали на трибуне: «Кос-тя! Кос-тя!»
Последним – сразу вослед Растову – шел произведенный в кавторанги Бондарович, которому тоже что-то хорошее от страны полагалось.
А когда Бондарович скрылся – а сделал он это, подтверждая реноме разведчика, легко и быстро, без расшаркиваний, – лавиной обрушился оркестр, и с неба, прямо на темя присутствующим, посыпался яркий фейерверк, обстоятельный и громкий.
А над серой скальной громадиной мыса Хобой, прямо над каменными ликами героев, расцвел в темном небе триколор из цветных люминесцирующих дымов.
На банкете Растов ел как не в себя.
– Холодно, черт возьми, на этом вашем Байкале! И позавтракать, конечно, надо было, – приговаривал он, жадно уминая канапе с соленой рыбой, сыром и оливками, блины с икрой, куриные фрикадельки и шпажки шашлычков.
– Так сентябрь, Костя…
Рядом с ним хлебала сбитень из бокала для шампанского Нина. И она нагребла себе полную с горкой тарелку, ведь продрогла – а все потому, что предпочла теплой одежде красивую и тоже не позавтракала (собственно, Растов с Ниной не позавтракали вместе – потому что проспали).
– Ну, как вы тут, мои тусики-котусики? Ого, вижу, голодненькие? – сзади подкралась мать. На вид ей трудно было дать больше тридцати пяти, и лишь глаза, усталые и потерянные, развеивали иллюзию.
В правой руке у нее пунцовел изрядно полный бокал французского мерло. В левой – белела тарелка с несколькими шариками брюссельской капусты (диета!).
– Слушай, а где, собственно, папа? – спросил Растов, наклонившись близко-близко к уху матери.
– О, я бы тоже хотела это знать! Он еще перед началом церемонии позвонил мне, сказал, что задерживается. Дескать, у него дело государственной важности и можно начинать без него. Но к твоему награждению будет обязательно… Поэтому-то тебя и сдвигали все время, из начала в конец… Ждали, когда Саша приземлится… Хотели сделать ему приятное. Чтобы он сам твое награждение увидел… А не по визору.
– То есть ты не волнуешься? – то ли вопросительно, то ли утвердительно, он сам не мог понять, сказал Растов.
– Волнуюсь. Но не сильно… Я за эти годы видела тысячи Сашиных опозданий… Привыкла, – вздохнула мать.
– Ты у меня самая лучшая, – сказал Растов и чмокнул мать в наливную щеку молодухи. Щека пахла пудрой.
Тем временем оркестр заиграл «В парке Чаир» – шлягер, вошедший в моду накануне войны и после нее приобретший зловещую неотвязность.
Растов пригласил Нину на танец.
Когда они вернулись к своим тарелкам с недогрызенным, недожеванным, недовысосанным, оказалось, что рядом с ними обосновался капитан Бондарович.
Несмотря на праздничность момента, кухню ресторана «Бурятия» и блистательное общество, Бондарович был угрюм, как ноябрьский вечер на сельском кладбище.
Он играл желваками, глядел куда-то в стену и закуске явно предпочитал выпивку.
– Как настроение, капитан? – спросил Растов.
– Да какое у меня может быть настроение, когда мы тут с тобой бухаем, а эскадра Трифонова – по сей день неизвестно где?! Линкор «Суворов», авианосец «Рюрик», Второе гвардейское авиакрыло! Пропали! Нет их! Да плюс Глагол – по-прежнему в Х-блокаде! – выпалил Бондарович и как-то очень неряшливо высморкался в салфетку.
В разговор внезапно вмешался Комлев, который совершал обстоятельную потраву лангустинов, разложенных на красивом блюде, что стояло прямо напротив Бондаровича, и стал невольным слушателем страстной тирады капитана.
– Знаете, мой дед, простой сельский священник из Могилева, любил говорить, что степень беспокойства человека прямо пропорциональна мере его атеизма, – спокойно сказал Комлев. – Если человек думает, что все в этом мире зависит от него и Бога нет, он беспокоится очень сильно, случается даже, убивает его это беспокойство… А если человек вспоминает, что в мире существуют не только люди и чоруги, но и Бог, который плачет каждой слезой вместе с каждым страдающим человеком и обо всем скверном и опасном знает, его беспокойство всегда делается меньше…
Бондарович долго молчал. Словно бы осмыслял слова Комлева.
Затем налил себе водки в рюмку. Опрокинул рюмку в пасть и сказал:
– Прав был, конечно, ваш дед из Могилева… Но трудно эту мысль в сознании держать. Особый навык нужен… Ежели что, народ, я выпил за то, чтобы он у меня появился.
Растов кивнул.
У него тоже с этим навыком была напряженка.
Ну, точнее, когда как…
Вдруг в кармане Растова задребезжал телефон.
Отвечать страшно не хотелось. Майор пожалел, что не отключил его.
Тем паче, номер был какой-то незнакомый, неопределяемый.
Но тут он вдруг вспомнил про отца – служба охраны Председателя Совета Обороны давным-давно устроила так, что он всегда звонил с поддельного номера.