– Вот и Ани говорит, что все решаемо, – грустно ответила Василина. – А еще говорит, что Владыка Четерии стоит армии и обязательно поможет им… Осталось дождаться их, Мариш. Как это тяжело… Я постоянно себя виню: ну почему я не смотрела на ее ауру, почему не замечала странностей, которые с ней творятся, не относилась с должным вниманием к ее снам… возможно, я могла бы предотвратить тот ужас, что с ней произошел в том мире. Даже при том, что я понимаю: это все предопределено, она должна была туда попасть, и она нужна… но все же… если бы можно было вернуться назад и сделать все по-другому! Понимаешь?
– Да, – сказала я, чувствуя, как снова слезы текут по щекам. – Я понимаю.
Могла ли и я сделать все по-другому, или и у нас с Люком все было предопределено?
Поля позвонила на следующий день после разговоров со старшими. Сначала мы поговорили об Алинке и ее замужестве, стараясь не произносить вслух то, чего каждая из нас боялась, – что сестра не вернется из Нижнего мира. А затем Пол обрадовала меня тем, что срок ее бодрствования резко увеличился до шести часов и с тех пор продолжает потихоньку расти.
– А когда это произошло? – заторможенно спросила я, запахивая от ветерка ворот пальто: Пол застала меня звонком около четырех вечера. Я после последней на этот день операции вышла в парк подышать воздухом и шагала по сухим уже дорожкам в сопровождении охраны, внимательно глядя под ноги – змеи то и дело продолжали попадаться на пути.
– Два дня назад, восьмого числа, – сообщила Полина с любопытством. – А что?
– Я как раз вколола последнюю иглу, – объяснила я, стараясь не думать, что в этот день погиб Люк. – Значит…
– Наверное, когда иглы закончатся еще у кого-то, я буду в человеческом облике с полудня до полуночи! – восторженно перебила меня сестра. – Игорь Иванович сказал, что у него осталось двадцать, у Демьяна – тридцать три… Про Тайкахе не знаю, но вряд ли больше. Значит, месяц-полтора – и я уже совсем вернусь!
– Ты часто общаешься со Стрелковским? – От Полиной бойкости хотелось жмуриться и мотать головой, но я пересиливала себя.
– Несколько раз созванивались, – призналась Полина. – Я все еще чувствую себя очень странно, Марин, но мне интересно с ним говорить. И важно. Он много рассказывает про маму того, чего я не знала или не помнила. Сказал, что когда она бывала взвинчена, то походка у нее становилась точь-в-точь как у меня в спокойном состоянии – широкой, стремительной. – Она тихо засмеялась, и я грустно улыбнулась в ответ. Я это прекрасно помнила.
– Расскажешь мне потом, что еще он говорил? – Я остановилась, пропуская шустрого ужика. Покачала головой: куда они ползут, интересно? Правда, на людей они не нападали, и иногда это выглядело странно: Кэтрин, моя акушерка, ухитрилась наступить на хвост ползущей гадюке, но та даже головы не повернула, лишь зашипела и стала дергаться в ту сторону, куда ползла. И уползла с миром, когда Кэтрин отскочила.
– Конечно… Марина, – нерешительно позвала Пол после паузы, и я поняла, что последует дальше. Она до этого не жалела меня, не высказывала соболезнований, и мне было просто говорить с ней о вещах отвлеченных. – Марина, – повторила она и перевела дыхание, и я снова зажмурилась, мысленно умоляя ее не продолжать. Но она меня удивила. – Я знаю, что ты чувствуешь, – проговорила она с трудом, и голос ее вдруг показался другим, словно моя Поля вдруг стала гораздо старше меня.
Я, так и не двинувшись с места, глубоко вздохнула – перед глазами на мгновение все поплыло. А Полина что-то говорила в трубке, говорила… и я, когда вновь обрела способность слушать, так и простояла в оцепенении с прижатой к уху трубкой под двигающимся по небосклону солнцем, то и дело выхватывая взглядом ползущих к морю змей.
Поля действительно все знала о том, что творилось со мной, разве что удушающего чувства вины в ней тогда не было. Слово за слово она рассказывала мне то, что случилось с ней в ночь после свадьбы и дальше, и я слушала ее затаив дыхание – так страшно мне было из-за того, что она пережила, так ужасно, что никто из нас не знал об этом, не догадывался о глубине кошмара, в котором она оказалась. Она не договорила – раздался стук трубки, медвежий рык, – но мне было достаточно и того, что я услышала, чтобы на время забыть о своем горе. Я знала, что ей в дни после свадьбы было трудно и плохо, но не представляла насколько. Как же часто мы живем, и не подозревая, какую боль несет в душе близкий человек, какие демоны раздирают его изнутри.
Разделив со мной тот свой груз, Полли каким-то странным образом притупила и мою боль. Наверное, это как тушение пожара встречным палом: отчаянию просто неоткуда брать пищу, когда выжжено все.
Говорила я и с отцом, и с Марианом, и с Каролинкой, которую ее дар забросил в далекий Пьентан, и с Катей… Но жизнь родных и близких, которые не оставляли меня одну, все равно словно крутилась вокруг меня в калейдоскопе, не касаясь, – я висела в пустоте, и не было мне опоры под ногами.
Старшие сестры звали меня к себе, умоляя уехать из Дармоншира. Просили об этом и отец, и Мариан. Но они не видели уставших глаз доктора Лео Кастера и доктора Амадеи Верфонсис, бросившей мирную Маль-Серену ради работы хирургом в Вейне; Риту, взявшуюся работать так же фанатично, как и я, и мечущуюся от обвиняющих взглядов к сочувственным объятиям; бледную, словно иссыхающую сердцем леди Лотту, которая ухитрялась находить для нас нужные слова и взяла меня под свое крыло, строго следя, чтобы я не перерабатывала и вовремя ела; не видели ям, чадящих черным дымом, нежити на лугу перед Вейном и не слышали очень редкого, но вновь пробирающего до животного страха грохота артиллерии за фортами – то враги, отчего-то не нападающие массово, раз за разом совершали налеты на укрепления и пробовали нашу оборону.
Никто из моих сестер не любил и не ненавидел хозяина этого замка, не целовал его, захлебываясь от жадности обладания, и не сражался с ним под этими старыми сводами. И никто, кроме Поли, не понимал, что я теперь намертво связана с Дармонширом, с фортами, с людьми, которые стоят там и которых я подвела, и что самое меньшее, чем я могу хоть как-то отплатить им, – работать здесь до конца.
Помимо общения с близкими на меня как на оставшуюся полноправной хозяйкой Дармоншира лавиной начали валиться дела, которыми Люк как-то ухитрялся заниматься, одновременно организовывая оборону герцогства. То и дело приходилось разбираться с нуждами центра приема беженцев в соседнем городке Реджтауне, проблемами детей, оставшихся в нашем доме в Виндерсе, и детей из инляндских приютов, которых эвакуировали к нам и которых нужно было размещать и назначать им довольствие; вдруг потекли в Дармоншир беженцы с юга Рудлога: я знала, что под городом Угорье, на юго-востоке от герцогства, сейчас шли ожесточенные бои – иномирян взяли в клещи, и рудложская армия пыталась оттеснить их обратно к Мальве от побережья, а мирные люди, измученные войной, бежали к нам, потому что Пески были далеко, а наш бедный клочок земли – близко. То и дело поступали жалобы или просьбы от всех подряд, от аристократов до простых фермеров, лишившихся крова и средств к существованию. И пусть часть дел, связанных с сиротами, взяла на себя леди Лотта, часть, касающуюся военной сферы, – уже вставший на ноги Бернард, слишком много оставалось того, что могла решить только я.
Я не желала ничего решать. Без Люка все это не имело смысла. Но накануне, ранним утром, когда горло еще болело от рыданий у открытого окна, а руки тряслись, я подумала, что не хочу, чтобы мое бездействие бросало тень на его память, – и до завтрака спустилась в его кабинет и открыла первое из писем.
Были и разговоры с Майки Доулсоном: старая элита Виндерса, затихшая было на короткое время после смещения мэра, вновь оживилась и принялась интриговать. Майки, выразивший мне сочувствие с чопорностью, за которой чувствовалось настоящее потрясение, далее многословно извинялся и просил моего позволения на суровые меры – увольнение части чиновников и полицейских начальников, которые закрывали глаза на наживу на продуктах, и введение законов, ограничивающих дворянское участие в управлении городом. Он сыпал схемами интриг, упоминал фамилии, которые я уже успела забыть, но в целом затея была правильной, и я дала добро. И так как давно уже уяснила, что люди слушаются куда охотнее, если твой статус подкреплен силой, попросила Леймина послать к Доулсону-младшему еще отряд охраны.
– Уже послал, ваша светлость, – буркнул старик в трубку. – Вы бы сразу отправляли Майки ко мне. Не стоит вам взваливать на себя еще и это. А лучше бы и вовсе уехать – не сердитесь, ваша светлость, но враг ударит со дня на день…
Он заботился обо мне и желал мне только добра, и поэтому я подавила резкий ответ.
– Я останусь здесь. Мой муж как-то справлялся. Справлюсь и я.
И этим утром я опять спустилась в кабинет Люка. Во рту еще ощущался свежий вкус зубной пасты, которой я чистила зубы после приступа тошноты; голова немного кружилась, брачный браслет холодил кожу – а я, предварительно открыв окно, чтобы было посвежее, медленно разбирала письма, жалобы, прошения. Их оказалось очень много: несколько ящиков, аккуратно поставленных у стола. За два дня я уже просмотрела штук сто, не меньше, а ящик, из которого я их брала, оставался почти полным. Все-таки Майки здорово облегчал нашу жизнь – нужно будет найти кого-то толкового ему на замену.
На столе стояла массивная бронзовая четырехугольная пепельница со сценками охоты на бортах, а рядом лежали несколько золотых зажигалок. Словно хозяин должен был вот-вот вернуться. Закурить. Откинуться на спинку кресла.
На дверях и стенах виднелись едва заметные паутинообразные тени – память о ледяных узорах, которыми я украсила кабинет в день моей свадьбы. Но сейчас я смотрела на них и ничего не чувствовала. Обида и злость за то, что я увидела здесь, остались в другой жизни, в той, где Люк был жив; боги… да какая обида… он давно заслужил прощение, и, если бы я уже не любила его, я бы влюбилась в него вновь без памяти. За то, каким он стал в этой войне… за мобильный госпиталь, лекарства, за его звонки и наши объятья на стене Третьего форта… и эту его потребность во мне…