«Как ты мог умереть? – спрашивала она. – Ведь я так люблю тебя, Люк, мой Люк».
От нее веяло теплом, и ветер с наслаждением впитывал его, чувствуя, как становится сильнее: после его выбрасывало в свое тело, но теперь он терпел боль – ибо знал, что, как только выберется, полетит к ней снова.
Иногда он видел другую женщину, очень знакомую, темноволосую, – но, когда она появлялась из замка, ветер уносился прочь, потому что невыносимо было глядеть на нее, слушать ее голос и не мучиться, не срывать листья с деревьев и не кидаться на высокие башни. Его захлестывало странное ощущение, что она терпит не меньшую боль, и виной тому – он.
В один момент, измученный постоянными болезненными пробуждениями, глупой привязанностью к замку и образами, которые теснились в сознании, но никак не выстраивались в цельную картину, Люк рассердился на себя. Как легко жилось без этой женщины, плачущей по ночам: он вот-вот мог обрести свободу, но теперь снова окрепли путы, связывающие его с телом.
Ветер улетел подальше и целый день прыгал с одного горного пика на другой, отвлекаясь спусканием лавин. А на ночь забрался к стылому морю, где вода вдалеке от берега становилась белой и твердой, и, примостившись на огромную холодную гору, плывущую по темным волнам, твердо решил не возвращаться. И остался там, цепляясь за трещины, когда начинали натягиваться невидимые путы, пытающиеся утянуть его к телу.
Среди ночи перед ледяной горой из воздуха соткался один из больших собратьев. Оглядел беглеца сияющими белым глазами, больно потыкал хвостом… Люк зло зашипел на него, и тот покачал огромной башкой.
– Раньшшше ты былссс сссмелеессс, змеенышшш, – прогудел он и исчез, оставив после себя ощущение сожаления и досады.
Чувство свободы не возвращалось. Ветер долго продержался – ночь, и утро, и даже часть дня, – но так тоскливо, так одиноко стало ему, что он сначала яростно размолотил холодную гору, чуть не развалившись сам от усердия, а потом помчался к замку, ускорившись так, будто действительно мог развеяться.
Женщину он увидел у замка – она шла по высокой траве, одетая в легкое платье, и что-то говорила, прижимая к уху черную коробочку и улыбаясь кому-то невидимому. Трава касалась ног, колен – и вдруг промелькнули в его сознании пшеничное поле у синих гор, похожее платье, ощущение ее кожи и губ. Ветер взвыл и завертелся, заметался опять, касаясь ее с нежностью.
И вспомнил ее имя.
«Марина», – прошептал он, и браслет на ее руке засветился мягким сиянием, впитав часть его силы. Змеи, ползущие мимо, остановились, подняли голову, почуяв его, а женщина замерла, глядя на них, и побледнела, оседая на землю.
«Марина», – выдохнул он, лежащий на хрустальном ложе в большой сокровищнице, и закричал, не желая оставаться здесь, когда женщина была там, без него.
С этого момента он погрузился в мутную дрему, ощущая себя одновременно спящим на прозрачной глыбе и клубящимся снаружи. Теперь он был плотно привязан к телу. Ни соединиться с ним окончательно, ни освободиться не вышло, и Люк завис в мучительной зыбкости. Боль накатывала волнами, и он изгибался, пытаясь уползти от нее, избавиться – казалось, что с него клочьями слезает шкура. Боль отзывалась на пике ураганом вокруг хрустальной обители, но теперь невозможно было сбежать наружу – только внутрь.
«Марина», – шептал он, и это имя не давало ему уйти в беспамятство, потому что он хотел еще раз увидеть ее.
«Марина», – выдыхал он, когда становилось совсем нестерпимо. В такие моменты его ветер, бушующий снаружи, дотягивался до замка, касался женщины, и Люк почти выныривал из туманного небытия.
«Марина», – твердил он, цепляясь за звук ее имени, потому что только его он помнил и именно оно казалось ключом, который откроет дверь его памяти. Теперь он хотел, жаждал этого.
«Марина, Марина, Марина», – ее жар оказался милосерднее жалящей родной стихии, и даже краткие касания помогали спалить еще кусок лишней шкуры и уменьшить боль. Женщина ощущалась самым краем сознания, и порой казалось, что с ней происходит что-то плохое, но он не мог ни вырваться, ни помочь. Оставалось только звать.
Он так звал, что даже не удивился, когда в одну из ночей пригрезилось: она влетела в сокровищницу полупрозрачной жар-птицей, обняла его руками-крыльями, щедро питая теплом, и заснула рядом – так, как должно было быть всегда. Вся лишняя шкура вспыхнула, истлела в миг. Прошла боль, и он, разогретый этим жаром, почти очнулся, почти открыл глаза, почти вспомнил, сжимая свою женщину, – но она вдруг исчезла и больше не прилетала.
И тогда он продолжил звать.
Барон фон Съедентент осторожно и медленно ступал между змей – приходилось трогать подошвами их спинки, и только тогда они двигались в стороны, образуя узкий коридор. Наконец он, остановившись у хрустального стола, на котором лежал Лукас Дармоншир, потянулся к нему…
– Не прикасайся! – тревожно напомнила Виктория, поводя плечами от ощущения тяжелого взгляда, которое никуда не делось. Она оставалась на месте, там, где еще можно было пройти, не раздавив кого-нибудь из ползущих гадов.
– Родная, – пробормотал Мартин, дернувшись, – ты повоспитывай меня попозже, прошу, а то я от ужаса точно что-нибудь не то схвачу и останусь без головы.
– Змеенышша трогать можжшшно, – великодушно разрешил змеедух: он так и клубился мутноватыми петлями ветра на фоне гигантской арки, за которой виднелась Маль-Серена. В петлях угадывались очертания перьев и огромной головы. – Он не принадлешшшит усыпальницссе. Ссссмотрите, пробуйтесссс… возссможно, у вассс получитссся его разссбудить…
Блакориец, с великим трудом удержавшись от комментария по поводу «змееныша», прижал два пальца к локтевой ямке Дармоншира, рядом с очередной иссыхающей змеей, и прикрыл глаза.
– Он полностью здоров, – недоуменно заключил он через полминуты. – Ощущения, как будто погружен в глубокий виталистический сон. – Мартин пропальпировал несколько розовых пятен от ожогов, еще раз послушал сердце, приподнял герцогу веко, сжал мочку уха, подергал.
– Не наглейссс, человекссс, – предупредил дух, – он, ссскорее всссего, обернетсся при пробужденииссс, как в первый разссс, а есссли раздразнишь, то сссожрет тебяссс! Хотяссс, – добавил он задумчиво, – есссли очнетсссся, это будет полезная жертва… продолжайссс…
– Жена меня не даст в обиду, – желчно буркнул Мартин и на всякий случай еще просканировал герцога, поводив над ним ладонями. – Странно… Не припомню, чтобы у него была настолько мощная аура. – Он с удивлением переключился в третий магический спектр и поспешно зажмурился: от находящегося за их спинами хозяина гробницы бил такой ослепляющий поток энергии, что разглядеть что-то еще не представлялось возможным. – Ладно, боги с ней, с аурой. Его смело можно возвращать в Вейн и пытаться разбудить там. Я никаких отклонений не вижу.
Змеедух зафыркал, запрокинув клюв и сжимая клубящиеся кольца. Смех его напоминал шипение супа, убежавшего из гигантской кастрюли.
– Выссс, люди, такие сссамоуверенные и глупыессс, – прогудел он, отсмеявшись, и напомнил занудно: – Отсссюда невозможшшноссс что-то вынесссти. Пространссство не позссволитссс. Можшшно только выйтиссс сссвоей волей. А для этого нужно быть в сссознании. И чтобы мы сссогласссились выпусссстить, – добавил он зловеще.
– А почему он до сих пор сам не очнулся, раз здоров? – опередила Мартина Виктория.
– Онссс был за граньюссс, оттуда всссе возвращаютссся измененными. – Духу, видимо, надоело клубиться, и он уплотнился в большого клювастого змея с сияющими глазами. – Это тяжелый опытссс для человечессского ссслабого разссума. Тело пусссть и восссстановилось, но пережило ссслишком много болиссс и сссопротивляется пробужшшдению, а разссум и память сссокрыты за посссмертными переживаниямиссс. И ссслишшком долго он был разделен на две ипосссстаси, поэтому сейчас они сссвязаны, но не единыссс.
Словно в подтверждение его слов снаружи опять завыл ветер. Герцог задышал тяжелее, на висках его выступили бисеринки пота.
– Марина, – прошептал он едва слышно. Едва заметно плеснуло от него ментальным давлением.
«Марина», – глухо зашумел ураган снаружи.
– Змеенышш очнетссся, как толькоссс вссспомнит сссебя и преодолеет страх боли, – снисходительно вещал дух, не обращая внимания на ветер. – Тогда он ссстанет цельным. – Змей опустился на один из самоцветных холмов среди цветов и ожидающих своей участи гадов. Те начали тереться об его серебряную шкуру, глаза их тоже засияли, и он ласково и сожалеюще зашипел. – До тех пор наши младшшшие братья будут отдаватьссс за него жжизни, иначе даже здесссь он умрет от иссстощения.
– Но он очнется? – уточнила Виктория. Ветер, только что оглушавший ревом, затихал. Успокаивался и спящий.
– Дассс, – прогудел огромный собеседник. – Раноссс или поздносс его разссум и тело придут к согласссию, и память вернетсся, и ипоссстассси сольютссся…
– Нам бы лучше рано, – посетовал барон.
– Пробуйтессс, – повторил дух. – Затемссс я вассс и пуссстил…
– Отлично! – Мартин с азартным предвкушением размял пальцы. – Вики, чур я первый! Что там у нас для пробуждения от виталистического сна?
– Ускорение дыхания, повышение уровня кортизола, адреналина… – откликнулась Виктория, профессиональным взглядом окидывая герцога.
– Какая ты умная, – восхитился барон. – Но для начала мы его просто потрясем…
За следующие полчаса маги перепробовали все, на что хватило сил и фантазии, меняясь у хрустального ложа либо действуя одновременно. Не помогло ни «потрясем», ни приведение сердечного ритма к ритму бодрствующего, ни слабые электрические разряды – от них у герцога всего лишь на мгновение мелькнули клыки в оскале, – ни ментальные толчки, которых обычно хватало, чтобы пробудить даже перенесшего несколько виталистических процедур, ни множество других способов.
– Бесполезно, – наконец признал Мартин. – Он на укусы реагирует активнее, чем на наши потуги, Вик. Хоть самому кусай.