Глава VСеятель войн
«В мире множество историй, которые обязательно должны быть рассказаны, просто время для них еще не пришло. Иногда следует подождать удобного случая, чтобы собеседник располагал подходящим настроением и проявил положенное внимание и чуткость. Порой должны пройти годы, декады или целые века, чтобы общество приготовилось выслушать. Важно слушать, что говорит тебе человек, и реагировать своевременно: кивать в знак согласия, покачивать головой, осуждая, скорбно сжимать губы, выражая сожаления, восхищенно улыбаться, чтобы похвалить. Рассказчик все видит. И хороший оратор знает великую ценность молчания – того времени, которое стоит провести в долгой тишине, чтобы слова его стали драгоценными».
Наставления преподавателя риторики Озанна помнил наизусть. Экзаменуя принца, тот заманил его в опасную ловушку. Опасность она представляла для всех: кто ее расставил, кто в нее попался и кто стал свидетелем происшествия. Помимо проверки подготовленных заданий и импровизаций на темы, близкие которым они проходили во время уроков, академик спросил: «Ваше Высочество, расскажите нам о ценности жизни в сравнительной степени: кто сильнее в своем праве на жизнь, а кто имеет таковой долг – выжить? Вы можете выбрать любой жанр – речь, дискуссию или же дебаты».
На экзамене сидели, среди прочих, его учителя древних языков, астрономии и два советника. А возглавлял экзаменационную комиссию король Оттав. Озанна нисколько не сомневался, что последнюю задачку подкинул отец. Озанна знал причины. Озанна спросил:
– А ежели я выберу дебаты, то и оппонента могу избрать? Или такое право положено Его Величеству, а для меня оно является долгом?
Он видел, что отцу отпор не понравился. Король недовольно поправил ворот травчатого джуббона и велел:
– Я просил научить принца риторике, а не искусству пререкаться. Речь.
Озанна разочарованно взглянул на него, медленно втянул носом воздух и ответил:
– Нет, дебаты.
Оттав будто и ожидал чего‑то подобного, но все же пригрозил:
– Исполняй. Я не желаю наблюдать твой характер.
– Нет.
– Это был приказ.
– А что ты теперь мне сделаешь? – безучастно спросил Озанна и тут же с горечью подумал, что ничего.
Поразительным стало то, что Оттав признавал ошибку в воспитании Озанны. Он тогда сказал сыну наедине: «Пусть я неправ, но я в своем праве», – и случайно научил Озанну, каким правителем становиться не стоит. Озанна провалил экзамен, а вытекающими из неудачи последствиями стали участившиеся уроки, бесконечные эссе и пересдача. На ней уже присутствовал Ферроль вместо короля, а теперь в походе чародей мозолил глаза Озанне, но на конфликт не нарывался. Ферроль даже попробовал предложить перемирие, однако сделал это так нелепо и не вовремя – в самом начале пути, – что Озанна даже комментировать его идею не стал. Король Годелев снабдил его и Бланша отрядом солдат в полтора раза многочисленнее, чем у Ферроля, и повелел в де Клев выделить рыцаря в сопровождение. Не сговариваясь, два разных отряда вставали двумя лагерями, а не единым, но ни к разногласиям, ни к противостоянию это не приводило, а только укрепляло всеобщий покой. Путники уже прошли лес и холмы и теперь заночевали у подножья гор. Озанна и Бланш всегда беседовали вечерами, узнавая друг друга и разные миры, в которых жили. Новоиспеченный граф учился у Озанны особенностям придворного быта, а принц все лучше познавал простую жизнь эскалотцев, которая звалась простой по ошибке. Бланш настырно, но так искренне повторил вопрос, который уже задавал ранее: «Кто такой Поль?» – что в этот раз Озанна не захотел уворачиваться от ответа.
– Поль был сыном рыцаря из Вале. Его приставили ко мне компаньоном. Так мне тогда сказали – что мне нужен ровесник благородного происхождения, с которым я могу играть и воспитываться, чтобы не водить дружбу с пажами или с дворянами, которые будут то приезжать, то уезжать, привязанные к семьям. Мне было почти десять, а Полю одиннадцать. Мы скоро сдружились, почти все время проводили вместе. А спустя год началось нечто… – Озанна смолк, подбирая определение тем событиям, но не нашел его. – В общем, я тогда здорово поссорился с Ги. За малым не подрался. Поль стоял рядом, и Ги просто влепил ему такую пощечину с замаха, что у Поля сразу пол-лица покраснело. Я разозлился, ведь это было нечестно – Поль не мог ему ответить. Ги был старше и больше нас, но, сам понимаешь, неуклюжим. Когда они пошли, я поставил подножку и следом навалился. ГиЙомма упали. Криков‑то было… А потом гувернеры пришли за мной – я знал, что меня сейчас будут отчитывать. Ничего больше они не могли сделать, никто не имеет права меня бить, кроме отца, а у того никогда не было ни желания, ни духа нас наказывать лично. Но вместо этого меня просто привели на балкон, с которого я смотрел, как во дворе Поля бьют тростью. Я приказывал им остановиться, но меня вообще никто не послушал. Когда я добежал вниз, они уже закончили экзекуцию. Тогда я узнал, что это за должность такая у Поля. Есть традиция приставлять к принцу мальчика для битья. Они увидели, что мы крепко привязались друг к другу, и теперь наказание работало как положено.
Озанна протяжно вздохнул, нашел прошлогоднюю ветку в снегу и принялся ее ломать понемногу с разных концов. Так он продолжил:
– Я постоянно извинялся перед Полем, заверял его, что не знал о его доле. Но он тогда спокойно признался, что его предупредили. Отец Поля перед отъездом объяснил, в качестве кого он едет. Их семья небогата, а при дворе он получал лучшее образование и перспективы на будущую жизнь. Вот Поль и согласился. Я спросил его, почему он не остановил меня, когда я бросался толкнуть ГиЙомму. Он сказал, что видел, как я сгораю от ярости, и не хотел, чтобы Ги думал, будто может меня унижать. Я рыдал и извинялся, мне было так больно за него и так стыдно за себя. За эту отвратительную традицию. Но отказаться от нее мы не могли и расставаться не хотели. Я поклялся ему быть терпеливым, прилежным и послушным, чтобы он больше никогда не получал за меня наказаний. И я держал слово, но Ги, скотина, какой же он подлый, постоянно жаловался, врал отцу и гувернерам, подставлял меня! Ему доставляло удовольствие видеть, как нам обоим плохо от последствий его наветов.
– Почему ты оставил на него Эскалот? На такого человека? – вырвался упрек из уст Бланша.
– А я должен был потворствовать смутьянам? Собирать крестьян с вилами? Побираться по дворянам, чтобы те тайком слали мне крохи с налогов? Рыцари стоят денег, армия стоит денег, обозы стоят денег; даже если люди идут за тобой по доброй воле, им нужны еда, оружие, доспехи, лошади. Лазутчикам надо платить, кузнецам надо платить, маркитанткам, лекарям, фуражирам – всем нужно платить. А у нас добра нашлось впритык на троих и на хилого осла. Или мне стоило продать приданое Оды, изрядно продешевив, чтобы нас не выдали перекупщики? Я – принц. Не мне чинить междоусобицы в своем же королевстве. После них победителей не остается – потому что нельзя выиграть, завладев могилами и людьми, которым нечего, кроме лебеды, бросить в похлебку, – отразил Озанна.
– Я понимаю, – согласился Бланш. – Что стало с Полем?
– За четыре года его наказывали еще пять раз. После четвертого случая, когда Ги наябедничал, с лихвой приукрасив, ему уже перестали верить, видя, что он так издевается. А за пятый раз виноват действительно я. Попался на том, о чем даже рассказать не могу. Закон велит мне молчать о содеянном. За тяжесть преступления Полю досталось вдвое – уже не тростью, а плетью. Когда я увидел, что сталось с его телом, я молил его о прощении и плакал, как четыре года до этого, но я уже не был ребенком. Самое ужасное, что он меня ни в чем не винил, он знал, что я был счастлив, когда нарушал запрет. Я спросил Поля, как он вынес это – то, что стало с его спиной. А он ответил, что с каждым ударом радовался, что на его месте не я.
Пар, вылетающий изо рта Озанны, сделался гуще, а ресницы намокли. Щеки, и без того румяные от мороза, побагровели.
– Представь, что с твоим близким другом творят подобную несправедливость, а ты бессилен ее прекратить, Бланш. Я тогда взъелся на всех, никого не подпускал к себе, кроме Оды и Поля, с отцом и матерью общался сухо и по делу, когда призывали или сами навещали. Его раны затянулись, и я объявил, что не хочу оставаться во дворце, собрал вещи и приказал отбывать в Вале. Но на первой же остановке случилось то, что нас задержало. Мы расположились в резиденции у моей тетки, вдовы на содержании. И на второй день Поль заболел. Лекарь осмотрел его и сообщил, что у него потница. Меня не пускали к нему, прошло четыре дня, я понимал, что Полю хуже. Я знал, что он умирает, да все знали. Ночью я полез к нему в окно. Можно сказать, я успел вовремя. Ему было очень плохо. Поль все понимал, и он так боялся умирать. Я просидел с ним до утра, сам не заметил, как уснул у изголовья рядом, сидя, как‑то скрючившись, – я так измотался, что даже не сполз. А проснулся оттого, что меня стаскивают с кровати. Разлепил веки, и первое, что увидел, как Поля с головой накрывают его же мокрой простыней. И мне тогда на все было наплевать. За мной постоянно наблюдал лекарь, а когда убедился, что я здоров, меня развернули обратно в столицу. Прямиком к отцу привели. Ему в целом было безразлично, как мы там жили и учились, он все хлопоты свалил на матушку и гувернеров. А тут его просто разрывало – он на меня орал: то, что я не имею права рисковать жизнью, что я единственный принц. Серьезно, он почему‑то в том скандале забыл о существовании ГиЙоммы. Орал, значит, орал, начинал грозиться, но какой‑то ерундой: ссылкой, лишением содержания на год… А я стоял и молчал. Я просто не понимал, догадывается ли он, как же мне наплевать на его угрозы. Думаю, что понимал, потому что говорил и тут же осекался. Я ушел от него с чувством вседозволенности, потому что у него не осталось для меня наказаний. Но беда была в том, что теперь, когда я мог делать все, что вздумается, я больше ничего и не хотел.