Тристан, пару лет прослуживший министром культуры, теперь сдавал пост, чтобы принять новый – министра иностранных дел. Он хотел увериться, что по радожскому вопросу у них не осталось больше никаких долгов и договоренностей. Свои проекты он тоже старался упаковать так, чтобы преемнику не пришлось ненавидеть его и чтобы тот не мог ничего испортить хотя бы в самом начале. Кризис кадров стал очевидной проблемой даже при наличии пальеров при дворе, которых не хватало, чтобы закрыть все кадровые бреши. Государственники «старой школы» уходили на пенсию или прямиком в могилы, а следующие поколения имели огромные пробелы в образовании. Большинство мужчин после совершеннолетия отправлялись на фронт, а в военные годы даже девушки оставляли свои карьерные амбиции. Те, кто все же находил время и силы посещать учебу после работы, составили костяк образованного общества – в большинстве своем это были именно женщины. Разрыв между элитой и массами выявился ужасающий: получившие пристойное образование дворяне теперь совсем не хотели тратить жизнь в кресле чиновников, а те, кто рвался на государственные должности, даже в резюме столько раз ошибались, что до собеседований их никто не допускал. На облезлом, подобно пошарканным фасадам, фоне могло бы случиться непоправимое, но Фонд Белого Сердца, фактически ставший институтом пропаганды, творил чудеса наравне с феями. Последних Тристан все пытался выманить в столицу и привлечь если не к административной, то к придворной службе, но, как говаривал Ситцевый рыцарь, «феи – что благородные люди, ни дать ни взять, элита общества!». Работать и жить в шумной столице, покинув свой обжитый Трините, они не хотели. Рыцарь пыхтел, сверяя текст очередного приказа с рекомендацией. У него набилось три увесистых папки по Фонду Белого Сердца. Для нового министра Тристан фактически назначил куратора – королева-мать отлично справлялась со своими обязанностями. Лесли стала его верным союзником в культурной сфере. Пролистав проекты по работе с семьями ветеранов, Тристан смирился и достал четвертую папку, приготовившись подшивать в нее самые актуальные разработки.
Самое важное, что удалось внушить эскалотцам, – это необходимость оглядываться на реальность всегда. Для вернувшихся солдат мир вокруг казался ненастоящим: слишком тихим, слишком безопасным, слишком участливым к их нуждам; и они порой радикально проверяли его – разобьется ли материя и почувствует ли рука удар. Иные повсюду ждали подвоха и закрывались еще больше. Поэтому Лесли настояла на просвещении их семей. Когда программа только развернулась, все вовлеченные в нее ждали, что от ветеранской болезни им выдадут волшебные таблетки – по одной на бойца. Но вместо заклинаний им диктовали советы, много советов. «Придумать ритуал встречи бойца домочадцами»: в качестве идей прилагались плакаты с изображением украшенного дома и угощений. «Подключить вернувшихся отцов к воспитанию детей»: о детях никто из окружения Тристана ничего не знал, поэтому королева-мать сама занялась более детальными пунктами. «Вернуть порядок довоенной жизни»: на плакатах отец семейства нес тяжелые сумки из магазина, вкручивал лампочку в светильник и вешал карниз, – Тристан находил эти образы тривиальными. В пансионате Пальер-де-Клев все так и жили. «Говорить о своих чувствах, проявлять свои чувства, беречь чужие чувства»: на плакатах процветала идиллия, в которой все со всеми договорились и никто ничего не разбил. Почти. Тристан скептично оценил рисунок склеенной чашки с метафоричной подписью. «Разделить понятие мирного и военного быта, малого и большого подвига»: здесь доктор Голдфинч предлагала засчитать один «бытовой подвиг» за три военных. Тристану показалось, что он ослышался. Но ему объяснили, что приказы выполнять легче, чем отдавать их себе самому, особенно по таким грошовым поводам, как мытье посуды или вынос мусора. Потому что теперь рутина кажется слишком незначительной. Тристан понимал чувства, хотя до поры не сталкивался с проблемой лично, – вымуштрованный в Ордене всегда быть опрятным и жить в скромности, он совершал «бытовые подвиги» механически. Но он буквально заставлял себя заниматься необходимой на его посту бюрократией через силу и однажды (он никому в том не признался) через слезы. Он шмыгал носом, заполнял документы и не видел в строчках на бумаге необходимости. Умом понимал, а эмоционально – не успевал прочувствовать ничего, кроме пустоты и бесполезности того дела и себя за ним. Он ставил кляксы. Их чернота напоминала ему о маркости мира, который легко было погрузить во тьму, пролив нужное количество чернил на бумагу.
Еще пять лет назад Тристан издал странный непонятый указ о надгробных плитах и памятниках. Он гласил: «На кладбищах павших воинов и жертв массовых трагедий запрещается использовать на одном участке одинаковые плиты и атрибутику. По своему образу они могут повторяться только спустя десять захоронений в каждую сторону». Озадаченные могильщики из бюро ритуальных услуг долго критиковали чудаковатость предписания. Но Тристан узнал, пять лет назад посетив открытие кладбище с перезахоронением множества бойцов, что нет ничего ужаснее для глаз – смотреть в горизонт, в любую из сторон, и наблюдать бесконечное поле безобразно одинаковых плит с убийственно одинаковыми флагами, реющими в одинаковом направлении. Армия мертвых страшила пуще любой другой, какую он встречал на своем пути. А Тристан видел все армии мира. И он решил, что после смерти никто не обязан служить в армии, никто не должен носить гранитную униформу.
Указы, предписания, даже законы. И советы, много советов. Они означали, что ничего легко не дастся, и у большинства опускались руки. «Потому что когда ты впервые за многие годы приготовился пожить для себя, – объяснялась одна женщина, – ты не очень хочешь вместо смены на заводе теперь батрачить санитаркой. Вот люблю его и все понимаю – но сил ни на что уже нет!» Повсеместная нескончаемая усталость грозила экономическим кризисом. Поэтому когда доверчивому народу предлагали низкие цены и легкие пути, каждый был счастлив обмануться. Шарлатанов и мятежников в ту пору развелось больше, чем когда‑либо.
Сложнее всего пришлось с теми, кто отрицал войну как явление, как факт, как то, чего невозможно избежать. Они очень злились. Они твердили, что виноваты все окружающие: правительство, генералы, солдаты и рабочие на заводах, которые каждый день поставляли патроны, а не саботировали конвейер. С этими людьми не получалось договориться. В ответ они кричали, всегда кричали и чуть реже – пели песни. Тристан выходил из себя, когда среди фальшивых нот и чистых слов узнавал вещи, написанные его отцом в пору ранней юности. Хуже стало, когда они узнали, что Тристан, не подавая вида, бесится, заслышав знакомый мотив: тогда они запевали еще громче. Для всех остальных война закончилась, а для пацифистов не изменилось ничего – они все так же хулили правительство, генералов, солдат, рабочих и беспристрастные патроны. Пока все прочие возвращались к мирным делам, восстанавливая разрушенное, у поборников мира все еще шла война: они врывались с пикетами на заседания, обливали помоями командиров на публичных мероприятиях, постоянно конфликтовали с ветеранами. Даже тот завод, который после долгих лет изготовления снарядов снова стал производить губные помады в тонких футлярах, чьи размеры и форма напоминали боеприпасы крупнокалиберного пулемета, потому что изменять мастеровые модели никто не стал, пострадал от пяти самодельных бомб. Досталось за прошлые заслуги. Радикалов, конечно, насчитывалось немного, но заводилами они становились легко: стоило одному недовольству вспыхнуть, как конфликт стремительно рос. Тристан и Гаро первые полтора послевоенных года жили в бесконечных командировках к местам маленьких трагедий. Они горьковато отшучивались, что Пальер-де-Клев спасает отдаленность от прочих городов и отсутствие там репортеров. В конце концов эскалотцев пришлось мирить между собой. Ветеранам приходилось объяснять, что не все, кто остался, – трусы, что на иных должностях им не нашлось замены, что имелась работа, которую нельзя выполнять женщинам (хотя в последние годы выяснилось, что список таких профессий сократился до трех). Слова покойного лорда-отца короля украсили щиты и растяжки: «Война – это традиция, единственная объединяющая все народы в разные времена». Неизбывность этой традиции сложно давалось объяснить пацифистам. Но Илия приказал: «Никаких казней». Военные годы проредили эскалотское население. Король велел не плодить жертв. Тристан и Лесли искали все известные в языке слова, чтобы договариваться.
Королева-мать утверждала, что им всем следует учиться узнавать друг друга заново: членам семьи, старым знакомым, согражданам, людям на всем потрепанном Абсолюте.
– Если некий человек злит вас, отнеситесь к нему так, словно ничего еще о нем не знаете. Не смотрите на его знаки отличия или их отсутствие. Начните с вежливого разговора, как с незнакомцем, который еще не сделал вам ничего плохого или хорошего. И вы с удивлением узнаете, что можете быть друг другу полезны, – утверждала Лесли.
Она почти не заглядывала в карточку с текстом. Для ее статуса и должностей у нее нашлась уникальная память на тексты и лица – еще один секрет их гавелского очарования.
– А сейчас мы все должны быть полезны, – продолжала она. – Мир уже настал. Его добились огромным трудом, но этот мир ранен. Нам нужно проявить огромное великодушие, чтобы примириться с ним, с собой и друг другом и всем исцелиться. Если какое‑то злое намерение толкает вас причинить вред миру, то усомнитесь в этом намерении.
Королеву-мать, короля и принцессу обожали. Но королева Бона… Белая северная птица с суровым взглядом, вечно молчаливая и закутанная в накидки. Она, нелюдимая, оставалась такой всегда. Лишенная тяги к популизму, она просила к ней лишний раз не прикасаться, даже если ей пытались подарить цветы или поцеловать руку придворные. Она всегда уходила в начале вечера, как только регламент позволял продолжать прием без королевы. Для нее не нашлось народной любви, и это было обоюдным. Но и ненависти она не снискала: ее принимали как часть жизни Истинного короля Илии I. Шел шестой год брака, а она будто намеренно все еще говорила с кнудским акцентом. И у Гавелов все еще не появилось наследника, никого, кроме Ренары. Однако Тристан не влезал со своим мнением. Илия все годы не скрывал, что влюблен и счастлив. Только леди-сестра как‑то ненароком посоветовалась с Тристаном, не предложить ли Боне обратиться к феям.