– Да. И как бы странно ни звучало, но история рассудит лучше меня. Эскалот не так хрупок, как ты полагаешь. Мне ли править, Ренаре ли, но мы не должны ломать себе хребты, чтобы все сделать правильно. Знаешь, что я ведаю как хранитель многовекового опыта эскалотских королей? – спросил Илия, и Тристан, внимая, повернул к нему лицо. – Несчастные правители бесполезны. Многие женились для выгоды, смирялись, когда так и не находили в союзе любви. Но если ты заглянешь в жития, то увидишь: те из нас были самыми неэффективными, слабыми, нерешительными. Величие, с которым мы носимся, возводили счастливые короли. По этой причине так много веков существовал институт фаворитизма, противоречащий нормам общественной морали. Ведь стоило королю смириться со своим несчастьем, как его царство становилось бесцветным. Величие без прямого наследника возможно, но без любви – нет. Звучит сказочно, знаю. Но худшими королями всегда будут те, кто не хочет даже просыпаться по утрам.
Оставшись в одиночестве, Тристан признался себе, что правителем он был бы недостойным. Что при всех своих возможностях и знаниях у него не получается найти в себе иные причины вставать по утрам, кроме трех клятв. Ронсенваль всегда была причиной. А после – и Орден. Наконец, Илия. И хотя чувства Тристана мало напоминали счастье, он оставался с собой честным – несчастным он тоже не имел права себя назвать. Мир в равной степени потакал первому рыцарю – в той же и испытывал. Так балансируя, Тристан шел. Если бы ему довелось изобразить путь, он бы показал, что шагал за Илией, постоянно озираясь назад на Ронсенваль, и оттого пошатывался, всегда уверенный, что марширующие по бокам от магистра пальеры его поддержат. Растроганный своими же наблюдениями, Тристан принял Федотку, который уже недели две рвался с ним побеседовать. Поэт пришел сокрушаться о новом министре культуры.
– Вот скажите, министр Трувер, я разве не прав? – Он размашисто шлепал пальцами по стопке листов, на которой запечатлелась историческая драма.
– Вы правы как автор. Вам виднее. Министр прав… Как министр. Ему тоже виднее, – не очень вовлеченно отвечал Тристан. – Вы стоите на разных башнях, пусть и одной высоты, но каждому видится свое.
– Тогда как разрешить нашу дилемму?
Тристан устало протер веки.
– А вы подумайте, чего хотите больше. Министр хочет, чтобы все соответствовало букве закона…
– Так это же искусство!
– А вы хотите, – упрямо продолжил Тристан, – чтобы все оставалось в рамках искусства. Таким образом, мы имеем конфронтацию. Министр вряд ли поступится и перейдет на вашу сторону. Значит, решение за вами – либо вы соглашаетесь с ним, либо остаетесь при своем.
– Так он тогда пьесу не допустит! – завопил Федотка и разбросал листы бумаги.
Тристан скучающе проследил, как один из них парит в воздухе и оседает на ковер.
– В этом сложность вашего выбора. Решить, каким поэтом быть. – А потом, видя, что Федотка снова взмахнул сценарными листами, оставшимися в перепачканных чернилами пальцах, Тристан выставил руку. – Богема бывает разной: та, что блистает в моменте своего творчества – и в избытке получает все, причитающееся к славе, и та, что живет прескверные жизни, но расцветает, отмучившись. Так уж получается, что в школах чаще всего изучают вторых.
Федотка открыл рот, подбоченился и так с широким зевом стоял и искал слова в ответ. Нашел самые банальные:
– Но я хочу быть в числе первых. Я сюда не страдать пришел.
– Согласитесь с министром.
– Так! Я и оттого страдать буду! – вскинулся поэт.
Тристан шумно выдохнул и даже усмехнулся.
– Как с вами, Федотка, сложно. Рад, что теперь ваши страдания – не моя ответственность.
– А с вами‑то мы нормально работали. – Федотка потряс в его сторону пьесой. – Потому что вы сами меня понимаете. Сами из творческой семьи, так сказать…
Если бы он меньше заходился в своем монологе, поэт бы нашел, что рыцарь помрачнел. Но он не увидел его перемены и продолжил горевать:
– Вы меня ставите перед выбором, но можно же быть и как ваш батюшка. Оливье Трувер и жил широко, и в учебники попал. Хотя думается мне, для такого успеха действительно стоит уродиться феей…
– Или просто иметь неисправный камин, – шепча под нос, заметил Тристан.
Федотка еще попытался занять его время своими стенаниями о свободе в искусстве, но Тристан непреклонно распрощался с поэтом. Рыцарь вывел фундаментальную догму: во времена восставших Спящих королей нужно делать выбор. Тристан о своем, как ни пытался, ни разу так и не пожалел.
Глава VКанон эскалотской королевы
Здесь таких же, как я – отряды.
Направо слева их проигрывают на клетчатом поле боя.
Я увидел вас, моя белая королева —
с той поры мне больно смотреть на все остальное.
Худший донос написан своей рукой. Илия смотрел на несгибаемые строчки знакомого почерка – прямой угол без доли положенного наклона походил на человека, который написал ужасные, неправильные слова. Ошибок нашлось достаточно: всего пара орфографических и бесчисленное множество моральных. Исправляя их в своей отяжелевшей голове, король возвращался в начало, когда ходил по свету победителем Великой войны, уверенный, что все теперь делает верно. Какие же замечательные были тогда дни!
Радожны решили не спорить из-за маннгерда, Илия видел гримасу Рогневы, когда та согласилась на межу. Тристан твердил ему, что накручивать себя не стоит, что у Кургана может и не быть никакого родственного Илии дитя. Но сам факт того, что Рогнева, выходит, его тетка по матери, сбивал Илию с толку. Если с кесарем Рольфом его кровная связь по отцу являлась общеизвестным фактом, то тайна происхождения Рогневы, скрытая семьей князя Яра, не давала Илии спокойно спать. Еще больше короля будоражила мысль, что именно он связывал столь разных, но великих современников, пришедших к власти разветвленными дорогами, в единый кровный узел. Не родись Илия, Курган, Рольф и любой другой правитель Эскалота были бы друг другу никем. Какая‑то первородная вина сковывала Илию, стоило ему закопаться в терновые размышления. Тристан пообещал осторожно разузнать, действительно ли Рогнева родила ребенка в пору революции, но сколько лет уж утекло, а даже зацепки из бурлящего моря догадок не выудили. Так Илия и ходил запутанный в сети сказок Рогневы: что выдумка, что Ложь, что Истина?.. Возможно, этот таинственный морок стал лучшим орудием матушки всея Радожен в борьбе за власть. Но, победив в земельном споре, Илия немного успокоился. Хотя отныне, когда речь заходила о продолжении рода, Илии делалось страшно: что еще он может натворить дурного в мире, просто породив дитя? Может, подобным ему вообще не положено иметь продолжение всех фамильных долгов, чудесным образом облаченных в пророчества? Когда Ренара заговаривала о вмешательстве фей, король пресекал всякую попытку объясниться. И он, и сестра его, и все прочие родственники – прямые доказательства того, что в естественный ход вещей не стоит лезть без крайней нужды.
Но одни долги не уступали другим. Обе семьи – Гавелы и Сиггскьяти – подгоняли Илию и Бону к браку, пользуясь обстоятельствами, как бичами. Время утекало, и, хотя влюбленным положено быть нерешительными, королям такой радости не причиталось. Илия сделал предложение спустя три месяца ухаживаний. Все происходило сконфуженно, неловко, странно-по-королевски. Они много переписывались, виделись на мероприятиях. Встреч, которые принято называть свиданиями, у них насчиталось по пальцам одной руки, которая с каждым новым визитом спускалась от лопаток Боны ниже и ниже. Илия влюблялся в нее быстро и чувству не противился. Оно вдохновляло его делать все то, на что раньше не находилось сил. Три месяца король только и боялся, что внешняя политика разрушит его счастье, что Рогнева ударит своим посохом, откажет в обмене территориями, а вслед за ней отвернутся и Сиггскьяти. Но Илия готов был жениться на Боне, даже если в ее приданом останутся только спортивные медали и ее сложный характер. Королевская свадьба длилась неделю. Жених и невеста пропали для всех на три дня: никто, кроме Тристана и Ренары, не знал, где они скрылись от поздравлений и людского потока. Лесли обиделась на сына за то, что тот оставил гостей.
А Илия три дня провел в объятиях Боны и не намеревался слушать торжественный тост очередного лорда. То, что дни сменяются, они двое узнавали по солнечной струйке, льющейся из окна: она сияла то ярче, то насыщеннее, то угасала, чтобы уступить холодной полоске лунного росчерка на стене и простынях. Они играли в «белые пятна» – отвечали на вопросы о том, что еще оставалось секретом, а если отказывались их выдавать, то целовали друг друга в новое место на теле, где до этого еще не бывали их губы.
– Ты хранишь слишком много тайн, – проворковала Бона, наблюдая, как Илия увлеченно, нежно покусывает ее кожу сбоку от левого колена.
Он тихо посмеялся, и его дыхание защекотало Бону там, куда опустилось. Ее нога покрылась мурашками, а сама молодая королева захохотала и попыталась увернуться, но Илия удержал ее голень.
– Да что ты? На мне тоже осталось не так много «свободных» участков, – напомнил он.
– Твоя очередь, – настояла Бона.
Изобразив муки расставания с ее коленом, Илия отстранился, сел, облокотившись на подушки, и задумался.
– Ты придумываешь каверзный вопрос? – с опаской спросила она.
– Ты знаешь, что делать, чтобы на него не отвечать. Ну, хорошо. Расскажи про подлодку.
– «Расскажи про подлодку»? – переспросила Бона, вскинув бровь.
Она тоже села, укутанная только в свои светлые волосы, прямые, но пушащиеся, похожие на хлопковую пряжу, едва расчесанную деревянным гребнем.
– Да, – пожал плечами Илия. – Все, что было до, все, что было там, – что хочешь.
– Это слишком обширный вопрос. Мне как его засчитывать? – Она попыталась шутливо торговаться, но увидев, как серьезно рассматривает ее Илия, как тянется пальцами, чтобы зачем‑то перебросить локон с плеча на спину, прекратила веселиться. – Это грустная история. – Он молчал. Она хотела выговориться. – Все началось, когда мама сказала, что мы едем в Дроттфорд на соревнования. Но мы просто надеялись там все уладить. Отец полагал, кесарь сделает исключение для его детей. Но тогда решал уже не кесарь. Нас чуть всех не убили, дом подожгли, начали ломиться, солдаты не могли сдержать тот поток людей. – У нее задрожала нижняя губа. – Я потом еще думала, как так? Мы столько сделали для них, вся моя семья… Я привозила им награды с детства. Уже после того как вышла на балкон, прокричала, что сама пойду на «Бриду». Но мне было так обидно! Так обидно, что они за мной пришли!