позже она будет отмерять один час, как и положено, а еще спустя пару дней – года. Ведомый чутьем, Тристан сделал шаг вплотную к шторе, подхватил ее край двумя пальцами и спросил мальчика, который завел механизм: «Можно?» Юноша кивнул.
Тристан высунулся наружу по пояс. Завеса невидимости все еще разделяла Трините и прочую Долину. В округе цветы распускались стремительно, как и увядали, а трава в скорости иссыхала, покрываясь снегом. Время шло быстро, но при желании Тристан мог безмятежно наблюдать полет пчелы или стрекозы, словно жизнь их не заканчивалась через мгновение. Он мог задержать взгляд и тем самым задержать миг. И когда трава в очередной раз окрасилась в монарший зеленый оттенок, богато украшенный первоцветом, в Долине показалась фигура. Тристан замер, всматриваясь, чтобы не отвлечься и не упустить ее из виду, потеряв всякую связь. Женщина, пришедшая в холмы, была одета просто: темная юбка, синий кардиган и платок, под который она спрятала светлые волосы. Лесли Гавел не скоро нашла место, отмерив шаги от куста ежевики. Она встала почти у порога Трините, едва ли промахнувшись. И она говорила, и Тристан вслушивался.
Лесли жаловалась безбрежным холмам и неоглядному небу, как радожцы настигли их, и они с Ренарой упросили Оркелуза и Гаро сложить оружие. Как, спустя многие месяцы разбирательств, Рогнева сжалилась над сводной сестрой и, отпустив ее, сказала, что сталось с ее сыном, взяв обещание не раскрывать секрета. Лесли рассказывала, как последние трое пальеров – Оркелуз, Гаро и Тибо – претерпели Суд Рогневы. Разделив власть с Курганом, она вместе с ним творила законы: вождь стал гарантом их исполнения, а все тяжбы и судебные процессы попали под юрисдикцию Рогневы Бориславовны, оттого она и имела право решать судьбу Илии, Тристана, фей и танков. Не пожелав выносить вердикты тому, что сама плохо понимала, она отпустила в Трините всех, кто был последним свидетельством чудесного, оставив миру одного только Кургана. Да и потом, причитала Лесли, сестра ее действительно прониклась к племяннику. Говорила о нем, что честный соперник – редкость, и станется, еще придут за ним не эскалотцы, а радожцы, не зря ведь он наполовину радожский князь. А может, рассуждала Рогнева, очнется он, когда уже никакого Эскалота и никаких Радожен не будет и в помине, а будет нечто новое, о чем им всем пока неведомо. Великодушная к своей родне, она не стала церемониться с рыцарями. Откуда‑то в ней укоренилась мысль, что Орден пальеров стал главной причиной всех бед, так же как и агнологи. То ли всей своей культурой, то ли символизмом начала и конца Великой войны в Пальер-де-Клев они не устроили матушку всея Радожен. И потому, оставшись милостивой к прочим эскалотским солдатам, Рогнева выместила народный гнев на пальерах. Тибо, спустя два года процессов, был оправдан, доказав, что не брал в руки оружия. Его единственным наказанием стал отказ от ношения формы и причисления себя к Ордену, который и без того уже почти перестал существовать. В основе всех требований и обвинений лежали показания агнологов, и Лига все никак не унималась, желая уже не безоговорочной капитуляции их главных противников, а уничтожения или хотя бы упразднения последнего из орденов. Фактически радожцы отнеслись к пальерам так же, как в свое время эскалотцы поступили с фельдъярлами и их родственниками-военными, но у тех имелись защитники в виде Вельдена и Боны, которым покровительствовал Илия как один из победителей. Для Ордена же теперь такого щита не нашлось, а именно его Лига обвинила в том, что пальеры убедили короля отказать агнологам в сотрудничестве и изгнать их вовсе – значит, рыцари и привели к войне. Рогневе вся эта маета не доставляла удовлетворения, она только желала похоронить старые порядки под обломками былого мира. И ей было все равно, что сделает их невидимыми, волшебство завесы или обыкновенная тюрьма. Желая не портить еще две жизни, Рогнева Бориславовна выдвинула предложение рыцарям – отринуть традицию и отречься от Ордена. Если ни одного не останется, полагала она, то и Орден перестанет существовать. Но Гаро и Оркелуз отказались снимать форму, что смягчило бы их приговор, и все, что Лесли известно о них, – что оба рыцаря все еще остаются в Радожнах под стражей. Тибо же занялся наукой, и жизнь его сложилась лучшим образом.
Лесли, цепляющаяся за воздух и травинки, печалилась о своем одиночестве. Что ей все тяжелее дается приходить в Долину, а деревня при де Клев без замка поблизости и вовсе вымирает. Большинство людей перебираются в города, потому как и людей мало осталось. И все, что слышала Лесли о жизни в ближайшем населенном Шилте, – что через Радожны с далекой Материи прибывают самые настоящие дикари. Лицом они совсем как коренное население Абсолюта, но ниже на голову, с черными и медными кудрявыми волосами и желтыми глазами. И с каждой новой морщинкой на ее лице Тристан узнавал все больше о доле родных земель: межа, та ее часть, что была эскалотской, вернулась в королевство, как и маннгерд Сиггскьяти остался в Кнуде. Радожны окрепли, первыми приведя на Абсолют «новую кровь» с соседнего континента. За ними чужаки с Материи населили и Эскалот. Кнуд принимал их меньше, но обособленностью ухудшал положение. Хаммер Вельден, несколько лет разыскивающий Лесли Гавел, смирился с утратой и женился на местной аристократке. Спустя четыре года его, не желающего складывать полномочия диктатора, застрелили на ступенях Дроттнинга.
Она беседовала с пустотой перед собою так долго, что сменялись убранства Долины – снег, трава, цветы – и неброские одежды самой Лесли становились все непритязательнее и изношеннее. А сама она обрастала морщинами, ее изящная осанка сгибалась под грузом прожитых лет, а волосы все больше походили на снежный покров холмов, нежели на золото осенней поры. Тристан понял по ее виду и разговору, по ее небогатой одежде и бедной судьбе, что Лесли осталась жить в ближайшей деревне и приходила в холмы так часто, как только могла. Что ее глубокое отшельничество, призванное сохранить тайну местонахождения Илии, не оставляет Лесли другого собеседника и друга, кроме ветра, поселившегося в Долине. Пережив Суд Рогневы и новые земельные тяжбы, Ренара отстояла наследие Эскалота и после Илии по его завещанию заняла трон, сохранив и форму правления, и земли, и надежду возродить былое сияние их королевства. Постепенно у нее получалось претворять планы в жизнь, однако Лесли совсем никакой с ней связи не имела, чтобы не выдать себя. Впрочем, догадывалась она, Ренара, как умная женщина, и без нее знала, куда подевались сразу после войны Илия, Тристан, танки-близнецы и все известные ей феи. Она словно позабыла собственную легенду о девушке из Трините, ребенком отданной феям, и жила человеческую судьбу, пусть и монаршую. Все, что теперь Лесли знала о личной жизни далекой королевы Вильгельмины I, так это то, что она так и не вышла замуж и что никто больше не называет ее Ренарой.
Все сказанное Лесли звучало как нечто простое, будто статьи в ежедневной газете, как нечто назидательное, будто рассказ пожилого соседа с его собственными выводами, как нечто понятное, будто взрослый человек вынужден объяснять ребенку. Для Тристана было удивительно узнавать, как вершится история после них, облеченная в сумбурный пересказ несчастной, позабытой всеми женщины, которая некогда стояла в центре мира: радожской княжной, леди-женой Великого Лиса, королевой-матерью Истинного короля, неразделенной любовью диктатора Вельдена. Теперь же незримый порог Трините навещала одинокая стареющая вдова в тусклом платке, повязанном так, чтобы стылый ветер не продул ее больную шею или уши.
Так Лесли и ходила, исправно, но натужно дыша, все реже – и пробелы уже были так ощутимы, что Тристан опасался той минуты, которая неумолимо объявит ему: «Лесли Гавел больше никогда не придет». Но уже чахлая старушка все еще приходила стенать в Долину, где навсегда остался ее ребенок. Однажды вместе с ней явился Федотка. Тристан не сразу узнал его профиль. Лесли поставила его рядом с собой, просчитавшись, как всегда, на десяток шагов влево от того места, где смыкались серые шторы и туман. Пожилой мужчина, совсем не похожий на того румяного удалого молодца, который повстречался Тристану впервые в Радожнах, он и говорил иначе. Теперь его седые волосы были зачесаны назад, и о том, что некогда они вихрились кудрями, напоминали завитки на затылке и на густых бакенбардах. Судя по одежде, Федотка так и остался в Эскалоте, так и остался при власти – пришел он одетым с иголочки, явно контрастируя с Лесли. Он держал в руках сверток, в котором, похоже, находился какой‑то сундук. Но когда он размотал кожаный отрез, оказалось, что поэт принес в Долину шестикнижие. Заручившись предусмотрительно захваченной с собой саперной лопаткой, он неумело вскопал землю и в неглубокую яму сложил плотно упакованный сверток. Он закопал труды, заверив безмятежных стрекоз, снующих повсюду, что в книгах все объяснил. Странно, что при торжественных интонациях он выглядел сконфуженным и виноватым. Федотка говорил:
– Сложный век мы с вами прожили. Сложный, – кряхтел он, еще не отдышавшийся после закапывания книг. – Ой, что сказать? Сложный. Я это… принес вам книги, но, честно скажу, честно, – он приложил пухлую пятерню к груди, – я пытался принести и мечи. Но вы не переживайте, – разглагольствовал он в пустоту, – мечи хранятся надежно в самих Хоромах. – Он вскинул указательный палец. – Под конвоем, как положено. Вот. Оба ваши меча – и рыцаря Трувера, и Его Истинности, да, я вот помню, что Истинности, – все в Хоромах.
Он грузно опустил плечи, когда вздохнул. А потом снова упер ладонь в галстук, чтобы заверить в искренности своих слов:
– Не знаю уж, как оно там работает, но вот Леслава Яровна меня убедила, что, может, меня там кто слышит. Но даже неважно, ежели и не слышит, я там все записал. – Он повел распластанной ладонью над свежим холмиком. – Я так скажу: мир без нас не перевернется. Все переживет. Радожцы вот потихоньку, помаленьку сами собою становятся. Стало быть, Рогнева Бориславовна уже немолода, от дел отходит, и Курган за нею. Вот. Думаю, что как все утрясется, – он погладил ладонью воздух перед собой, – я бы на родину свою окончательно перебрался. Не дело это, все‑таки… Хотя знаете, так интересно это все. Агнологи вот тоже отошли от своих прожектов авантюрных. – Он изобразил жест, будто вкрутил лампочку. – За дело взялись, и сразу польза пошла. Чего удумали… – Федотка приложил руку к губам, чтобы никто, кроме бескрайнего горизонта, его не услышал. – В космос, говорят, надо слетать. Чего удумали? Космос! Так полетели. Леслава Яровна, и вы представьте – один полетел! Туда, значит, полетел Курган. – Рука Федотки взмыла вверх. – А приземлился – со своим лицом! – Рука опустилась. – Вот так оно, значится, и живется нам теперь.