Тристан слушал его и не представлял, зачем людям, которые не могут заселить пустующие деревни, надо еще и в космос. Но судя по виду Федотки, нужда была огромная, иначе бы поэт так не радовался чужому успеху. И тут, словно вспомнив нечто важное, Федотка снова вздернул указательный палец.
– А я сюда, можно сказать, с двумя миссиями пришел! Собственно, с дарами, да, с дарами. И как паломник – поклониться, так скажем, самой Даме! Я же помню, рыцарь Трувер тогда давно еще говаривал, что здесь, значит, тот самый ежевичный кустик. Чудо! До сих пор там растет – настоящее чудо! У нас, знаете, теперь не об Истине спорят – это дело дурное нынче. А вот мы теперь в Эскалоте снова поклоняемся Даме. Точно вам говорю, той самой… Ронсенваль рыцаря Трувера и поклоняемся! – И снова ладонь на груди. – Это всяко лучше Истины. Откуда я знаю, что такое Истина? – Он развел руками. – Я правду не всегда знаю, а тут… То ли дело – красивая женщина. Это я завсегда готовый. Я ж поэт! Кому еще мне стихи писать?!
Разгоряченный собственными речами Федотка еще какое‑то время побушевал на пару с ветром, а потом его им же и сдуло куда‑то на восток – не то в Эскалот, не то дальше в Радожны. А Лесли еще приходила одна, и чем ниже она склонялась к земле, тем путанее звучали ее речи. В конце концов Тристан перестал понимать старую леди, а только стоял в проеме, ожидая ее, из чувства долга, тоски и привязанности. Он искренне прощался с ней, как тогда в Пальер-де-Клев. Нисколько не сомневаясь, Тристан причислял себя к тем, кого Лесли называла «мои мальчики». Наверно, оттого, что теперь старушка часто произносила эти слова. И потому, что для Тристана нашлось несколько «отцов», помимо родного, – сэр Мерсигер, лорд Гавел, да даже Ситцевый рыцарь. Но другой матери, кроме Лесли Гавел, он так и не встретил. О том, каково это, когда тебя целуют в макушку, поправляют галстук перед важным мероприятием, напоследок мазнув ободряющим прикосновением щеку, приносят бутерброды, если не успел поесть, и делают многие другие вещи, которых Тристан был лишен все детство, он узнал именно от сердобольной Лесли. Поэтому он преданно стоял и слушал несвязанный монолог бредившей женщины. Пока однажды она не пришла. И это было последнее «однажды», разлившееся пустотой безлюдной Долины.
Спина Тристана затекла, а ноги онемели. Он стоял так несколько часов. Дух его отцвел, а память закостенела. Он стоял так несколько лет. Сердце разрывалось от того, как шумно переворачивались страницы истории, как возвышались и уходили его друзья и враги. И конечно, он думал о Ронсенваль. У Эскалота отобрали все его культурное наследие: спрятали в пустующих холмах, закрыли под конвоем в Хоромах, разрушили до основания – ни фей, ни мечей, ни рыцарей. И все, что осталось последнему в мире королевству, – его Прекрасная Дама. В одной из древних сказок эпохи Малахитового двора так говорилось: «Пусть девочка по имени Мэб покорит мир за пределами башни». Тристан думал, что дело даже не в том, что сама Ронсенваль была рождена для столь великой цели, а в том, что все Мэб рождались, чтобы однажды вернуть на круги своя потерянный Эскалот. Чтобы их Эскалот смог протянуть века, успокоенный рукой их Дамы, покуда им снова не понадобится Истина и все, что с нею приходит.
Пока Тристан разминал затекшие мышцы и хрустел костями, Долина, как и стрелка на часах, снова завершила цикл. И вот, когда Тристан опять повернулся к пустующим, уже желтоватым холмам с сухой сытью и диким ячменем, из леса вышли два новых гостя. Они держались под руки, и Тристану показалось, словно Лесли победила саму смерть и пришла вновь, опираясь на руку своего спутника. Но нет, конечно, это была не она. Двое забрели в холмы, мужчина и женщина в зрелых летах, остановились и окинули взглядом пустоши. Дама в платке и широкополой шляпе вертела головой и в конце концов указала ровно на Тристана. Он даже испугался, что она его увидела. Пара подошла ровно к порогу Трините. Женщина сняла шляпу, и платок упал на спину, обнажив рыжие волосы. Не такие яркие, какими их помнил Тристан, скорее посветлевшие и приблизившиеся к окружающему цвету поздней осени. Облаченная в плащ и сапоги для путешествий королева Вильгельмина вскинула лицо навстречу ветру, словно наслаждаясь местом, которое раньше так не любила, но куда пришла, наконец, отыскав повод для визита. Она постарела, как и положено, – Вильгельмина постарела так, что ее живое лицо избороздили тонкие складки, особенно вокруг глаз. И ее руки – такие ладони, запястья и пальцы отличают зрелых женщин от девушек.
Но не менее колоритным оказался ее спутник в пальерской форме. Тристан сразу его узнал, пусть, взглянув в его лицо, и не поверил. Оркелуз, хотя и был младше Вильгельмины, выглядел лет на десять старше нее. Полностью седой, с коричневатыми мешками под глазами, он все еще напоминал себя прежнего выдающимся профилем. И все же он держался и шагал крепко, еще и удерживая спутницу. Тристан повис на шторе, вцепился в ткань, чтобы не сорваться к друзьям наружу. Оба путника долго молчали, будто бы решались заговорить с тем, кто их, возможно, не различит. И первой решилась королева.
– Ну, здравствуй! – сквозь улыбку и первую слезу произнесла она. – Не знаю, кто там меня слышит, да и слышит ли вообще… Но я надеюсь, что это мой брат. Или Тристан. Если нет, то передайте им. Я знаю, что они у вас здесь. Я все это знаю.
Оркелуз сжимал ее ладонь грубыми мозолистыми руками. Ренара собиралась с духом.
– Для начала скажу, что все хорошо в Эскалоте. Я правлю им, и многие идеи, близкие моей семье и этому месту, всё еще чтят. И продолжат чтить, обещаю. – Из ее глаз сбежала вторая слезинка и юркнула в ткань платка. – Мне жаль, что раньше не получалось прийти. Я была сдержана обещанием, а после… Столько всего. Сам знаешь, братец-король, как это сложно. – Она шмыгнула носом. – Но я справляюсь. Судя по результатам, весьма неплохо. В историю войду не самой худшей королевой! – Она усмехнулась.
Вильгельмина поведала о том, о чем до того уже говорила Лесли.
– И ты уж прости, но замуж я так и не вышла. Кажется, Гавелы закончатся на мне. – Она всплеснула руками и тут же взглянула на своего спутника. – Я бы подумала еще, но этот упрямец отказался снимать с себя форму и отрекаться… Хотя вот он – весь Орден.
Они смотрели друг на друга, пятидесяти-шестидесятилетние люди, как молодые любовники, которые встретились не раньше трех месяцев назад, очарованные друг другом. Оркелуз продолжил за нее:
– Да. Суд Рогневы предложил пальерам отречение, которое бы скостило лет десять, но как‑то это… Неправильно, что ли. – Он отвернулся навстречу ветру. – Как признаться в том, что все было зря. В общем, мы с Гаро, так получилось, хором вскочили со своим «нет». – Он посмеялся, вспоминая. – Как же мы собой гордились в тот момент, кто бы видел! – А потом смех его оборвался, и следующую фразу Оркелуз сказал серьезно: – В общем, это не особо сейчас важно.
– Важно! – воскликнула Вильгельмина. – Их приговорили к двадцати пяти годам лагерей. Я хочу сказать, это очень важно. Но… – Она посмотрела на носки обуви, а потом снова гордо подняла лицо. – Мне не нужно ничье благословение. Я хочу, чтобы Илия меня понял. Он меня так поучал: «Несчастные короли бесполезны», – ведь так? Какие уже мне дети? Я и так откладывала эту жизнь, которую теперь дождалась. Я… Ну, просто.
Она расплакалась, но так скупо, что смогла тут же вобрать слезы, а упавшие стереть перчаткой. Оркелуз обнял ее, обхватив ладонями голову, чтобы ее нос уткнулся в ворот его кителя.
– Я думаю, твой брат достаточно умен, чтобы понять, – обратился он, глядя Вильгельмине прямо в глаза. – Ренара, ну что такое?..
Он снова притянул ее нос к плечу, в которое она упала, чтобы наплакаться. И когда она успокоилась, то коротко объяснила:
– Просто хочу, чтобы меня хоть кто‑то звал Ренарой.
Оркелуз смешливо, но заботливо подбадривал ее, иронично цокал языком, будто поддразнивая за слезы.
– Да Ренара, Ренара! Успокойся, ты – Ренара, – он укачивал ее, топчась на месте. – Да про двадцать пять лет не стоит убиваться, это они для страху столько вынесли. Так‑то меньше…
– Двадцать один год, Дама убереги, двадцать один! – снова захныкала королева, вцепившись пальцами в его рукав.
– Ну, это уже никуда не годится! – ласково, но журя ее, сказал Оркелуз, а потом закашлялся. – Представь, как ты расстроишь Илию своими рыданиями.
– Я больше не буду.
– Договорились.
Она стихла, лежа щекой у него на погоне. Уверившись, что его Ренара высказала все, что собиралась, Оркелуз попросил:
– Ты не оставишь меня ненадолго?
Она кивнула, будто они условились об этом заранее, и отошла дальше в холмы – туда, где цвел куст ежевики. Оркелуз шагнул ближе.
– Не знаю, слышит ли меня Тристан, но это вообще для него слова, – тихо начал он. – Выбор у меня небогатый, так что передайте сэру Труверу, если что. – Он взглянул вслед Ренаре и потом вернулся к тому, к кому обращался. – Я тут принес кое-чего…
Он достал из ножен меч, и Тристан с первого взгляда узнал его – свое наследство, меч Ламеля!
– Смогли уболтать Радожны. Они в каком‑то смысле ощутили вину, после некоторых событий. Кхм, ладно. В общем, отдали только этот. Лоридаль остался в Хоромах. Рогнева была на последнем издыхании, вот и раздала долги. Но посчитала, что так у радожцев останется залог… Что‑то там решать. – Оркелуз пожал плечами. – Мол, если понадобится будить Илию, то за мечом к ним придут.
Оркелуз с размаху вонзил клинок острием в холм.
– Это Тристана.
Оба рыцаря стояли совсем близко, разделенные мечом и магией фей. Оркелуз выдохнул и решил выговориться – отдать все, что пронес через годы после войны.
– Так странно: ощущать себя последним рыцарем. Тристан был первым рыцарем. А я так ему завидовал в детстве! Так хотел быть первым!.. – Он выдохнул еще раз, и с дыханием вырвался клекот – признак хронического заболевания. – Нас приговорили к двадцати пяти годам лагерей. Сначала шахты, потом торфяники, последние пять лет полегче – швейное производство. – Он усмехнулся уголком губ. – Но кто бы мог подумать, последние десять лет я неплохо себя вел. В итоге меня отпустили спустя двадцать один год всего, – бравадно сообщил Оркелуз, насмехаясь над своей потрепанной судьбою. – А в первое время, конечно, как всегда. Даже вовремя заткнуться не мог. С Гаро было проще, что ли. На восьмом году заключения он заболел туберкулезом. На девятом – умер. И двенадцать лет такие… – Он обессиленно махнул в сторону гор. – Как в тумане. Прям как здесь, – заметил он дымку вокруг. – Не знаю, когда уж за вами явятся и будешь ли ты звать себя пальером, но знать, что я последний из рыцарей, – не так уж плохо. Да, это не так уж плохо, – повторил он. – Я завидовал Тристану и думал, что все дело в магии – что чудеса возносят его. Но теперь понял, что нет. Дело было в самых обычных вещах, на которые имел право каждый пальер. Неважно, что там и как… – В пылу признания мысли Оркелуза совсем путались. – Я был героем, я служил королю, я не снял форму. Моя дама – эскалотская королева, и я вернулся к ней! – Оркелуз ткнул себя собранными пальцами в солнечное сплетение. – И я ни о чем не жалею. Если бы мне предложили прожить жизнь иначе, отказался бы. Если бы предложили поменяться судьбами с Тристаном, отказался бы. – Он широко распахнул руки и глаза. – Скажи я себе, шестнадцатилетнему сопляку, что станется, не поверил бы, что удостоился такой жизни. – И весь его облик выражал счастье и гордость за то, к чему он пришел, к кому он пришел. – Я ни о чем не жалею, Тристан. Спасибо тебе за дружбу.