– А ей не было обидно?
Асия вдруг оживилась, заметив проплывавший в открытом море ржаво-красный грузовой корабль. Она любила смотреть на проходившие вдоль Босфорского пролива суда. Ей нравилось воображать, как живется команде, нравилось видеть свой город глазами моряка, который всегда в пути, у которого нет ни порта назначения, ни потребности сойти на сушу.
– Обидно? Нет, что ты. Она же в девятнадцать лет забеременела. Может, это странно звучит, но я думаю, ей даже легче, что я не зову ее мамой. Они все были как бы мои тетушки, и окружающим был не так заметен ее грех. Не было блудной матери, не на кого пальцем показывать. Вообще-то, я не исключаю, что изначально они сами меня к этому подтолкнули, а потом я привыкла и уже не могла называть ее иначе, как тетушка.
– Она мне понравилась, – сказала Армануш, а потом смущенно осеклась. – Ты сказала грех, какой грех?
– Ну, она родила внебрачного ребенка. Моя мать… – Асия наморщила нос, подыскивая подходящее слово. – Позор нашей семьи. Этакая воинственная бунтарка принесла в подоле.
Мимо проплыл российский нефтяной танкер, на берег накатывались мелкие волны.
– Да, я заметила, что отец вроде отсутствует, но подумала, что он умер или что-то типа этого, – запнулась Армануш. – Мне очень жаль.
– Очень жаль, что мой отец, наверное, жив? – усмехнулась Асия и покосилась на Армануш; та залилась краской. – Хотя, знаешь, ты права, – продолжила Асия, гневно сверкая глазами, – то есть я тоже так считаю. Если бы отец был мертв, мы бы раз и навсегда покончили с неопределенностью. Это меня и бесит больше всего, я все время думаю, что он может быть кем угодно. Если вот так не иметь ни малейшего понятия о том, что за человек твой отец, невольно начинаешь себе что-то сочинять. Может быть, я каждый день вижу его по телевизору или слышу его голос по радио. А может, я когда-то где-то сталкивалась с ним лицом к лицу. Может, ехала с ним в автобусе. Может быть, это профессор, к которому я подхожу после лекции, или фотограф, чью выставку я иду смотреть, или вот этот уличный торговец. Чем черт не шутит?
Речь шла о поджаром мужчине с тонкими усиками, лет сорока с лишним. Перед ним была витрина со множеством гигантских банок всякого рода солений, из которых он с помощью автоматического аппарата выжимал рассол. Заметив, что его рассматривают две девушки, он широко осклабился. Армануш сразу отвернулась, а Асия гневно на него посмотрела.
– То есть мама тебе не говорила, кто твой отец? – осторожно спросила Армануш.
– Моя мама – особый случай. Если не хочет, ничего не скажет. Она самая упрямая, самая несгибаемая женщина на свете. Не думаю, что остальные в курсе. Сомневаюсь, что мама с кем-то этим поделилась. Да они бы мне и не сказали, даже если бы знали. Мне никто никогда ничего не говорит. Я в этом доме изгой, меня навек отрешили от страшных семейных тайн. Они меня отгородили якобы для того, чтобы защитить. – Асия разгрызла семечку и выплюнула шелуху. – Постепенно это стало игрой в обе стороны: они отгораживаются от меня, я – от них.
В полумиле от берега, на небольшом катере, в толпе других пассажиров стоял какой-то человек. Он только что закурил, в одной руке держал сигарету, а в другой – невероятное дерево из ярких воздушных шаров, они вспыхивали в небе всеми оттенками желтого, оранжевого и багряного. Может быть, это был просто уставший продавец, многодетный отец семейства, который, утомившись после рабочего дня, решил немного срезать дорогу и даже не подозревал, как живописно плыл по синим волнам, оставляя за собой шлейф дыма и целый каскад ярких красок.
Застигнутые врасплох этой красотой, Армануш и Асия безмолвно смотрели вслед катеру, пока последний шарик не скрылся за линией горизонта.
– Давай где-нибудь посидим? – предложила Асия, словно утомленная увиденным.
Неподалеку было какое-то захудалое уличное кафе.
– А теперь расскажи, ты какую музыку слушаешь? – спросила Асия, как только они нашли свободный столик и заказали напитки: Асия – чай с лимоном, Армануш – колу-лайт со льдом.
Вопрос этот был очевидной попыткой познакомиться поближе, ведь именно музыка была мостиком, связывавшим Асию с окружающим миром.
– Классическую музыку, этно, армянскую и джаз, – ответила Армануш. – А ты?
– О, у меня немного другие вкусы. – Асия вдруг покраснела, сама не зная почему. – Я довольно долго слушала всякий тяжеляк, ну, знаешь, альтернативную музыку, панк, постпанк, индастриал-метал, дэт-метал, дарквэйв, психоделию, еще иногда ска третьей волны и готик-рок. Такую фигню.
– Да? – переспросила Армануш, обычно относившая «такую фигню» к категории совершенно бездарной музыки, любимой или декадентствующими подростками, или безнадежно потерянными взрослыми, которым ярость заменяет силу характера.
– Да, но недавно я подсела на Джонни Кэша. И все. С тех пор только его и слушаю. Люблю Кэша. Он на меня такую тоску нагоняет, что вся моя собственная хандра проходит.
– А местную музыку ты что, совсем не слушаешь? Ну, турецкую, турецкий поп…
– Турецкий поп!!! Никогда! – Асия в ужасе замахала руками, словно отгоняла приставучего уличного торговца.
Армануш почувствовала, что лучше остановиться, и не стала развивать эту тему. А еще она заключила, что туркам, кажется, свойственно ненавидеть самих себя.
Но Асия залпом допила чай и добавила:
– Тетушка Фериде такое любит. Хотя, если совсем честно, я не всегда понимаю, что ее больше интересует: музыка или прически исполнительниц.
Армануш заказала еще бутылочку колы-лайт, выпила половину и, поскольку с окружающим миром ее в основном связывала литература, спросила подругу, что та любит читать.
– Книги… – задумалась Асия. – Да, они мне жизнь спасли, обожаю читать, только не романы…
В кафе вдруг возникла шумная стайка юношей и девушек. Они заняли соседний столик и принялись глумиться над всем и вся. Они хихикали над пластмассовыми бордовыми стульями, стеклянными витринами со скромным ассортиментом прохладительных напитков, над ошибками в английском меню и над официантами в футболках с надписью «I LOVE ISTANBUL»[7]. Асия и Армануш придвинулись к столу.
– Я читаю философию, в основном политическую. Ну, ты знаешь – Беньямина, Адорно, Грамши, особенно Делеза или иногда Жижека. Мне нравятся абстракции. Ну и, можно сказать, нравится философия. Главным образом – экзистенциальная. – Асия снова закурила и спросила сквозь клубы дыма: – А ты что любишь читать?
В ответ Армануш перечислила длинный список имен, состоявший преимущественно из русских и восточноевропейских романистов.
– Вот видишь! – Асия развела руки ладонями вверх. – Когда дело касается твоего самого любимого занятия, ты тоже выбираешь не по национальному признаку… Мне не показалось, что твой список изобилует армянскими фамилиями.
Армануш слегка подняла брови и покачала головой:
– Литература чахнет без свободы. Разве у нас были условия для того, чтобы расширять и развивать армянскую словесность?
Подростки за соседним столиком играли в шарады. Каждому по очереди загадывали название фильма, и он должен был без слов изобразить его своей команде. Сейчас была очередь рыжей веснушчатой девочки. Каждый ее жест вызывал у ребят громогласный хохот. Было странно наблюдать такой гомон во время принципиально бессловесной игры.
Стоявший вокруг шум, кажется, заглушил голос, предостерегавший Армануш от бестактных вопросов.
– Да, но ты слушаешь только западную музыку. А почему ничего из ближневосточного, это же твои корни?
– С чего бы это? Мы Европа, – несколько оторопела Асия.
– Нет, вы не Европа. Турки – ближневосточный народ, но почему-то постоянно отрицают это. И если бы в свое время вы не согнали нас с родных мест, то и мы оставались бы ближневосточным народом, а не жили в диаспоре, – возразила Армануш и тотчас смутилась от непреднамеренной резкости своих слов.
Асия слушала ее, закусив губу, но потом уточнила:
– Ты о чем?
– О чем? Я о пантурецком и панисламском иге султана Хамида[8]. Я о резне в Адане в тысяча девятьсот девятом году и о депортациях в пятнадцатом. Знакомо? Ты что, не слышала о геноциде армян?
– Мне же девятнадцать лет, – пожала плечами Асия.
Подростки за соседним столом громко улюлюкали: рыжая девочка не справилась с заданием и уступила место другому игроку. Это был красивый мальчик, худой и высокий, с торчащим кадыком, особенно заметным при гримасах. Он поднял три пальца, намекая, что название фильма состоит из трех слов, и сразу стал показывать последнее, третье. Высоко подняв руки, он будто обхватил ладонями что-то круглое, потом стал выжимать сок из невидимого шара и вдыхать его аромат. Команда соперников давилась от смеха, но его товарищи никак не могли отгадать, что же он пытается изобразить.
– Разве это оправдание? Как ты можешь быть такой непробиваемой…
Этого слова Асия не знала и не возражала против такого эпитета, пока не нашла его перевод в англо-турецком словаре.
Она помолчала, наслаждаясь лучами ненадолго выглянувшего из-за туч солнца, и после показавшейся довольно долгой паузы произнесла:
– Тебя, вижу, очень занимает история.
– А тебя нет? – процедила Армануш недоверчиво и презрительно.
– Ну и что толку? – отрезала Асия. – Почему я должна что-то знать о прошлом? Воспоминания – слишком тяжелое бремя.
Армануш отвернулась, и взгляд ее невольно упал на подростков. Прищурившись, она стала внимательно следить за жестами мальчика.
Обернулась и Асия, а присмотревшись к игре, моментально выдала ответ:
– Апельсин!
Подростки с хохотом уставились на соседок. Асия густо покраснела, Армануш улыбнулась. Они быстро расплатились и вышли на улицу.
– А в названии какого фильма есть слово «апельсин»? – спросила Армануш, когда они свернули на прибрежную дорожку.
– «Заводной апельсин»[9]